кого от
метафизических   категорий  жизни   и  смерти  как  холмов   и   равнин,  до
метафизического осмысления этой же  пары  как времени и  пространства.  Есть
здесь и другое интересное звено: если пространство -- вещь, а время -- мысль
о вещи,  то зная,  что вещь не спасти от гибели, может быть стоит задуматься
как сохранить  мысли о вещах  и таким образом "приколоть" Время или, что  то
же, продлить его?
     Проблема времени  и  пространства или  времени и  материи не нова ни  в
русской, ни в любой другой поэтической традиции. Но  поворот ее  у Бродского
оригинален и не столько потому, что он  оригинальный поэт, но и оригинальный
мыслитель, ибо такой зависимости между этими понятиями до Бродского не было.
Было изначальное всепожирающее время -- Хронос,  пришедшее  из эпоса древней
Греции,  были последние стихи Державина, философски  наиболее  мощные на эту
тему в русской литературе:

        Река времен в своем стремленьи
        Уносит все дела людей
        И топит в пропасти забвенья
        Народы, царства и царей.
        А если что и остается
        Чрез звуки лиры и трубы,
        То вечности жерлом пожрется
        И общей не уйдет судьбы!28

     Были  интересные стихи Хлебникова, написанные  под несомненным обаянием
вышеприведенных строчек, где он  очень близко подошел к ассоциации,  ставшей
центральной у Бродского -- рыбы-люди:

        Годы, люди и народы
        Убегают навсегда,
        Как текучая вода.
        В гибком зеркале природы
        Звезды -- невод, рыбы -- мы,
        Боги -- призраки у тьмы.29

     Но  это  не была  постановка  проблемы  времени  во  взаимоотношении  с
пространством  и  не явилась  эта  тема  центральной у  этих  поэтов,  как у
Бродского. Вообще метафизичесоке толкование смерти и жизни -- вещь в русской
поэзии редкая и кроме Тютчева и  Баратынского  примеров не привести, хотя  о
смерти писали все, ибо выражали в основном чувственное отношение к смерти, а
не рациональное.
     Здесь  я  никак  не  занимаюсь оценкой  того, что  хуже,  а что  лучше.
Чувственная  поэзия  достигла  своего   апогея  в  русской  поэзии   --  это
неумирающие шедевры, которые я  привожу не для того, чтобы показать,  чего в
них нет, а  лишь для понимания, что  именно нового есть в поэзии  Бродского.
Как  писал  Мандельштам  "никакого "лучше", никакого прогресса  в литературе
быть  не  может,  просто потому,  что нет  никакой литературной машины и нет
старта,  куда  нужно скорее других  доскакать." И далее: "Подобно тому,  как
существуют две геометрии --  Евклида и  Лобачевского, возможны  две  истории
литературы, написанные в двух ключах: одна говорящая только о приобретениях,
другая  только  об утратах,  и  обе  будут говорить об одном  и  том  же."30 Для меня  особенно важно подчеркнуть,  что  все,  что здесь
говорится  о  новаторстве  Бродского по  сравнению с традиционным,  будь  то
техника  стиха  или  философские  концепции,  оценивается  с   точки  зрения
оригинальности,  новизны  и необычности, а не  с  точки  зрения  какого-либо
абсолютного критерия.  Все  большие  поэты были  новы  и  оригинальны,  и их
разность  в  конечном  счете  и является  высшей  их  оценкой.  Целью  этого
исследования и ставится показать непохожесть Бродского.
     Итак, тема смерти трактовалась в русской поэзии в основном  чувственно,
а не метафизически. Не будучи философом по складу своему и не желая быть им,
Державин решил вопрос  о жизни  и смерти  в  стихотворении  "На смерть князя
Мещерского" воспеванием примирения, как лучшей мины при плохой игре:

        Жизнь есть небес мгновенный дар,
        Устрой ее себе к покою,
        И с чистою твоей душою
        Благославляй судеб удар.31

     В  менее  эпикурейском плане смирение человека  перед  лицом неумолимой
реальности весьма часто выражалось в русской поэзии в различных тематических
вариациях от Жуковского:

        Но мы... смотря, как счастье наше тленно,
        Мы жизнь свою дерзнем ли презирать?
        О нет, главу подставивши смиренно,
        Чтоб ношу бед от промысла принять,
        Себя отдав руке неоткровенной
        Не мни Творца, страдалец, вопрошать...32

до Есенина:

        Все мы, все мы в этом мире тленны,
        Тихо льется с кленов листьев медь...
        Будь же ты вовек благословенно
        Что пришло процвесть и умереть.33

     Бродский если  и приходит  к  оптимистическому взгляду на  вещи, то  не
сразу и через большие сомнения:

        Бей в барабан о своем доверии
        к ножницам, в коих судьба материи
        скрыта. Только размер потери и
        делает смертного равным Богу.
        (Это суждение стоит галочки
        даже в виду обнаженной парочки.)
        Бей в барабан, пока держишь палочки,
        с тенью своей маршируя в ногу!
        ("1972 год")34

     Кроме того, этот "оптимизм" основан не на простом  решении  примириться
при отсутствии других  выходов  из положения, но на  мысли о  равновеликости
человека и Бога по размеру потери. А это уже совсем новая мысль.
     Выше,  разбирая  стихотворение  "Бабочка",  мы писали,  что  Бродский в
отличие от поэтов-метафизиков  не приносит благодарности Богу, а заканчивает
стихотворение  иначе. Любопытно, что поэт в  конце концов приходит  к своему
апофеозу  Бога,  но   апофеозу  сознательному,   не  взятому   на  веру,  но
проверенному на  собственном отношении  к миру,  к апофеозу, путь к которому
лежал  через сомнение  и страдание. Это уже  апофеоз другого рода,  песня не
невинности, но опыта:

        Наклонись, я шепну Тебе на ухо что-то: я
        благодарен за все; за куриный хрящик
        и за стрекот ножниц, уже кроящих
        мне пустоту, раз она -- Твоя.
        Ничего, что черна. Ничего, что в ней
        ни руки, ни лица, ни его овала.
        Чем незримей вещь, тем оно верней,
        что она когда-то существовала
        на земле, и тем больше она -- везде.
        Ты был первым, с кем это случилось, правда?
        Только то и держится на гвозде,
        что не делится без остатка на два.
        Я был в Риме. Был залит светом. Так,
        как только может мечтать обломок!
        На сетчатке моей -- золотой пятак.
        Хватит на всю длину потемок.
        ("Римские элегии")35

     Однако для того, чтобы прийти к  благодарности  такого рода, нужно было
сполна открыть секрет  борьбы со Временем. Здесь было много отдано традиции,
во всяком случае без отталкивания от нее поэт не пришел бы к своему новому.


5. Старение

     Тема  старения  в поэтике Бродского тесно переплетена  с темой смерти с
одной стороны, и темой времени с другой. Человек  как объект  биологического
существования неотделим от  времени, есть  его сгусток, тогда как, например,
камень или любая "вещь" не имеет  внутреннего  времени и не зависит от него.
Для вещи  существует  лишь внешнее  время, которое к  вещи в  общем и  целом
нейтрально, в том смысле, что внешнее время не регулирует ее существования и
не  определяет  его границ. Таким образом, в  "жизни"  вещи не  заключена ее
"смерть", "жизнь" и "смерть" вещи -- понятия несоотносимые.
     В  отличие  от вещи человек обладает внутренним  временем,  вернее, оно
обладает  человеком.  Это  внутреннее или биологическое время  течет  внутри
человека,  отмеряя  его  жизнь. Человек  в этом смысле уподобляется песочным
часам,  с  той  лишь  разницей,  что  часы  эти  нельзя  перевернуть --  они
одноразового пользования.
     С другой стороны,  биологическое существование человека отличается и от
всякого другого биологического существования его способностью психологически
переживать свое бытие в мире. Животные не  знают  смерти, потому  что они не
способны  переживать,  осознавать  конечность  своего  существования, в силу
этого их бытие в мире для них не трагично. Человек же знает, что он умрет, и
это знание определяет его страх смерти.
     Итак, жизнь человека и  его смерть взаимосвязаны и  представлены  одной
временной  данностью, каждая единица которой содержит и жизнь  и смерть, ибо
жизнь -- это постоянное неумолимое движение  к смерти. Человеческая смерть в
таком  понимании  есть результат  биологического  изменения  во  времени  --
старения,   которое   можно  приравнять   к   умиранию.   Старение   --  это
материлизующиеся признаки приближающейся  смерти, которой человек страшится.
При  таком  понимании  биологического  времени  и  его отношении к  внешнему
времени человек  перестает быть равным  самому себе -- он  сейчас состоит из
других  элементов,  чем тогда, в  прошлом. Так в стихотворении "То  не муза"
любимая тогда не равна любимой теперь -- это две разные экзистенции.

        Горячей ли тебе под сукном шести
        одеял в том садке, где -- Господь прости --
        точно рыба -- воздух, сырой губой
        я хватал что было тогда тобой.36

     Несмотря на то, что  конечность человеческого бытия понимается  каждым,
переживаться  оно  начинает  каждым  по-раэному  и  в  разное время.  Вехами
переживания становятся  или болезни,  или/и  очевидные признаки старения как
физического,  так и  психологического.  Однако  если  смерть легко поддается
объективизации, вытеснению из субъективной  сферы сознания -- "смерть -- это
то, что бывает с  другими" -- старение и болезни объективизируются с большим
трудом, ибо  их черты вполне материальны. Поэтому старение -- это всегда мое
старение, а болезнь -- моя  болезнь. Смерть в  таком смысле не переживается,
ибо  она  не имеет длительности.  Мысль  об отсутствии у смерти длительности
выражена  у Бродского в спайке  с контекстом о самоубийстве как грехе малого
порядка. О человеке нужно  судить  не по тому, как он лишил себя жизни, а по
тому, как он жил:

        Годы
        жизни повсюду важней, чем воды,
        рельсы, петля или вскрытие вены:
        все эти вещи почти мгновенны,
        ("Памяти Т. Б.")37

     На  посылке  об  отсутствии  у  смерти  длительности,  ее  мгновенности
построен знаменитый силлогизм Эпикура о том, что фактически человек не знает
смерти:  когда  он  жив --  ее  нет, когда  она пришла -- его  нет. Все это,
конечно,  никак  не  снимает переживания  человека  своей  смерти при жизни.
Старение же  --  всегда  лично  и  конкретно  --  это  прежде всего  то, что
происходит со  мной.  Личностный  аспект болезни и старения отражен в поэзии
Бродского в  конкретных  деталях,  присущих не лирическому герою,  а  самому
поэту. Ламентации исходят от  конкретного пишущего эти  строки Я, а не маски
или персоны. Это вовсе не  значит, что читатель не подвергает эти ламентации
универсализации,  примериванию к  себе.  Но изначально он чувствует, что для
поэта  они -- не  поза, а искренний серьезный  разговор  и  чаще  даже  не с
читателем, а с самим собой.
     Походя  отметим, что это вообще любимая позиция Бродского -- беседовать
с самим собой в одиночестве.  Диалог встречается в нескольких ранних стихах,
беседа с читателем крайне редка, если и есть  обращения к кому-либо, то, как
правило, к  лицам "за тридевять земель", умершим или небожителям  -- то есть
разговор  однонаправленный.  В раздумьях о старении  поэт останавливается на
конкретных   деталях,   с    точки   зрения   традиционной   поэзии   весьма
натуралистических:

        В полости рта не уступит кариес
        Греции древней по крайней мере.
        Смрадно дыша и треща суставами
        пачкаю зеркало,
        ("1972 год")38

     Или в другом стихотворении, затрагивающем эту тему:

        Но, видать, не судьба, и года не те,
        И уже седина стыдно молвить где,
        Больше длинных жил, чем для них кровей,
        Да и мысли мертвых кустов кривей.39

     Как  и  во  многих  других  случаях  тема  старения  или  тема  болезни
превращается  в лейтмотивную и  появляется в стихотворениях,  впрямую  ей не
посвященных:

        Могу прибавить, что теперь на воре
        уже не шапка -- лысина горит,
        ("Одной поэтессе")40

        Запах старого тела острей, чем его очертанья.
        ("Колыбельная Трескового Мыса")41

        я, прячущий во рту
        развалины почище Парфенона...
        ("В озерном краю")42

     Натурализм деталей в данном случае оправдан натурализмом самой жизни --
к сожалению, эти признаки старения -- реальность, а не выдумка,  не сгущение
красок.
     Если  тема  старения  появляется  в  основном в  зрелый  период  "Конца
прекрасной эпохи" и "Части речи", то тема болезни лейтмотивно проходит через
все творчество с самых первых стихотворений:

        Осенний сумрак листья шевелит
        и новыми газетами белеет,
        и цинковыми урнами сереет,
        и облаком над улочкой парит,
        и на посту троллейбус тарахтит,
        вдали река прерывисто светлеет,
        и аленький комок в тебе болеет
        и маленькими залпами палит.
        ("Шествие", 13. Городская элегия, Романс усталого человека)43

     В связи с этим стоит отметить, что тема болезни, умирания и смерти была
для  Бродского  не просто  отвлеченным философским интересом,  но конкретным
личным   переживанием.   Она  присутствует   в  его  лучших  ранних  стихах:
"Художник",  "Стихи  пол  эпиграфом",  "Рыбы  зимой",  "И  вечный   бой...",
"Гладиаторы", "Памятник Пушкину",  "Стихи о  слепых  музыкантах", "Стансы" и
др.   Легче  назвать   стихотворения,   где  эта   тема   не  затрагивается.
Знаменательно, что  во многих стихотворениях Бродский размышляет конкретно о
своей смерти, а не только о смерти вообще:

        Ни страны, ни погоста
        не хочу выбирать.
        На Васильевский остров
        я приду умирать.
        Твой фасад темносиний
        я впотьмах не найду,
        между выцветших линий
        на асфальт упаду,
        ("Стансы")44

     Лейтмотивной  темой ряда  стихотворений является тема "сумасшествия" --
ожидание его или переживание неминуемой или миновавшей угрозы:

        Наступила зима. Песнопевец,
        не сошедший с ума, не умолкший...
        ("Орфей и Артемида")45

        В эту зиму с ума
        я опять не сошел. А зима,
        глядь и кончилась...
        ("Стихи в апреле")46

        -- через
        двадцать лет, окружен опекой
        по причине безумия, в дом с аптекой
        я приду пешком.
        ("Прощайте, мадемуазель Вероника")47

     Тема старения и болезни человека непосредственно связана с темой страха
смерти, а через  нее с  осознанием оппозиции "человек :: вещь" как отношения
переживающей свое существование и  страдающей  материи к  материи,  лишенной
сознания и бесчувственной.
     Перед лицом времени человек  и вещь ничем  не отличаются друг от друга,
представляя  собой  лишь  сгустки материи,  рано или  поздно  обреченные  на
распад. Человек же знает, что  обыкновенно вещи живут намного дольше, отсюда
его  зависть  к  вещам,  к  их  долгожительству, к  отсутствию в  них  боли,
страдания,  старения, страха  смерти.  Освободиться  от  всего этого человек
может лишь в результате смерти, которая и знаменует переход человека в вещь:

        Вот оно -- то, о чем я глаголаю:
        о превращении тела в голую
        вещь! Ни горе не гляжу, ни долу я,
        но в пустоту -- чем ее ни высветли.
        Это и к лучшему. Чувство ужаса
        вещи не свойственно. Так что лужица
        подле вещи не обнаружится,
        даже если вещица при смерти,
        ("1972 год")48

     Все  это говорится, конечно, не из  тайной зависти  к вещи, а для того,
чтобы раскрыть для себя и для людей весь трагизм их существования, о котором
они стараются не думать, вытесняя мысли о смерти на второй план, то есть при
полном  осознании  конечности  человеческого  бытия  как  бы  допуская  свое
бессмертие:  "Смерть -- это  то, что бывает  с другими."  В результате такой
настроенности  поэзии  Бродского,  она звучит  как  призыв  к человеку смело
взглянуть  в глаза своему бытию  в  мире,  осознать его трагичность и начать
жить  подлинной   жизнью   --   позиция   во   многих  чертах   напоминающая
экзистенциалистскую.  В   качестве  итога   к  этой   главе  мы   попытаемся
сформулировать основные положения  поэтической философии Бродского  в  таком
виде  как она  нам  представляется, еще раз напомнив  читателю о  неизбежной
искусственности такого анализа и его  свободными манипуляциями с поэтическим
текстом.


6. Попытка синтеза

     Говоря  о  метафизической тематике стихотворений  Бродского,  я пытался
рассмотреть  ее  на фоне философской лирики тех поэтов, которые кажутся  мне
наиболее  близкими ему по духу  своего творчества. Философские темы так  или
иначе мелькали  и  у других,  однако вряд  ли  они  могли привлечь  внимание
Бродского.
     Русские любомудры-шеллингианцы,  провозгласившие необходимость  слияния
поэзии с философией, в своих поэтических опытах ушли от "любо", а к "мудрию"
так и не пришли, да к  тому же, за  исключением  разве нескольких вещей рано
умершего  Веневитинова,  их  стихи  были  по   большей  части  беспомощны  в
поэтическом отношении.
     Несомненный интерес  Бродского  как к  русским  классицистам,  так и  к
Баратынскому, Тютчеву и отчасти Фету  полностью не объясняет его  интереса к
метафизической  поэзии  и  не  свидетельствует  о близости  мировоззрения  и
сходности   тем.   При   сопоставлении   Бродского   с   его   литературными
предшественниками скорее обнаруживается глубокая разница его  мировоззрения,
чем какая-либо отдаленная приемственность.
     Вообще попытка рассматривать  метафизические темы Бродского в контексте
русской поэзии  есть  во  многом  дань литературоведческой традиции,  как бы
негласно условившейся считать лишь поэтические влияния влияниями, упуская из
виду, что поэт получает  "сырой материал" для своего творчества отовсюду,  и
помимо поэзии русской и зарубежной (говоря только  о письменных  источниках)
есть художественная проза,  научная проза и, наконец, философия всех народов
на всех языках. При наличии в двадцатом веке миллионов  книг, энциклопедий и
словарей,  которые  могли бы  привлечь  внимание  поэта  (не  говоря  уже  о
журналах,  газетах,  кино,  теле-  и  радиопередачах,  встречах, диспутах  и
симпозиумах),   поиски  источников  тех  или  иных  знаний  или  впечатлений
превращают литературоведа  в детектива,  основным  методом которого является
гадание на  кофейной  гуще. Поэтому, оставив вопрос  о  генезисе философских
взглядов поэта, рассмотрим то,  что дает нам материал его поэзии собственно,
отложив до поры до времени как  рассуждения  о влияниях, так и привлечение в
поддержку высказываний Бродского о литературе вне поэтического контекста  --
статьях, выступлениях, беседах, интервью и т.п.
     В  основе поэтического  мировоззрения  Бродского лежит отношение  живой
субстанции, и в частности  человека, к  мирозданию.  На этом уровне Бродский
оперирует  основными  понятиями  своей философии,  которые  выстраиваются  в
несколько  стройных   тесно  связанных  между   собой  оппозиций:  время  ::
пространство, человек :: время,  человек  :: пространство, жизнь :: небытие,
человек  ::  Бог,   неверие  ::  вера,   время  ::   творчество.  На  уровне
индивидуальной  экзистенции   оппозиции:   человек   ::   вещь,   любовь  ::
одиночество, страх смерти :: борьба со временем.
     Время -- верховный правитель мироздания, оно же  и великий разрушитель.
Время поглощает все,  разрушает все, все обезличивает. Во взглядах на  время
как  неумолимую разрушительную  стихию, с которой  бесполезно бороться,  ибо
время всепобеждающе, Бродский  наиболее  близок к взглядам древних греков, с
одной стороны, и экзистенциалистов, с  другой. Это  высшее место  времени (у
Бродского  это слово часто пишется  с заглавной буквы) в иерархии мироздания
неоднократно подчеркивается поэтом.  Время  --  абсолютный хозяин всего, все
остальное,  что не время,  --  вещи,  принадлежащие хозяину,  иными словами,
вещное (вре'менное)  четко противопоставляется вр