вообще. Поэта  (особенно  лирического) зачастую мало
заботит сознание того, что каждая строфа  живет своей собственной  отдельной
жизнью, --  он полагается  на читательское чувственное восприятие, способное
соединить мало- или не-соединимое при наличии в стихе общей лирической идеи.
Если же и таковой нет, стихотворение, показавшееся  сначала привлекательным,
при вторичном чтении рассыпается в читательском сознании на  красивые слова,
как мертвая бабочка в горсти.
     Отсутствие "смысловой лесенки" в стихотворении позволяет  читателю  без
потерь в смысле переставлять  строфы  местами, вместо головы, туловища и ног
оно   слагается   из   произвольно   расположенных   равновеликих  кирпичей.
Метафизическая  традиция  в  большей  мере,  чем другие,  противится  такому
построению в  силу  своей  ориентации  на логику и умственное постижение как
материального, так  и  духовного и чувственного. (Один из лучших примеров --
знаменитая "Блоха" Донна).
     У Бродского "смысловая лесенка" осуществляет мягкий, незаметный переход
от  идеи к идее и обнаруживается только при  попытке читателя (безуспешной!)
произвести  с  его стихами вышеописанную  манипуляцию. Любопытно,  как много
известных стихотворений  больших  русских поэтов поддается хотя бы частичной
строфической перестановке.


2. Пара фраз о парафразе

     Одной  из ярких  особенностей поэзии Бродского  является  использование
стилистического  приема парафразы --- явления в  общем не  характерного  для
русской поэзии.
     Парафраза как  поэтический прием ведет свое начало от древнегреческой и
римской поэзии,  ее  использование  характерно  для Гомера, Эсхила, Софокла,
Еврипида,  Овидия,  Ювенала  и  других   поэтов  классических  литератур.  В
западно-европейской   поэзии  парафраза  была  регулярным   приемом  поэтики
классицизма.  Встречается она  и в  русской поэзии  18  века. У  Ломоносова,
например,  находим  такие   парафразы,  как   "земнородных   племя"  (люди),
"владычица  российских вод" (Нева), "твари обладатель" (Бог); у Державина --
"пар манжурский" (чай), "зеркало времен" (история), "драконы медны" (пушки).
В русской поэзии 19 века отдельные  примеры  парафразы можно  найти  почти у
каждого  поэта, однако ни  у  одного  из них  этот стилистический  прием  не
является сколько-нибудь нарочитой повторяющейся индивидуальной чертой стиля.
Здесь я говорю, конечно,  не о языковых парафразах, как,  например, "корабль
пустыни", и не парафразах-клише литературного направления: "узы Гименея" рли
"оседлать Пегаса" и т.п., а  о парафразах авторских, оригинальных, ни у кого
из других поэтов не встречающихся и читателю незнакомых.
     Единственным  русским поэтом до Бродского, в  чьем творчестве парафраза
стала сознательным  повторяющимся приемом,  был Велимир Хлебников, искусство
которого в этом деле доходило порой до виртуозности: "вечный узник созвучия"
(поэт),  "выскочка финских болот" (Петербург), "пламень жаркий для  желудка"
(водка).
     Парафраза обычно определяется как стилистический  прием замены простого
слова  или фразы  описательной конструкцией, а семантически -- как выражение
окольным  путем  того,  что  могло  бы  быть  сказано  просто, общепринятыми
языковыми средствами. Цели такого окольного выражения могут быть разными, но
результат один -- читателю предлагается разрешить своеобразный род маленькой
загадки, в результате которой он поймет смысл выражаемого в тексте. Ответ на
такую  загадку может  лежать на  поверхности, т.е.  находиться или  в  самом
тексте  парафразы или рядом  с  ней  в виде  ключевого  слова или  ключевого
контекста.  Например,  в  следующей парафразе из  стихотворения  Заболоцкого
ключевое   слово  (решение  загадки)  дано  непосредственно   после   текста
парафразы, и без того семантически весьма прозрачной:

        Осенних листьев ссохлось вещество
        И землю всю устлало. В отдаленьи
        На четырех ногах большое существо
        Идет, мыча, в туманное селенье.
        Бык, бык! Ужели больше ты не царь?
        (Осень)30

     В  некоторых  случаях  ключевое  слово  или  ключевой  контекст   могут
находиться  на  значительном  расстоянии  от  текста  парафразы  или  вообще
отсутствовать, что превращает  парафразу в более сложную  загадку, требующую
от  читателя более активной  работы  мысли.  Иногда для  успешного понимания
парафразы необходимы  внетекстовые  знания  о той  действительности, которая
находит  в ней отражение (см., например, пушкинские парафразы:  "Чужих небес
любовник беспокойный" из "19 октября 1825"  (Матюшкин) или "Могучий мститель
злых обид" (Паскевич) из "Бородинской годовщины").
     Парафразы  можно разделить на описательные и  образные, т.е. включающие
какой-либо  троп.  У  Бродского  встречаются  и те  и  другие. Примерами его
описательных парафраз являются следующие:

        ... Я заранее
        область своих ощущений пятую, | (уши)
        обувь скидая, спасаю ватою.
        ("1972 год")31

        Дух-исцелитель
        Я из бездонных мозеровских блюд | (часы)
        так нахлебался варева минут
        и римских литер,
        ("Разговор с Небожителем")32

     Мозер был одним из  самых  известных поставщиков  часовых механизмов  в
царской России (фирмы Мозера часы).

        неколесный транспорт ползет по Темзе, | (пароходы)
        (Темза в Челси)33

        Потерявший изнанку пунцовый круг | (солнце)
        замирает поверх черепичных кровель,
        ("Литовский дивертисмент", 3.)34


        ... не ваш, но
        и ничей верный друг вас приветствует с одного
        из пяти континентов, держащегося на ковбоях; | (США)
        ("Ниоткуда с любовью")35

        ... под натиском зимы
        бежав на юг, я пальцами черчу
        твое лицо на мраморе для бедных; | (песок)
        ("Второе Рождество на берегу...")36

        ... Часть женщины в помаде | (рот)
        в слух запускает длинные слова,
        как пятерню в завшивленные пряди.
        ("Литовский дивертисмент, 5.")37

        В городке, из которого смерть расползалась по школьной карте, | (Мюнхен)
        мостовая блестит, как чешуя на карпе,
        ("В городке, из которого...")38

     В данном  случае ключевое слово -- Мюнхен --  дано после  стихотворения
самим автором, который решил облегчить работу читателю.

        на эзоповой фене в отечестве белых головок, | (в России)
        ("На смерть друга")39

     Феня  -- это  блатной  язык,  а  "белая головка" --  название  водки  в
40-х--50-х  годах,  когда бутылки  продавались  с  белыми шапочками наверху.
Возможно, здесь присутствует и второе значение -- "в государстве блондинок".

        Я заснул. Когда я открыл глаза,
        север был там, где у пчелки жало. | (сзади)
        ("Колыбельная Трескового Мыса")40

        ... В декабрьском низком
        небе громада яйца, снесенного Брунеллески, | (купол)
        вызывает слезу в зрачке, наторевшем в блеске
        куполов,
        ("Декабрь во Флоренции")41

     Здесь речь  идет о куполе  собора Санта-Мария дель  Фиоре,  который был
исполнен  по проекту архитектора Брунеллески  во Флоренции. Этот-то купол  и
представляется в виде яйца в парафразе.
     Парафраза может заменять не только  существительные,  но и другие части
речи, например, глаголы:

        Навсегда -- не слово, а вправду цифра,
        чьи нули, когда мы зарастем травою, | (умрем)
        перекроют эпоху и век с лихвою.
        ("Прощайте, мадмуазель Вероника")42

        Ежели вам глаза скормить суждено воронам, | (погибнуть, быть убитым)
        лучше если убийца убийца, а не астроном.
        ("Мексиканский дивертисмент")43

     Иногда выделяют эвфемистические парафразы, т.е. такие, которые содержат
намек  на  традиционно-запретные  "нецензурные"  сферы  человеческой  жизни.
Приведем пример такой описательной парафразы-эвфемизма у Пушкина:

        А завтра к вере Моисея
        За поцелуй я не робея
        Готов, еврейка, приступить --
        И даже то тебе вручить,
        Чем можно верного еврея
        От православных отличить.
        ("Христос воскрес")44

     Пушкинская парафраза  употреблена в  шутливом  контексте,  Бродский  же
вводит  парафразы   "неупоминаемых"  слов  совершенно  по  другим  причинам,
диктующимся  логическим  смысловым  материалом,  а  не  с  целью  шутки  или
сексуального  намека   как  такового.   Так   в   стихотворении   "Дебют",45  в  котором  говорится о  девушке  и  юноше,  в  первый раз
испытавших телесную близость, парафразы являются частью серьезного контекста
весьма отличного от пушкинского:

        Она лежала в ванне, ощущая
        всей кожей облупившееся дно,
        и пустота, благоухая мылом,
        ползла в нее через еще одно
        отверстие, знакомящее с миром.

        Он раздевался в комнате своей,
        не глядя на припахивавший потом
        ключ, подходящий к множеству дверей,
        ошеломленный первым оборотом.

     Заметим, что первая парафраза  описательная, вторая --  метафорическая.
Вообще разделение это, по-видимому, имеет смысл только  для литературоведов,
для поэта же главная цель -- ввести в текст игру, сказать о чем-то не в лоб,
а обиняком, а будет  ли при этом  использован троп  или  нет -- неважно, тем
более,   что   образность  парафразы   скорей   случайна,  чем   сознательно
запланирована.
     Парафраза -- прием, бросающий вызов читателю,  заставляющий его думать.
Парафразы Бродского, иногда довольно сложные сами по себе, часто заключены в
семантически насыщенный  контекст,  затрудняющий  их  понимание  при  первом
чтении, тем более со слуха, -- стихи Бродского вообще мало приспособлены для
эстрадного  с ними знакомства,  как, впрочем,  и большинство хороших стихов.
Тем более  читатель  чувствует  себя  вознагражденным,  когда  при повторных
чтениях смысл стихотворения раскрывается для него. В стихотворении "Сонет"46 парафраза является его семантическим центром и, приведенная
вне контекста, теряет значительную часть своей семантики, поэтому даем текст
полностью:

        Как жаль, что тем, чем стало для меня
        твое существование, не стало
        мое существованье для тебя.
        ...В который раз на старом пустыре
        я запускаю в проволочный космос
        свой медный грош, увенчанный гербом,
        в отчаянной попытке возвеличить
        момент соединения... Увы,
        тому, кто не умеет заменить
        собой весь мир, обычно остается
        крутить щербатый телефонный диск,
        как стол на спиритическом сеансе,
        покуда призрак не ответит эхом
        последним воплям зуммера в ночи.

     Смысл  этой  парафразы: я  опускаю в  телефонный аппарат монетку, чтобы
соединиться с любимой. Но это лишь предметный смысл, на деле же "проволочный
космос" намного шире телефонного  аппарата -- это вся система сложных  нитей
связи, создающих возможность  или  невозможность  контакта  -- пространство,
разделяющее героев  и одновременно заключающее  возможность  связи.  "Медный
грош, увенчанный гербом" -- это тоже не просто монетка, а еще и бесплодность
усилия, его безнадежность, -- коннотация, идущая от выражения "гроша медного
не стоит".  И  все это действие  --  "отчаянная  попытка  возвеличить момент
соединения",  где  соединение   понимается  не  только  впрямую  в  терминах
телефонной  связи, но  и метафорически  --  соединение любовное,  соединение
духовное, соединение как акт преодоления пространства. В стихотворении этого
соединения  не происходит  в силу  разницы отношения  героев друг  к  другу,
данной в экспозиции стихотворения.
     Парафраза у Бродского -- это  один из приемов семантической компрессии,
компактной передачи  сложных мыслей,  и придание  ее  примеров  в  отрыве от
контекста  в  большинстве  случаев  не  дает  представления  о  ее   роли  в
стихотворении. В некоторых же случаях вырванные  из контекста примеры просто
невозможны    для   понимания.    Например,   в   стихотворении   "Лагуна"47  парафразы связаны как между  собой,  так  и с теми частями
текста, к которым они впрямую не относятся.
     Начинается  стихотворение  с экспозиции:  дело  происходит  в  пансионе
"Аккадемиа" -- название итальянское,  следовательно, в одном  из итальянских
городов;  время  года  -- канун  Рождества;  точное место  действия --  холл
гостиницы с его живым и вещным пейзажем -- три старухи  с вязанием и клерк с
гроссбухом.  Во  второй  строфе  появляется  и герой  стихотворения, глазами
которого  и  дан  интерьер  гостиницы  в  первой строфе.  О нем  говорится в
следующих словах:

     И восходит в свой номер на борт по трапу
     постоялец, несущий в кармане граппу,
        совершенный никто, человек в плаще,
     потерявший память, отчизну, сына;
     по горбу его плачет в лесах осина,
        если кто-то плачет о нем вообще.

     Под  этой  описательной   конструкцией  автор  имеет  в  виду  себя  --
автобиографичность  вообще  характерная  черта Бродского;  "граппа", которую
герой купил, чтобы отпраздновать Рождество, -- еще одна примета итальянского
местного колорита (couleur locale), в конце же строфы появляется ироническая
фраза, косвенно вводящая тему России в стихотворение (заметим,  что символом
России  у  Бродского  является  не  традиционная  березка,  а  осина).  Само
выражение  "по  его  горбу  осина  плачет"  --  парафраза,  означающая  "ему
следовало бы понести наказание". Парафраза  эта не  авторская,  а  языковая,
однако  поэт  возвращает   ей  утраченную  образность,  деэтимологизируя  ее
добавлением "если кто-то  плачет  о нем вообще". При этом  старая  парафраза
приобретает второе новое значение: если кто-то и плачет о нем, то это родные
осины. С  другой  стороны,  эта новая парафраза  означает  и "никто о нем не
плачет",  продолжая  тему  одиночества  постояльца,  а  в  данном  случае  и
иностранца.
     Наконец  из  третьей  строфы мы  узнаем  и конкретный  город, в котором
происходит  действие, -- это  Венеция, которая  дает нам  ключ  не  только к
названию  стихотворения  --  Веницийская лагуна Адриатического  моря,  но  и
образности первых двух строф: пансион плывет к Рождеству, клерк поворачивает
колесо, постоялец в  свой номер восходит на борт по трапу.  Заметим, что эта
морская  тема  будет   проходить  через  все  стихотворение.  Отметим  также
ироничность фразы: "пансион "Аккадемиа" вместе со /всей Вселенной  плывет  к
Рождеству пол рокот", где вместо ожидаемого "моря"  появляется "телевизора".
Ирония -- один  из важных приемов поэтики Бродского, чаще всего характерного
не  для целого стихотворения,  а  для  его  частей,  ирония  вклинивается  в
серьезное, вступает с ним в определенные, смыслообогащающие отношения.
     В   первых   трех  строфах  "Лагуны"   дано  перемещение  постояльца  в
пространстве  ---  холл, лестница,  номер. Описание последнего  включает две
парафразы,  которые было бы трудно  поднять без первых двух  строф: "коробка
из-под  /случайных  жизней",  т.е.  отель,  пансион, и  "набрякший  слезами,
лаской, /грязными  снами сырой станок", т.е. кровать в  номере  ("станок"  в
молодежном жаргоне  60-х годов означал "постель,  койка").  Обе  парафразы в
высшей степени выразительны, во второй из них проявляется оригинальная черта
образности Бродского,  связанная с мыслью  о  том, что  на вещах остаются не
только следы других вещей -- материального, но и чувства,  взгляды,  мысли и
подобные нематериальные явления, которые приходят в соприкосновение с данной
вещью  (ср.  "Пальцы   со  следами  до-ре-ми",48  "Взгляд
оставляет  на  вещи  след"49  и  т.п.); в этой  же  строфе
продолжается "морская образность" -- люстра представлена осьминогом, трельяж
зарос  ряской,  станок  сырой  из-за  влажности  морского  климата.  Морская
образность продолжается и в следующей строфе: канал  наполняется ветром, как
ванна  (водой), лодки  качаются, как люльки,  в окне  шевелит  штору  звезда
морская -- сочетание,  одновременно  реализующее  понятие  небесного тела  и
морского   животного.   Нарушены   здесь   и   другие   традиционные   черты
рождественской символики: лодки-люльки ассоциируются с Вифлеемскими  яслями,
но  над  ними  встает  не  привычный  вол,   а  рыба   --  животное,  чуждое
рождественской   легенде   --   это  значение   чуждости  усиливается  самим
употреблением иностранного слова -- фиш. Тем не менее это все же Рождество и
"фиш"  какой-то  гранью  входит в его сферу -- это, с одной  стороны, предок
всех сложных биологических существ,  в том числе и вола и человека (вспомним
фиш, выходящую на кривых ногах из  воды в  "Колыбельной Трескового Мыса"), с
другой стороны, рыба -- прообраз  Христа -- смысл, реализующийся в парафразе
"предок хордовый твой,  Спаситель". Вспомним,  что  рыба была  самым  ранним
символом Христианства и само слово рыба (по-гречески ихтис) расшифровывалось
греками  как криптограмма, составленная из  начальных букв  выражения "Иисус
Христос Божий  Сын, Спаситель".  Наконец, в этой  цепочке  морских  символов
Звезда Волхвов получает название морской звезды.
     Слова "вол" и "люлька" --  просторечие, означающее "колыбель", "детская
кроватка", продолжают русскую  тему, которая  поддерживается фразой "мертвая
вода"  в пятой строфе. Былинная  формула влаги,  символизирующей  отсутствие
жизни,  здесь  используется  метафорически  в  смысле  "вода  в  гостиничном
графине, которую давно не  меняли".  "Русская тема"  постепенно  нарастает в
стихотворении; поэт,  описывая Италию, подспудно  думает о  России, невольно
сравнивая русскую и итальянскую действительность.  На Рождество  он  ест  не
птицу-гуся, а леща, само Рождество здесь  "без снега, шаров  и ели", т.е. не
такое, как  в  России. "Тема  России"  становится  явной  в VII строфе,  где
Венеция и Ленинград (который иногда называют северной Венецией)  упоминаются
в виде их символических представителей -- сфинксов на Неве и  крылатого льва
с  книгой  (отсюда  "знающий грамоте") на  колонне Святого Марка близ Дворца
Герцогов у Лагуны.
     В VIII  строфе тема  России звучит уже  в политическом  аспекте: Россия
представлена  парафразой,   характеризующей  "единогласное"  решение  любого
вопроса при любом голосовании (распространение языковой  метафоры "лес рук")
под всевидящим  оком  партийного лидера  (распространение  языковой метафоры
"мелкий бес") и чувства страха у каждого голосующего:

     Гондолу бьет о гнилые сваи.
     Звук отрицает себя, слова и
        слух; а также державу ту,
     где руки тянутся хвойным лесом
     перед мелким, но хищным бесом
        и слюну леденит во рту.

     В  этой  строфе  возможна и  метафорическая  трактовка  первой  строки:
гондолу  -- мысли об окружающей итальянской реальности бьет о гнилые сваи --
память   о  советской  действительности,   такое  понимание  непротиворечиво
вписывается  в морскую образность  предыдущих  строф,  представленную помимо
других  средств  и  четырьмя парафразами; "предок хордовый" --  рыба, "сырая
страна"  -- Италия, "море, стесненное картой в теле" --  Адриатика, "тонущий
город" -- Венеция.
     Параллельно с морской темой и  темой России с VI строфы начинается одна
из ведущих тем поэзии Бродского -- тема  Времени. Время выходит из волн, как
богиня Любви на картине Ботичелли  "Рождение Венеры",  отталкивая  раковину,
однако в отличие от позы богини, обращенной к нам  в фас, Время прячет лицо,
видна лишь  спина,  т.е.  время всегда идет от нас,  а  не к нам, и цель его
выхода лишь сменить стрелку  на башне -- в данном случае Колокольне  Святого
Марка,  которая  также  украшена  изображением  крылатого  льва,  --  символ
характерный для ряда зданий Венеции.
     К теме  времени  мы еще вернемся,  а  сейчас  перейдем к следующей,  IX
строфе, в которой автор, недовольный своей эпохой, показывает ей неприличный
жест, совпадающий с жестом  льва на колонне, и в  силу  иронии судьбы  очень
напоминающий центральную часть сов