иться
с  летчиками  и  десантниками.   Все   в   конечном   счете   решилось
положительно. И затратить-то пришлось на это лишь  полтора  дня;  если
реально смотреть на вещи - не так уж и плохо.
   Одиннадцатого июля под вечер Алексей  Иннокентьевич  возвратился  в
отдел и почти до восьми передавал текущие дела заместителю. Потом  они
вместе  поужинали  в  офицерской  столовой,  и,  когда  пришло   время
собираться,   Алексей   Иннокентьевич   даже   растерялся,   поскольку
выяснилось, что, кроме двух-трех  бумажек,  ему  и  брать-то  с  собою
нечего. В последнюю минуту  он  все-таки  положил  в  портфель  чистое
полотенце, зубную щетку и бритвенный прибор, хотя и решил еще  раньше,
что в поиске будет действовать в немецкой форме,  значит,  и  предметы
туалета у него должны быть подобраны соответственно. Но  этим  он  мог
разжиться на месте. Потом он сел в свою "эмку", сказал шоферу:  "Давай
через Тарнополь, - закрыл глаза и выдохнул еле слышно, словно поставил
точку на прошлой жизни: - Все..."
   Было еще светло, хотя местами, когда дорога ныряла под темные своды
старых тополей, становилось совсем сумеречно. Движение было небольшое;
вот через час-полтора здесь не  протолкаешься:  последние  двое  суток
перед наступлением  -  самая  лихорадка.  "Красивые  места",  -  думал
Алексей  Иннокентьевич,  глядя  на  распаханные   холмы   с   дальними
перелесками, с лентами огородов, но он не жалел, что никогда больше не
увидит этого. Он вообще  об  этом  не  думал.  Его  душа  жила  одним:
ожиданием. Она терпеливо аккумулировала в себе ненависть. "О  боже,  -
думал Алексей Иннокентьевич, - что происходит с нами? Я всегда  считал
себя добрым человеком, а сейчас мечтаю об  одном:  дорваться  до  этих
гадов  и  пулей,  зубами,  голыми   руками   уничтожать,   уничтожать,
уничтожать их!.." Но  не  только  о  семье  думал  он,  семья  как  бы
растворилась в огромном понятии - народа, Родины.
   За Тарнополем дорога пошла прямо на юг. Здесь  движение  стало  еще
меньше. Шофер прибавил газу. Ночь летела им навстречу, сухая,  жаркая,
черная, и только контрольные посты и длинные вереницы "студебеккеров",
которые приходилось время от времени обгонять, напоминали о войне.
   Капитан Сад встретил Алексея Иннокентьевича настороженно, поскольку
меньше всего ему хотелось брать с собой такого  "туриста"  и  отвечать
потом за его жизнь...
   - Это связано с большим  риском,  товарищ  подполковник,  -  сказал
капитан Сад. - Самые опытные ребята ушли с первой группой. - Он развел
руками.
   -  Понятно.  Давайте  договоримся   сразу,   капитан.   -   Алексей
Иннокентьевич умел, если это было  нужно,  не  оскорбляя  собеседника,
мягко подчеркнуть свою неумолимость. - "Товарищ подполковник"  остался
в этой землянке, а выйдет отсюда просто Алексей Иннокентьевич. Скажем,
профессиональный переводчик. Причем я очень прошу  вас,  чтобы  группа
знала меня только в этом качестве.
   - Слушаюсь.
   - И второе: командир группы -  вы.  Для  меня  -  тоже.  При  любых
обстоятельствах. Ясно?
   - Так точно, - ответил капитан  Сад,  но  лицо  его  говорило,  что
последнее заявление воспринято им как попытка смягчить горькую пилюлю.
Еще было видно, что  его  самолюбие  задето  недоверием,  хотя  война,
формировавшая его характер,  научила  капитана  нехитрой  премудрости,
парадоксальной, впрочем,  для  разведчика:  чем  меньше  знаешь  чужих
секретов  (имеются  в  виду,  конечно,  не  секреты  противника),  тем
спокойнее твоя жизнь. Пусть думает  себе,  что  хочет,  решил  Алексей
Иннокентьевич, и больше не говорил об этом.
   Следующий день пролетел как-то незаметно; сборы  и  мелкие  хлопоты
поглотили  его.   Оказавшись   в   положении   исполнителя,   человека
подчиненного, Алексей Иннокентьевич нашел в  этом  немало  удобств;  с
удовольствием он думал, сколько бы хлопот в другое время доставил  ему
этот день; а сколько нервов! "Нет, определенно я что-то не  так  делал
до сих пор,  как-то  не  так  жил",  -  лениво,  словно  в  полудреме,
рассуждал он.
   И лишь однажды мысль в нем ожила, правда, случилось это  мимоходом.
Он шел вдоль опушки леса со  свернутым  мундиром  немецкого  пехотного
офицера под мышкой, и вдруг справа лес  будто  разрубили  -  открылась
прямая широкая просека, и в дальнем ее конце - очень  красивый  закат.
Алексей Иннокентьевич не остановился, шел и думал: ведь не  исключено,
что он, возможно, видит закат последний раз в жизни. Ну вот возьмут да
и убьют его через несколько часов, при переходе линии фронта.  Обычное
дело! И тогда уж он точно больше не увидит таких закатов...
   Мысль его не опечалила, только рассмешила.  "Столько  лет  воюю,  -
думал он, - а вот ведь когда впервые довелось испытать такое".
   Выступили в ночь. Это была ночь на тринадцатое -  срок  наступления
армий правого  крыла  и  центральной  части  фронта.  Здесь,  на  юге,
наступление должно было начаться неделей позже,  но  капитан  Сад  был
уверен, что противник оттянет войска во вторую линию по всему  фронту.
В первой линии остались только заслоны, а во второй в эту ночь  царила
такая  неразбериха,  что  пройти  небольшой  группой  весь  укрепрайон
насквозь не составило труда. Шли ходко, так  что  к  трем  часам  утра
пересекли железную дорогу Коломыя-Станислав.  Но  к  следующей  ветке,
которая вела на Делятин, успели только на рассвете.  Оставаться  перед
нею было рискованно - открытое место; а  пересечь  страшно:  видимость
исключительная; не дай бог, попадешь на глаза хорошему  пулеметчику  -
ведь в полминуты всех на  полотне  положит.  Но  капитан  Сад  сказал:
"Пошли", - и обошлось  счастливо,  и  они  уже  при  солнце  пересекли
расположение  2-й  танковой  дивизии:  измученные  бессонной  ночью  и
бесплодным ожиданием русского наступления, венгры спали вповалку.


9

   - Это он, - сказал капитан Сад.
   - Пожалуй, - согласился Алексей Иннокентьевич. - Но мы  должны  это
знать точно.
   Они  лежали  в  призрачной  тени  ивняка,  на  краю   двухметрового
песчаного обрыва. Перед ними было озеро, такое же гладкое и белое, как
небо, а на том берегу, почти напротив, стоял замок.
   Если считать по прямой, до  замка  оставалось  не  меньше  полутора
километров, хотя и казалось, что  он  вовсе  рядом:  озеро  скрадывало
расстояние. Замок  стоял  посреди  долины;  он  был  аккуратненький  и
светлый, крытый красной  черепицей,  и  даже  башня  из  дикого  камня
смотрелась весело.
   Где-то близко были горы, но сейчас  их  скрывала  сверкающая  белая
стена раскаленного неба,  а  сюда  докатывалась  только  слабая  волна
пологих холмов, да и те  вдруг  расступались,  словно  напоровшись  на
волнорез. Холмы разлетались в  стороны,  будто  крылья,  и  неприметно
сходили на нет.
   - Все ничего, только... голо очень, - сказал  капитан  Сад,  силясь
вспомнить, откуда эта глубокая царапина на кожухе его цейса;  заклеить
бы надо, больно хороший бинокль.
   - Думаете, не подступимся?
   - Почему же? Только зубов нам наломают - это факт.
   - Будет жаль, если мы ошиблись.
   - Да. Но я уверен.
   - Собственно говоря,  для  уверенности  оснований  не  густо.  Одна
антенна.  Вполне  может  оказаться,  что  это  какая-нибудь  заурядная
фашистская радиостанция. - Алексей Иннокентьевич, хоть и не глядел  на
капитана, почувствовал какое-то внутреннее движение  в  нем,  усмешку,
что ли. - Я чего-то не вижу, Володя? Если не секрет - подскажите.
   - Ландшафт...
   - Ландшафт?.. Вы имеете в виду этот прелестный луг?
   - Там, где он не был прелестным, - свежая порубка. Чтобы обеспечить
сектор обстрела.
   - Ловко.
   Капитан Сад понял, что это похвала его  глазу,  и  пренебрежительно
хмыкнул в ответ, хотя в душе был польщен. А вообще-то, хвалить было не
за что, дело обычное, как говорится: этот  хлеб  едим.  С  лета  сорок
первого года, день за днем, по многу часов подряд он  изучал  немецкие
позиции; сотни их прошли перед ним; и такие "технические детали",  как
сектора  обстрела,  он  регистрировал  уже  автоматически,  почти  без
напряжения мысли: просто констатировал очевидный факт - и только.
   Кстати, психологию немцев, их привычки, регламент, не говоря уже  о
всех тонкостях и вариациях их фортификационного искусства, капитан Сад
знал, наверное, лучше, чем свое, российское, которое было  под  боком,
привычное и незаметное для глаза, как родная улица. Свое  было  частью
его жизни, и потому предполагалось, что уж это он знает тем более.  Но
свое он не  изучал,  над  своим  не  думал  ночами,  не  искал  в  нем
закономерности и болевые узлы. Ему это не нужно  было.  Свое  изучают,
чтобы совершенствовать и строить. А капитан Сад изучал,  чтобы  вернее
уничтожать. Такая у него была работа. Потому что перед ним был фашизм.
   Алексею Иннокентьевичу замок очень понравился, хотя  в  бинокль  он
был не так пригож. Собственно говоря, это был вовсе никакой не  замок,
а шляхетская усадьба с многочисленными службами и двухэтажным  панским
особняком. "Псевдоклассический  ампир",  -  с  удовольствием  (не  все
вытравила из него война!) определил Алексей  Иннокентьевич.  Но  башня
была  настоящая,  из  дикого   камня,   не   испорченная   зубцами   и
балкончиками. Ее чистый контур аккумулировал в  себе  столько  истинно
замковой величавости и гордыни, что ее  с  избытком  хватало  на  весь
ансамбль. Башня объединяла и облагораживала его.
   Службы, флигеля и конюшни разглядеть было непросто даже в  бинокль:
их почти закрывала  высокая  стена  из  того  же  камня;  стена  была,
очевидно, декоративная, но тем не  менее  даже  с  сорокапяткой  здесь
пришлось бы повозиться. Службы  стояли  серые,  с  замшелыми  крышами;
только панский дом был подремонтирован недавно.
   В замке не было видно  ни  души.  Может  быть,  он  не  привлек  бы
внимания  разведчиков,  если  бы  не  антенна  на  башне.  Вблизи  она
наверняка была незаметна,  но  с  этого  высокого  берега,  да  еще  в
бинокль, смотрелась неплохо. Прекрасная современная антенна,  явно  не
кустарная.
   - Как бы там ни  было,  -  сказал  Алексей  Иннокентьевич,  -  срок
истекает завтра. Так что этот замок - наш последний шанс.
   - Вы говорите "замок"? - капитан Сад удивленно взглянул. -  Вот  уж
не думал, что они такие. Я всегда знаете какими их представлял?..
   И капитан Сад, ощущая нехватку слов,  невольно  попытался  передать
образ руками, но тут же себя остановил: когда-то его  учили,  что  это
неприлично, он все перезабыл давно, однако при Алексее  Иннокентьевиче
старался  держаться  "хорошего  тона"  хотя  бы  в  своем  собственном
понимании его,
   - Мы еще доберемся до них, Володя, - сказал Алексей  Иннокентьевич.
- Они будут стоять  на  вершинах  неприступных  скал.  Или  окруженные
рвами. Стройные. Все в зубчиках, словно их ножницами вырезали...
   - Вы их видели в натуре? - непроизвольно сорвалось у капитана Сада,
хотя он и не должен был задавать такой вопрос; лучше  б  ему  поменьше
знать об Алексее Иннокентьевиче, даже таких пустяков.
   Тот  подумал  то  же  самое,  но  виду  не  подал,  только   кивнул
утвердительно, и они снова стали наблюдать замок, но мысли у них  были
разные. Не нравится  мне  эта  штука,  бормотал  капитан  Сад,  ох  не
нравится... нехорошее место... - и еще всякие неконкретные слова в том
же духе. Даже если бы сам начштаба дивизии сейчас потребовал  от  него
точного ответа, чем вызваны такие  настроения,  и  то  капитан  ничего
толком не смог бы сказать. А для самого себя он тем более над этим  не
задумывался. Только, будь его воля, он обошел бы это  место  стороной.
Почему? А почему так бывает,  что  идет  человек  по  дороге  и  вдруг
чувствует: надо свернуть. Немедленно! Сию минуту!.. Он еще  колеблется
какое-то время, не понимает, откуда это чувство и что его так тяготит,
- и тут на него налетает машина...
   Но капитан Сад не имел права свернуть, да и не  хотел  сворачивать.
От старых солдат он слышал о предчувствиях, знал, что так  бывает,  но
ему до сих  пор  это  ощущение  было  незнакомо,  никогда  еще  им  не
испытано. Он с любопытством прислушивался к себе - но не  более  того.
Ведь он надеялся выручить ребят. И у него было задание. Все,  что  ему
оставалось, - это наблюдать, как неотвратимость  надвигается  на  них.
Неотвратимость в образе этого игрушечного, залитого солнцем замка...
   А Алексей Иннокентьевич думал, что вот война  изуродовала  лежащего
рядом с ним на песке капитана, а тот даже и не  подозревает  об  этом.
Она научила его думать и смотреть. Она научила  его  жить.  Все  через
призму войны... Каково ему придется,  когда  война  закончится  и  все
закрутится по новым законам...


10

   Тут к ним подполз радист Сашка. По его  совсем  еще  детскому  лицу
пролетали тенями, иногда  как-то  немыслимо  сочетаясь,  лукавство,  и
робость, и  надежда,  чуть  ли  не  каприз;  и  последнему  не  стоило
удивляться: хотя в разведроте Сашка был недавно,  он  успел  стать  ее
любимцем, а эта счастливая судьба,  как  известно,  в  первую  очередь
калечит характер.
   - Товарищ капитан, дозвольте окунуться.
   - Нет.
   - Товарищ капитан, тут омуток аккуратный. И деревья к самой воде...
   - Я сказал.
   - Но ведь мочи нет - жарко...
   Капитан Сад нехотя перекатился на спину  и  сел.  Ему  было  стыдно
перед Алексеем Иннокентьевичем.
   - Вот что, Саша, - сказал он, - вернемся - в первый же день отчислю
в пехоту. Ясно?
   Но он был все еще во власти только что владевшего им  предчувствия,
и потому неожиданно для себя вдруг подумал: "Если Сашке  так  повезет,
что он вернется".
   Реакция у капитана была хорошая. Он спохватился мгновенно и  сделал
над собой усилие, но мысль засела прочно и уже воплотилась в образ. Он
видел  перед  собой  Сашку,  только  в  другом  качестве:  тот  лежал,
свернувшись в клубок, но не спал, он был убит, хотя  сразу  невозможно
было разобрать, куда в него попало.  Наверное,  что-то  отразилось  на
лице капитана, в его глазах,  а  может,  и  не  отразилось  ничего,  а
передалось как-то по иным каналам, прямо из  души  в  душу,  -  только
Сашка вдруг словно потемнел, замычал нечленораздельное, в  глазах  его
заметался неосознаваемый ужас; не поднимаясь с четверенек, он  пятился
назад, натыкаясь на толстые ветви, совался в них, как муха  в  стекло,
обползал и все пятился, пятился, словно не в силах отклеить взгляд  от
лица командира...
   Капитан Сад снял пилотку и вытер ею пот со лба.
   - Что с тобой, Володя?
   - Ерунда какая-то, Алексей Иннокентьевич. Мысли.
   - Жалеешь его?
   - Не то... Вот подумал: ему семнадцать, мне двадцать два...  считай
- у обоих разуму поровну. А понадобится - я его своей волей на  смерть
пошлю.  По  какому   праву?   Если   по-человечески   рассуждать,   не
по-уставному, ну, вы же меня понимаете...
   - Понадобится - и сам пойдешь на смерть. Как ты  говоришь  -  своей
волей.
   - Тоже верно.
   - А все дело в том, Володя, что не на смерть ты его пошлешь. Нет! -
чтобы победил!
   Капитан Сад  вздохнул,  пробормотал:  чего  уж  там,  ладно;  потом
добавил: насмотрелись вроде бы, пора идти. Они  осторожно  отползли  в
чащу, прошли сырой ложбиной до первых деревьев, и Малахов поблагодарил
судьбу, глядя, как настороженно-чуток капитан, как он автомат  держит,
в любое мгновение готовый стрелять. И  это  при  том,  что  они  точно
знают: поблизости нет ни души. С таким не пропадешь, не  загубишь  все
дело из-за ерундовой оплошности.
   Разведчики спали в тени старого бука. Распаренные,  осунувшиеся  от
недосыпания и непрерывных переходов: за эту неделю  километров  триста
нашагали, не меньше. И в каком темпе!.. Они спали без сапог;  портянки
белели тут же на  жухлой  траве.  Вопиющее  нарушение  маскировки,  но
капитан Сад  вопреки  своему  обыкновению  даже  не  намекнул  на  это
лейтенанту Норику Мхитаряну; тот  дневалил  и  чистил  от  скуки  свой
"шмайссер".
   - Подъем, - сказал капитан Сад и потер колючий подбородок.
   Потом они долго шли параллельно озеру. До заката оставалось  больше
четырех часов. Солнце ослабело, но в ивняке воздух  не  продувался,  и
тени не было, и от песка поднимался жар, а рощи попадались редко.
   В шестом  часу  они  вышли  на  глухой  проселок,  который  не  был
обозначен на карте. Вдоль проселка  с  обеих  сторон  росли  дуплистые
тяжелоголовые вербы. Разведчики уже еле брели,  и  только  присутствие
капитана не позволяло им превратиться в слепую, безвольную толпу.  Они
еще не знали, что этот переход - последний. "Вот обойдем село, - решил
капитан Сад, - и тогда возле часовни - стоп машина".
   Труднее   всех   приходилось   Алексею   Иннокентьевичу.   Он   был
растренирован; самый старший в группе и, если говорить честно, больной
(нынешней весной, в самом начале, во время боев за Жмеринку,  его  так
прижало однажды, что  даже  в  госпиталь  попал;  думал  -  радикулит;
оказалось -  отложение  солей  в  области  позвоночника;  смотрел  его
знаменитый хирург, посмеивался: "Вам бы на родон, дорогуша, в Мацесту,
и каждый день непременно лечебная гимнастика,  причем  с  нарастающими
нагрузками; только не жалейте себя, ломайте,  кричите  -  но  ломайте,
злее будете"). Он привык к малоподвижной жизни и  комфорту,  насколько
его можно было позволить  во  фронтовых  условиях,  а  жестокие  пешие
переходы, дай бог памяти, в его  жизни  вообще  были  только  однажды:
когда отступали к Пиренеям, и еще позже, когда он скитался  по  долине
Роны  и  обходил  стороной  не  только  железнодорожные  и  автобусные
станции, но даже фермы, потому что фалангистская контрразведка оцепила
все на свете, так как, видите ли, какая-то сука в генеральском мундире
поклялась на библии, что Малахов из этой долины не уйдет живым.
   За  неделю  нечеловеческой  гонки,  которую  устроил  капитан  Сад,
Малахов не только не вошел в форму, напротив, он  вымотался  так,  что
иногда даже  самому  себе  казался  бесплотным  призраком.  Но  он  не
пожаловался ни разу. И никто ни разу не предложил ему помощи; знали  -
этого нельзя делать; потому что он точно не принял бы ее и потому  что
это было бы знаком недоверия к его силам, а он этого не заслужил.  Сил
у него не осталось давно, но  он  шел  на  злости,  на  ненависти,  на
упрямстве, наконец.
   Кроме капитана, он один знал, что этот переход  последний,  но  это
словно не доходило до сознания, и  он  шел  весь  закрепощенный,  весь
окаменевший, весь упершийся в одну мысль: "Дойду, дойду..."
   Но иногда его ненадолго отпускало, он начинал видеть спину  идущего
впереди, а затем и то, что было по сторонам. И он почему-то думал, что
земля обезлюдела, на ней никого-никого нет,  всех,  как  под  метелку,
вымело; они  лишь  и  остались  -  одиннадцать  человек.  И  они  идут
выполнять задание, которое потеряло всякий смысл,  потому  что  никого
больше нет,  ведь  всех,  как  под  метелку,  вымело,  и,  сколько  ни
старайся, на какие муки ни иди, они никогда этого задания не выполнят,
потому что не  дотянутся  до  него,  потому  что  все  это  выпало  из
реальности, все существует только в его воспаленном  мозгу,  мерещится
ему; и этот густой багровый воздух, и  небо  в  багровых  вспышках,  в
багровый огонь, пробегающий сбоку по жестяной траве...
   Как тяжело подниматься на Голгофу, думал он,  и  вдруг  его  ноздри
ловили запах ряски, принесенный со стороны озера нечаянным ветерком, а
глаза отдыхали на залитой чабрецом лужайке. Это мой последний день,  -
бормотал он тихо, но от слов остался только звук; они  проходили  мимо
сердца, они не задевали и проходили  насквозь,  не  оставляя  раны.  -
Ничего, думал он, этот день когда-то приходит,  раньше  или  позже,  и
тебе остается сделать что-то  одно...  последнее...  И  я  сделаю  это
хорошо. Это мой долг, вот и все, и другого мне хода нет. И если бы мне
даже сказали сейчас, что, кроме нас, на земле никого не осталось, всех
как под метелку вымело, я  б  и  тогда  дошел  бы,  дополз  на  зубах,
разыскал бы это логово. На всякий слу