горечью.  Но  он  не  переставал  дурачиться; подобно военному,
который уже не способен ходить штатской походкой, хотя и вышел  в  отставку,
шут  не мог разучиться быть шутом. Его жалобы превращались в каламбуры, горе
невольно выказывалось клоунскими ужимками.
     Шут имеет свою жизненную историю, человеческий характер. Однако этим не
исчерпывается содержание роли.
     В неразрывной  связи  с  реальными  чертами  существует  и  поэтическое
обобщение.  Оно  связано  с  народным творчеством, посвященным сатирическому
прославлению Глупости и Безумия. Шут их полномочный представитель на  сцене,
сопровождающий происходящее своими примечаниями. Он озирает события взглядом
истинного  мудреца:  когда  у  всех мозги набекрень, единственный умный тот,
кого считают самым глупым.
     Шут не только увеселитель короля, но и  клоун-философ,  горький  мудрец
века всеобщего безумия.
     Всем  отлично  знаком  его  колпак  и  дурацкая  погремушка.  Стоит ему
появиться, уже известно, кто он и что собой представляет. Он не только  один
из  участников  драматических  событий,  но и образ, существующий вне пьесы,
известный всем с детства. Уже множество раз изображалось, как  он  приставал
со своей погремушкой к королям, богачам, даже к самой смерти. Зритель привык
воспринимать знакомую фигуру и как человека, и как аллегорию.
     Шут  сложно  связан  с  Лиром  не  только  жизненными отношениями, но и
поэтическим взаимодействием. Свойства одного предмета выявляются  сравнением
с другим: во внешне непохожих явлениях открывается внутренняя схожесть.
     Шут   и   потешает  короля,  и  выявляет  смысл  его  поступков.  Дурак
сопутствует королю, если король ведет себя, как глупец. Придворный  скоморох
становится  похожим  па  тень короля. Только к тени приросли ослиные уши. За
королем следует клоун, но вместе с  ним  плетется  и  .злое  воспоминание  о
совершенных королем нелепостях.
     Все это не напоминает недвижимые определения символов. Поэтическая идея
развивается,    возникают    новые    связи,   открываются   новые   стороны
действительности.
     Тень не просто отбрасывается фигурой человека, но и вступает  с  ней  в
своеобразные  отношения.  Человек  хохочет,  слушая  шутки собственной тени.
Проходит время, человек перестает смеяться. Тень сказала ему то,  о  чем  он
уже начал догадываться, но в чем еще боится признаться даже себе. Это уже не
тень, а совесть. Дурак заговорил тайными мыслями короля.
     Меняется   освещение.   Тень   то  укорачивается,  то  удлиняется,  она
становится пародией на контуры тела, которое ее отбросило. Но она  отброшена
телом, она неотделима от него.
     Шут  не  расстается  с  Лиром  не  только потому, что предан ему. Дурак
сопровождает короля, потому что король поступил, как глупец:

     Тот, кто решился по кускам
     Страну свою раздать,
     Тот приобщился к дуракам,
     Он будет мне под стать.
     Мы станом с ним рука к руке -
     Два круглых дурака:
     Один в дурацком колпаке,
     Другой - без колпака!
     ( Перевод С. Маршака.)

     Шут закапчивает сценическое существование в третьем акте. Он  пропадает
бесследно,  и  ни  его  заключительные  слова, ни речи других героев не дают
возможности понять причины исчезновения одного из главных действующих лиц  в
середине пьесы.
     Кроме необычного завершения роли, в развитии образа существует еще одна
странность,  не  раз привлекавшая внимание исследователей. Шут и Корделия ни
разу не встречаются вместе.  Эти  фигуры  находятся  в  какой-то  загадочной
зависимости  друг  от  друга:  как  только Корделия уезжает - возникает шут.
Стоит Корделии вернуться.-шут исчезает.
     В некоторых исследованиях приведены  материалы,  согласно  которым  обе
роли  исполнялись  одним и тем же актером. Поэтическая сложность подменялась
бытовым недоразумением.
     Однако менее  всего  дело  решается  таким  простым  способом.  Причины
исчезновения  шута  таятся  не  в  составе  труппы  Бербеджа, а в самой сути
поэтической идеи. Идея пришла к своему завершению,  и  тогда  вместе  с  ней
закончил свое существование и образ, выражающий не только жизненные свойства
человека, но и непосредственно саму идею.
     Шут  исчез,  как  только  Лир понял смысл происходящего. Тогда сразу же
утих звон скоморошьих бубенчиков  и  замолкла  шутовская  погремушка.  Когда
король стал мудрецом, тень с ослиными ушами растаяла. Лира уже больше нельзя
сравнивать  с глупцом. Матушка Глупость потеряла подданного. Эпитет отпал от
человека, сравнение потеряло смысл.
     В этом же и причины невозможности встреч  шута  с  Корделией.  Дурацкий
колпак  нельзя  нахлобучить  на  голову французской королевы. Цех дураков не
властен над отцом и дочерью, наконец нашедшими друг друга.

     Рядом с глупостью уживалось безумие. Шутовские куплеты могли  незаметно
перейти  в  лепет  умалишенного. В те времена увеселяли не только шуты, но и
безумцы. Модники охотно посещали сумасшедший дом; они приходили туда, как  в
театр, посмеяться над ужимками душевнобольных.
     Клоуны и безумцы были отверженными. Они даже не считались людьми. Им не
было места  в  обществе.  Они находились вне жизни. Их могла прокормить лишь
глупость как занятная форма болезни.
     Обитатели бедлама бродяжничали, побирались,  промышляли  безумием.  Это
были  самые убогие из нищих. Ниже человек уже не мог опуститься - несчастные
были лишены не только всех прав, но и рассудка.
     Облик такого человека принимает законный  наследник  рода  Глостера.  В
роли  Эдгара  как  бы сходятся крайние полюсы человеческого состояния: богач
превращается в нищего, придворный в бродягу.
     Превращение происходит с поражающей быстротой и наглядностью.  В  сцене
бегства  выражена  именно  эта  легкость  перехода из одного существования в
другое.  Стоит  порвать  дорогое  платье,  измазать  лицо,   сбить   завитые
парикмахером  волосы  в  космы,  и  вместо  придворного  щеголя  - полоумный
оборванец. Исчез Эдгар - возник бедный Том.
     Как  всегда  у  Шекспира,  образ  поворачивается  множеством  сторон  и
значений: он сложно связан с основным героем.
     Общественная   несправедливость   впервые  возникает  в  сознании  Лира
картиной, как бы видимой с далекого расстояния. Перед ним,  еще  в  туманных
очертаниях,  предстает  жизнь  народа.  Он  не  видит ее отчетливо, а скорее
догадывается о том, какова она: в монологе о  "бездомных,  нагих  горемыках"
ему  представляются  не отдельные люди, но безликая толпа. Горе многих тысяч
сливается в одно необъятное горе; еще нельзя рассмотреть  в  толпе  лица,  в
общем несчастье - единичную судьбу.
     И  вот  эта  судьба  становится  известной; лицо оказывается рядом, его
можно рассмотреть со всеми подробностями.  Том  выскакивает  из  шалаша  для
свиней.  Воя  и  причитая,  выкликая  бессмыслицу, он предстает перед Лиром.
Теперь они наконец встретились и стоят рядом, друг против  друга:  король  и
его подданный.
     Два человека.
     Два образа безумия.
     Лир потерял рассудок, потому что начал понимать жизнь.
     Эдгар изображает безумие - это единственная возможность жить.
     Начинается  сцена,  полная  бессмысленных  слов  и глубочайшего смысла.
Несчастный оборванец, дрожащий  и  бредящий,  целиком  занимает  воспаленное
сознание  короля.  Лиру кажется, что только жестокость дочерей может довести
человека до такого состояния. Он хочет услышать историю Тома, он  спрашивает
его о прошлом.
     На глазах зрителей происходило превращение сына лорда Глостера в нищего
из бедлама. Теперь происходит обратное: бедный Том вновь становится Эдгаром.
     Нищий  рассказывает  о жизни лорда. Рассказ кажется диким и нелепым, но
суть в том, что он совершенно правдив.
     - Кем ты был раньше? - спрашивает Лир.
     - Гордецом и ветреником, -  отвечает  грязный  горемыка.  -  Завивался.
Носил перчатки на шляпе. Угождал своей даме сердца. Повесничал с ней. Что ни
слово, давал клятвы. Нарушал их среди бела дня.
     Так  жил  Эдгар,  но  теперь  это говорит человек почти голый, тело его
исколото колючками и шипами, в руки воткнуты иглы. Этот человек не  говорит,
но вопит, заикается.
     - Засыпал  с  мыслями  об  удовольствиях  и  просыпался,  чтобы их себе
доставить. Пил и играл в кости. По части женского пола  был  хуже  турецкого
султана.
     Таков  один полюс человеческого существования, а вот другой: уже больше
нет картин жизни Эдгара,  теперь  обитатель  бедлама  рассказывает  о  своей
жизни.
     - Мое  имя  бедный  Том. Он питается лягушками, жабами, головастиками и
ящерицами. В припадке, когда  одержим  злым  духом,  не  гнушается  коровьим
пометом, глотает крыс, гложет падаль и запивает болотной плесенью.
     Это  бред умирающего от голода. Эдгар описывает жизнь тех, кого изгнали
из общества, превратили в нищих и бродяг, - всех,  имя  кого  -  сумасшедший
Том. Вот его судьба - общая дорога: "Он переходит из села в село, от розог к
розгам, из колодок в колодки, из тюрьмы в тюрьму".
     Но  разве  эти  реальные  картины  не  так же противоестественны, как и
видения, вызванные болезнью?
     Пристально вглядывается в  своего  подданного  король.  Он  смотрит  на
грязное  истерзанное  тело,  на  исковерканные  страданием  черты  лица. Все
душевные силы Лира подчинены сейчас единственной,  целиком  поглотившей  его
мысли.  С  особенным  вниманием, забыв обо всем, он изучает бродягу, будто в
нищем скрыта тайна, которую ему - Лиру - необходимо раскрыть.
     Лир уверен, что теперь он видит именно то  основное,  что  заключает  в
себе определение сути всего происходящего.
     Он  смотрит  и  видит  уже  не бедного Тома и не Эдгара, и не кого-либо
другого из людей, имеющих свое, особое имя. Перед ним - человек. Мысли  Лира
устремлены  к самой сущности понятия. Ему кажется: перед ним видимая простым
человеческим зрением эта сущность.
     Вот он - человек.
     Вместе с Лиром на человека смотрит Шекспир, смотрит на него - полубога,
кому сочиняли  вдохновенные  гимны  гуманисты.  Вот  он,  рожденный  творить
чудеса,  открывать  новые земли, наслаждаться сокровищами Греции и Рима, вот
он - мудрец, знающий язык всех наук, видящий глубины земли, слышащий  музыку
небесных сфер.
     Пико   делла  Марандоло  некогда  писал  ему  панегирик:  "О  дивное  и
возвышенное назначение человека, которому дано достигнуть того,  к  чему  он
стремится, и быть тем, чем он хочет...."
     Вот он. Лир склонился над бьющимся в корчах нищим:
     - Неужели это вот, собственно, и есть человек? Присмотритесь к нему. На
нем все  свое,  ничего  чужого.  Ни шелка от шелковичного червя, ни воловьей
кожи, ни овечьей шерсти, ни душистой струи мускусной кошки. Все  мы  с  вами
поддельные, а он настоящий.
     Вот  что  такое  человек,  лишенный  всего заемного, не являющегося его
естественной, неотъемлемой собственностью. Деньги, нажитые обманом,  создают
прекрасную  внешность, они скрывают сущность человека под бархатом и шелком.
Все благообразие - лишь платье. Золото покупает закон, охраняющий видимость.
Судьи, воины, палачи не позволяют украсть богатое платье - то, что  отличает
одного из немногих от большинства людей.
     Любовь  и  уважение,  преданность  и благодарность - нее принадлежит не
человеку, а платью. Это - стоимость платья.
     Только наряд  имеет  настоящую  цену,  все  остальное  поддельное.  Все
куплено:  наружность  людей, их слова, чувства. Философы за деньги придумали
лживую мудрость,  она  объясняет  величие  одежды,  но  не  человека.  Поэты
сочинили  красивые слова, они воспевают платье. Дочь целует руку отца - дочь
целует рукав платья. Подданный падает на колени перед  королем  -  подданный
поклоняется мантии.
     Все  обман  и  подделка, все служит лишь тому, чтобы скрыть сущность. В
чем же она - эта сущность, истинная оценка свойств человека,  а  не  платья?
Вот  эта  оценка:  "Неприкрашенный  человек  и есть именно это бедное, голое
двуногое животное и больше ничего".
     Лир получает возможность произвести оценку, потому что  теперь  мерилом
существования становится для короля жизнь большинства, людей, тех, кто лишен
даже   крохотной  частицы  какого-либо  имущества.  У  бедного  Тома  нет  и
лохмотьев, чтоб прикрыть тело,  только  грязный  кусок  истрепанного  холста
обматывает  его  бедра.  Этого человека может проткнуть тончайшая соломинка,
находящаяся в руках ничтожнейшего из судей. И что самое важное,  теперь  Лир
понял:  он,  некогда  всесильный  властитель,  ничем  не отличается от этого
бедного двуногого животного.
     Буря сорвала с короля платье, и он стал таким же, как и  все  остальные
люди. А большинство их подобно представшему перед Лиром существу - обитателю
бедлама Тому.
     Бедное  двуногое  животное  -  вот  во  что  превратилось самое понятие
человека.
     Метафоры  одежды  и  нагого  тела  часто  встречаются  в  пьесе.  В  их
сопоставлении  можно  услышать  отзвуки средневековых дебатов нагой Истины и
разодетого в бархат Порока. Но это лишь далекое эхо. Трагедия - не моралите.
Шекспировские метафоры выражают не спор недвижимых понятий, а  крутую  смену
состояний, резкий переход из одного положения в другое. Мотив переодевания -
частный  в  пьесе  - существен не только для драматургии, но и для выражения
шаткости всех жизненных отношений.
     Буря ворвалась в малый человеческий мир. Она бушует в этом,  уже  ничем
не  защищенном  пространстве.  Хаос  природы  сливается с хаосом мыслей. Лир
теряет рассудок. Ритм бури пронизывает и внешнее действие, и ход  мыслей,  и
развитие  чувств.  Вихрь  дает  движение  всему  заключенному в сцене, гулом
проходит в каждой ее части. Трудно  отыскать  в  мировой  литературе  сцену,
обладающую экспрессией, подобной третьему акту "Короля Лира".
     Все  в этом акте напряжено до предела, кажущегося уже непереносимым для
человеческого организма. Люди, застигнутые бурей, истерзаны не только дождем
и холодом, с не меньшей силой бушует в каждом из них и душевная буря.
     В поле, где  на  много  миль  кругом  нет  ни  куста,  чтобы  укрыться,
встретились  только  те, кто вышвырнут из жизни, лишен имени, надежды. Здесь
те, за кем гонятся, кто приговорен к смерти.
     В этих сценах все отношения  вывернуты  наизнанку,  все  изменило  свой
облик,   стало  не  тем,  чем  было  раньше.  Прячущийся  Эдгар  говорит  со
скрывающимся Кентом - они  оба  ряженые.  Приговоренный  к  смерти,  Глостер
пробует  спасти  обреченного  на  гибель Лира. Отец не узнает стоящего рядом
сына. Друзья разговаривают друг с  другом,  как  незнакомые.  Здесь  нет  ни
одного разумного человека. Безумец философствует с юродивым, в спор вступает
дурак;  уже  трудно  понять,  кто  действительно сумасшедший. кто изображает
глупость, кто истинный мудрец, кто умалишенный.
     Здесь нет естественных положений, обычных слов, привычных мыслей.

     Ни одного ровного места нет в этой сцене.
     Разве только следы ног, наполненные кровью.

     Сцена идет к  концу.  Властитель  Британии  в  последний  раз  созывает
королевский  суд.  Не  случайно эпизод заканчивается судом. Он посвящен теме
несправедливости, и образ суда - естественное завершение.
     Лир будет судить  своих  дочерей.  Он  будет  судить  несправедливость.
Король  назначает судьями шута и сумасшедшего. Несправедливость будут судить
дурак и безумец. Ночью в шалаше для свиней  заседает  королевский  трибунал.
Сумасшедший  произносит  обвинительную  речь,  глупец ведет допрос, юродивый
назначен судебным экспертом.
     Особенной силы достигают в этой сцене мучения действующих лиц. Теряющий
рассудок Лир, изнемогающий от необходимости притворяться  Эдгар,  замученный
усталостью  шут  -  все  они  подходят  к  пределу  своих  жизненных  сил. В
сумасшедшем судилище слова  теряют  значение,  мысли  рассыпаются,  дурацкие
песенки  сменяются  причитаниями, выкрики - воем. Но как бы ни был причудлив
противоестественный бред, вместе с ним сквозь дикое  сочетание  слов  слышен
один и тот же пронизывающий все звук - стон боли и отчаяния.
     Звон  бубенчиков  на  дурацком  колпаке  сливается  с  тяжелыми ударами
похоронного колокола. Все идет к гибели. Слепых ведут безумцы.
     Если  общественному  устройству,  губящему  лучшие  свойства  человека,
суждено длительное существование, пусть лучше вихрь сплющит в лепешку земной
шар,  а  море  встанет  дыбом и волны погасят звезды. Буря оборачивается все
новыми  значениями.  Она  становится  эпитетом  всей   трагедии.   Сложность
определения  связей,  заключенных  в  этом  образе,  в  том,  что предметы и
поэтические  характеристики  находятся  в  непрерывном  развитии  и   резком
изменении.   Энергия  движения  стиха  такова,  что  реальное,  описанное  с
прозаической отчетливостью, через несколько строк становится  мифологической
гиперболой.  Предмет и сравнение нередко не сопоставляются, а проникают друг
в друга, меняют свои места.
     Буря  -  то  изображение  состояния  природы,  то   космический   взлет
апокалипсических  видений,  то отражение душевных переживаний героя. Она - и
его собеседник, и его сознание. Она -  и  хаос  человеческой  души,  и  хаос
окружающих его общественных отношений.

КАМЕННЫЕ СЕРДЦА
     Гонерилья,  Регана,  Эдмунд, герцог Корнуэльскнй лишены человечности. У
них нет сердца.
     В биографиях Плутарха описано, как Цезарь,  совершая  жертвоприношение,
вдруг  с  ужасом обнаружил, что у жертвенного животного не оказалось сердца.
Плутарх пишет: "Это было  страшным  предзнаменованием,  так  как  ни  одного
животного без сердца не существует в природе".
     Враждебный  Шекспиру мир выражен поэтическим образом каменных сердец. У
старших дочерей Лира сердце "тверже, чем камень стен, окружающих замок".  Их
души   вытесаны   из  камня.  Самый  страшный  вид  неблагодарности  назван:
"Неблагодарность с сердцем из кремня".
     Как  всегда  у  Шекспира,  образ  становится  материальным,  его  можно
взвесить, измерить, потрогать руками. Лир требует, чтобы медики вскрыли труп
Реганы:  "Исследуйте,  что  у  нее  в  области сердца, почему оно каменное".
Каменными сердцами обладали Шейлок и Ричард. Об их души  можно  было  точить
ножи.
     Когда  Отелло убедился в неверности Дездемоны, у него окаменело сердце.
Он говорит, что, когда он ударяет себя рукой в грудь, руке больно.
     "Король Лир" кончается криком, обращенным ко всем людям: "Вы из камня!"
     Только те, у кого нет сердца, могли допустить смерть Корделии, а теперь
способны бесстрастно смотреть на ее труп.
     Люди, превратившие большинство человечества в двуногих  животных,  даже
не  люди,  они  подделки  под  людей,  и  если  анатом  вскроет грудь такого
поддельного человека, он найдет в ней холодный камень. У них лишь обманчивая
человеческая внешность, на самом  деле  они  звери.  Шекспир  уподобляет  их
хищникам,  охотящимся  за людьми. Они прячутся, высматривая добычу, выжидают
минуту, чтобы прыгнуть на жертву, вгрызться клыками в горло,  рвать  когтями
грудь, лакать кровь, жрать человечину.
     Метафоры  диких зверей часто появляются в "Короле Лире". Сквозь злобные
лица просвечивают оскаленные кабаньи морды, окровавленные пасти  медведей  и
волков.  И  вслед  за  зверьем  ползут какие-то неправдоподобные страшилища,
вурдалаки и оборотни, неведомые чудища морей и океанов, не то звери,  не  то
дьяволы  -  уродливые порождения страха и отчаяния, зловещие знамения хаоса,
вызов разуму и человечности.
     Поэзия с трагической силой показывает, как строй общественного  безумия
тащит  человечество  назад,  к  дикости  и ужасу первобытного существования.
Каменные сердца хотят  уничтожить  труд  веков,  повернуть  все  вспять:  от
высшего к низшему, назад - в мутный хаос праистории.

     Множество  разновидностей  хищников  выведено  в  трагедии. Среди них и
сохранившие свой старинный нрав, И те, кто уже обрел новую повадку.
     Гонерилья, Эдмунд, Регана, - результат сложного  скрещения  пород.