давая его оттенки.
     Раскрывая  тему,  Шекспир  любил переходить с возвышенной на комическую
интонацию, показывать происходящее как бы сразу в двух  планах:  возвышенном
драматическом и вульгарном комическом.
     Оба  ракурса  вполне  могли  бы  присутствовать в хрониках, посвященных
борьбе,  объединяющей  нацию  королевской  власти,  с  мятежными  феодалами.
Феодальная  тема звучит и торжественными трубами славы храбреца лорда Перси,
и гундосой волынкой бражника Фальстафа. Рыцарство могло быть представлено  и
легендой  о  неукротимом  самолюбии  Горячей шпоры (Готспер - прозвище лорда
Перси), и фарсовыми проделками опустившегося ландскнехта.
     Образовывалось  своеобразное  единство:  "Буржуазия  разоблачила,   что
проявление  грубой  силы,  которой  реакция так восхищается в средних веках,
имело свое естественное дополнение в самом праздном тунеядстве".(К. Маркс  и
Ф. Энгельс. Сочинения, т. V, стр.486.)
     У  Готспера есть владения; его буйный темперамент проявляется не только
в поединках, но и при разделе земельных участков; от успеха мятежа зависит и
прирост имущества бунтовщиков.
     Имущество сэра Джона  -  неоплаченный  трактирный  счет  и  леденец  от
одышки.
     Кодекс  рыцарства  Готспера  имеет под собой реальное основание: замки,
земли, вилланы.
     Разговоры на эти же темы безземельного рыцаря Фальстафа - лишь пародия.
     Прицел насмешки настолько точен, что Энгельс прямо называет  социальный
фон эпохи разложения феодальных связей "фальстафовским".
     Намерение  автора  кажется  ясным:  расправа смехом. На память приходит
сочинение другого писателя, рядом  с  расплывающейся  по  горизонтали  тенью
английского  рыцаря  вытягивается  по  вертикали тень испанского. Два образа
призваны были закончить историю средневековья: сэр Джон Толстое брюхо и  Дон
Кихот Ламанчский.
     Только безумец способен увлекаться в новый век идеями рыцарства, и кто,
познакомившись с Фальстафом, смог бы поверить в феодальную доблесть?..
     Стремление   свести   счеты   с  разнохарактерными  остатками  прошлого
побуждает Шекспира к двухплановому ведению фабулы. Мятеж Готспера -  высокая
линия,  похождения  Фальстафа - параллельная комическая фабула. И Готспер, и
Фальстаф борются за одно и то же - возможность  продолжать  свое  феодальное
существование. Беспредельный эгоизм - основа и той, и другой фигуры. Готспер
начинает  гражданскую  войну  во  имя  удовлетворения  самолюбия.  Себялюбие
Фальстафа позволяет ему забыть все законы и заветы, лишь бы вдоволь  пожрать
и  выпить.  И  Готспер,  и  Фальстаф  созданы  одной  и  той  же  социальной
структурой. Несмотря на то что Готспер  молод,  а  Фальстаф  стар,  Готспера
можно  уподобить  старшему  брату  -  наследнику  поместья,  а  Фальстафа  -
младшему, оставшемуся без земли, прокутившему последние деньги и  постепенно
дошедшему до полной аморальности.
     Оба  брата  должны  быть уничтожены королевской властью, - ей одинаково
мешают и феодальное буйство, и феодальное  тунеядство.  Призванный  подавить
внутренние  мятежи и заняться большой завоевательной войной, король Генрих V
обязан убить Готспера и прогнать из своего государства Фальстафа.
     Поединок с лордом Перси - символ  мощи  королевской  власти,  способной
уничтожить  феодальные  дружины,  а  изгнание  Фальстафа  - знак преодоления
беспутной молодости во имя интересов государства.
     Такие  темы,  идеи  и  положения  легко   могли   быть   перенесены   в
драматургическое строение хроники. Это и сделал Шекспир.
     Однако  судьбы  обжоры из трактира "Кабанья голова" и тощего идальго из
Ламанчи сложились не так, как задумывали их авторы.

     Отвлеченное понятие темы не существовало для  Шекспира,  развитие  идеи
сливалось  с  самой жизнью героев, тема выявлялась в столкновении стремлений
действующих лиц,  вызревала  в  их  судьбах.  Все  это  было  неотделимо  от
эмоционального воздействия сценических положений.
     Шекспир не прибегал к ложным ходам, не заставлял зрителя полюбить, хотя
бы ненадолго,  подлеца,  или  не  заметить благородства. Сквозь противоречия
характеров сквозило отношение  автора,  а  он  был  нетерпелив  и  не  любил
длительного выяснения качеств людей. Действующие лица часто заявляли о своей
сущности  сами,  немедленно,  в  первом монологе. Столкновение героев и идей
начиналось сразу же, в первых сценах, стремительной атакой.
     Разбирая хроники, посвященные Генриху IV, поначалу  видишь  иное.  Тема
как  будто  начинает  отделяться от жизни героев, ее движение не совпадает с
эмоциональностью сцен. То, в чем как будто хочет убедить автор,  отлично  от
свойств  убеждения.  В  этой борьбе противоречивых намерений еще не отыскать
ведущего звена.
     Слух о беспутных похождениях наследника рода  Ланкастеров,  сына  Генри
Болингброка,   герцога  Херифорда  (будущего  короля  Генриха  IV),  впервые
появляется в "Ричарде II".

     Болингброк
     Где мой беспутный сын и что с ним сталось?
     Три месяца его я не видал.
     Я убежден, что если бог захочет
     Нас наказать, - накажет чрез него.
     Нельзя ль его найти мне, ради бога!
     По Лондону ищите, по тавернам, -
     Там, говорят, проводит он все дни
     В сообществе товарищей беспутных,
     Из тех, что, в узких улицах ютясь,
     Бьют караульных и прохожих грабят;
     А он, пустой, изнеженный мальчишка,
     Себе в заслугу ставит и в почет
     Поддерживать дрянную эту шайку.
     (Стихотворные  цитаты  из   "Ричарда   II"   даются   в   переводе   Н.
Холодковского.)

     Этот  же  мотив  появляется  и  начале  "Генриха  IV".  Король завидует
подвигам Гарри Перси:

     Меж тем как я, свидетель славы чуждой,
     Взираю, как бесславье и распутство
     Чело пятнают Гарри моего.
     (Стихотворные цитаты из "Генриха IV" даются в переводе Зин.  Венгеровой
и А. Минского.)

     Все это настраивает на определенный лад. Фальстаф - один из грабителей,
поджидающих  жертву  в  тьме закоулков. Овладев волей неопытного в жизненных
делах мальчика, старик развратник губит его  -  наследника  престола.  Какие
беды предстоят народу от такой дружбы!..
     Приговор   кажется   произнесенным  еще  до  первого  выхода  толстяка.
Положение усиливается общей картиной жизни государства: междоусобица  грозит
стране,  подымают  головы  смутьяны,  король  -  уже  немолодой  человек - в
опасности. И в это время, когда промедление подобно смерти, королевский сын,
надежда нации, забыв о чести и долге, губит себя в притонах Истчипа.
     Конец истории известен заранее: наступит день, и принц Уэльский  найдет
в  себе силы разогнать шайку; только тогда, очистившись от грехов молодости,
он будет достоин короны. Этого, очевидно, и  должны  с  нетерпением  ожидать
зрители.
     Пока  происходит  знакомство  с теми, о ком шла речь. На сцене "пустой,
изнеженный мальчишка" - принц Галь и главарь "дрянной шайки".
     Однако то,  о  чем  говорилось,  ничуть  не  подтверждается  действием.
Предполагаемый  грабеж  -  не  более чем забава. Галь и Фальстаф увлечены не
кутежами, а  забавными  шутками.  Остроумие  обоих  лиц  высокого  качества.
Единственный  их  порок  -  страсть к каламбурам; на память приходят турниры
поэтов. Чем же Фальстаф напоминает  грабителя  и  в  чем  состоит  порочная,
гибельная жизнь юноши королевских кровей?..
     Отложив  сцену  в  сторону и порядком позабыв происходящее в ней, можно
хладнокровно рассуждая, осудить времяпрепровождение наследника как безделье,
а Фальстафа  обвинить  в  тунеядстве.  Вероятно,  это  будет  логично...  Но
приговор  будет  вынесен  не  в  результате эмоционального воздействия самой
сцены; мотив "бесславья и распутства, пятнающих чело  принца"  выражен  так,
что у зрителей не может появиться чувство негодования пли презрения.
     Это  - только начало. Повеселившись вдоволь, Фальстаф покидает комнату.
Пойнс с Галем сочиняют новую забаву.  Уходит  и  Пойнс.  На  сцене  остается
будущий король.
     В  шекспировской драматургии первый монолог героя часто обладает особым
значением. Герой как бы мыслит вслух. Такие  речи  являются  чем-то  близким
внутренним монологам современного нам романа. Высказанные вслух мысли бывают
существенны и для склада характера действующего лица, и для завязки событий:
герой открывает свои намерения, строит планы.
     Такими  свойствами  наделен и первый монолог Галя. Мысли и планы принца
Уэльского - о них речь пойдет дальше - не  кажутся  привлекательными.  Опять
возникает  противоречие между первоначальным намерением автора создать образ
идеального короля и содержанием первого монолога.
     Такие трудности  некоторые  зарубежные  исследователи  часто  объясняют
позабытыми  в  наш век обычаями старинного театра, психологией его зрителей.
По словам Довер Вилсона, для елизаветинцев речь Галя была  лишь  справкой  о
тенденции  пьесы;  монолог-экспозиция,  кажется  исследователю,  отношения к
характеру героя не имел; психологические сложности выдумали в  девятнадцатом
веке  люди,  привыкшие  к  реализму. Однако профессор Бредбрук начинает свою
книгу об условностях елизаветинской трагедии с предупреждения:  Шекспир  для
своей эпохи не правило, а исключение из правил.
     Разумеется,  исследования  эстетических  норм  театральных  эпох ценны,
однако современный нам зритель, не знающий этих норм,  отлично  воспринимает
пьесы Шекспира и обходится без справочников.
     Может быть, не нуждается в оправдании театральной условностью и монолог
Галя? Обратимся к этому важному месту хроники.
     Монолог  начинается  с  обычного  для Шекспира "снимания маски". Герой,
оставшись один, решительно меняет свое поведение, выясняется, что  до  этого
он притворялся.
     Вместо  прозы Галь высказывает теперь свои мысли поэтическими образами.
Изменение  характера  речи  важно:  меняется  интонация  -  комедию  сменяет
история. Принц Уэльский смотрит вслед ушедшим приятелям.

     Я всех вас знаю, но хочу на время
     Потворствовать затеям вашим праздным
     И этим стану солнцу подражать.
     Оно злотворным тучам позволяет
     От мира закрывать свою красу,
     Чтоб после, становясь самим собою,
     Прорвавши дым уродливых туманов,
     Который задушить его грозил,
     К себе тем больше вызвать удивленья,
     Чем дольше мир его лишен был света.
     ...................
     Так, от разгульной жизни отрешившись
     И уплатив, чего не обещал,
     Тем выше буду всеми я поставлен,
     Чем больше всех надежды обману.

     Как блещущий металл на темном фоне,
     Мое перерождение затмит
     Своим сияньем прежние ошибки.
     ...................
     С искусством подведу своим ошибкам счет
     И вдруг их искуплю, когда никто не ждет.

     Смысл  речи  ясен:  разгульная  жизнь  принца  - выдумка для простаков.
Отношение Фальстафа к наследнику престола  на  деле  ничуть  не  оправдывает
сравнений  с  "злотворными,  тучами"  или  "уродливыми  тумаками", грозящими
удушьем. Никто не спаивает Галя, не тянет его в омут  порока.  Беспутство  -
маска.  "Пустой  и  изнеженный  мальчишка" одарен выдержкой и волей, готовит
себя к будущей власти над государством.
     Сама смена поэтических картин (свет после тьмы и т. д.)  выявляет  суть
плана:  пустить  в  обиход, дать возможность расцветить новыми подробностями
легенду о "дрянной шайке", чтобы  в  нужный  момент,  предав  товарищей  "по
праздным   затеям",   предстать   перед   страной   государственным   мужем,
отказавшимся от всего личного во имя закона и долга.
     Популярность  притчей  о  раскаявшихся   грешниках   -   доказательство
удачности замысла.
     Когда же наступит нужный момент для превращения?
     Ответ на это дается дважды. Став королем, Галь вспоминает дни юности.

     Мои пороки спят в гробу с отцом,
     Во мне же ожил дух его суровый;
     Чтоб я над ожиданьями людей,
     Над ложным мненьем света посмеялся
     И пристыдил пророков, осудивших меня
     За внешность.

     Об этом же говорит архиепископ в начале "Генриха V"

     Не подавал
     Он в юности таких надежд. Едва же
     Отец его скончался, вместе с ним
     Как будто умерло беспутство сына;
     Рассудок светлый вмиг к нему явился...

     Перерождение  должно  произойти,  как  только  старый король окажется в
гробу. Умрет  Генрих  IV,  и  ореол  засияет  вокруг  имени  нового  короля.
Изготовлению нимба поможет для начала изгнание Фальстафа. Толстяк - вовсе не
злой  гений,  охотник  за  молодой  душой, а жертва, заранее заготовленная и
откормленная.
     Жирный телец - знаменитый  в  Лондоне  не  менее  собора  св.  Павла  -
особенно эффектен для заклания.
     На  притворную  дружбу  юноши  из  дома  Ланкастеров  Фальстаф  ответил
искренней любовью. В  течение  двух  хроник  юноша  не  раз  подшучивал  над
стариком:  прикидывался  вором,  слугой,  но  самым смешным было прикинуться
другом. Первые розыгрыши заканчивались потасовкой, последний - смертью.
     Английские  исследователи  открыли  немало  интересного  в   генеалогии
Фальстафа.  В  предтече  хроники,  о  которой  идет  речь, попала и притча о
блудном сыне, а Фальстафу приписали родство с Дьяволом и  Пороком  мистерий,
Развратителем  юности  в  моралите.  Однако  следы такого родства ужо трудно
обнаружить. Если бы за отношениями шекспировских героев стояли Добродетель и
Порок, то в заключительной сцене Порок должен был бы  предстать  в  особенно
неприглядном  виде. Вместе с королем Англии и зрители должны были бы изгнать
Фальстафа из своих сердец.
     Узнав о воцарении друга, сэр Джон  мчится  в  Лондон.  Он  стоит  возле
Вестминстерского аббатства, переполненный счастьем:
     - Вот  я  стою  здесь,  -  задыхаясь  от  радости,  говорит Фальстаф, -
забрызганный еще грязью дороги, и потею от желания  видеть  его;  ни  о  чем
другом  не  думаю;  забываю  о  всех  остальных  делах, как будто нет у меня
никакого другого дела на уме, кроме желания увидеть его.
     Звучат трубы. Появляется король. Он приближается, проходит мимо.
     - Храни  тебя  господь,  король  наш  Галь,  мой  королевский  Галь,  -
благословляет его старик, - храни тебя господь, мой милый мальчик.
     Неужели   Шекспир   выбрал   эти  слова,  чтобы  показать  Порок  перед
справедливым возмездием?..
     Наступает  расправа  -  высокомерная,  непреклонная.  "Милый   мальчик"
подымает глаза на трогательно любящего его старого человека.

     Тебя старик, не знаю я. Молись.
     Как седины нейдут к шутам беспутным!
     Такой, как ты, мне долго снился, - столь же
     Раздутый, столь же старый, столь же гнусный.
     Теперь, проснувшись, сон свой презираю.
     Сбавь плоть свою и о душе подумай.
     Обжорство брось. Ведь помни, что могила
     Перед тобой разверста втрое шире,
     Чем пред другими. Возражать не вздумай
     Дурацкой шуткой. Не воображай,
     Что я теперь такой, каким был прежде.
     Но знает бог, и скоро мир увидит,
     Что я отринул прежнего себя,
     Равно как всех, с кем дружбу вел доныне.
     Когда услышишь, что. я вновь стал прежним,
     Вернись ко мне, и будешь ты опять
     Учителем распутства моего.
     А до тех пор тебя я изгоняю
     Под страхом смерти...

     Карта,  ненужная  для  игры,  сброшена  со  стола.  Моральные  поучения
молодого короля звучат как жестокое лицемерие. Для  замысла  принца  вопросы
морали   были  менее  всего  существенными.  Вряд  ли  место  Фальстафа  при
наследнике престола  можно  было  бы  определить  как  положение  наставника
пороков.  Мысли  короля  Генриха V заняты теперь совсем не спасением чьих-то
душ, в том числе и фальстафовской. Не было ни грешника, ни его перерождения.
Чудо, как и все чудеса, являлось инсценировкой.
     Сличив первый монолог с  последним,  можно  увидеть  полное  совпадение
замысла  и  осуществления.  Возвышенные  советы  молиться и помнить о могиле
рассчитаны па восприятие окружающими. Вряд ли существует  вариант  притчи  о
победе  Добродетели  над  Пороком,  где  Добродетель нарочно держит при себе
Порок, чтобы потом, изгнав его, стать еще более чистой.
     Вместо наивной легенды о принце - раскаявшемся грешнике Шекспир  развил
иной,  обычный для него мотив: чтобы прийти к власти, нужно быть и хитрым, и
вероломным. Однако в  других  случаях  такие  черты  характера  не  вызывали
сочувствия  у  автора  "Гамлета".  Теперь  дело  как будто обстоит по-иному:
Генрих V должен стать образцом, идеальным монархом. И все же, когда речь шла
о государственной истории,  Шекспир  не  считал  возможным  умолчать  о  тех
качествах  зверя  и  змеи, которые, по-видимому, не только Макиавелли считал
обязательными для правителя, даже и самого лучшего...
     В отношениях  наследника  трона  и  бродяги  появился  мотив  обманутой
дружбы;  использовать  его  -  значило  сделать  образ  Фальстафа  не только
смешным, но и по-своему трогательным.

     Притча о переродившемся беспутнике,  как  и  ложная  дружба  старика  и
юноши, - лишь детали в огромной исторической картине; однако простой подсчет
фальстафовских  сцен  покажет,  что почти половина обоих хроник занята этими
сценами. Почему же в истории прихода к власти идеального  короля  так  много
места уделено всему связанному с Фальстафом?
     Хроники  -  единое  целое; часто начало какого-то мотива в одной из них
нужно отыскивать в предшествующих пьесах. Ричард II стал опасаться отца Галя
- Генри Болингброка, герцога Херифорда (будущего Генриха IV), когда  увидел,
как тот завоевывал любовь народа:

     Все видели, как к черни он ласкался,
     Как будто влезть старался в их сердца
     С униженной любезностью, как ровня;
     Как он почтенье расточал рабам,
     Как льстил мастеровым своей улыбкой
     И лживою покорностью судьбе, -
     Как будто с ним вся их любовь уходит!
     Пред устричной торговкой снял он шляпу.
     Двум ломовым, ему желавшим счастья,
     Он низко поклонился и ответил:
     "Спасибо вам, друзья и земляки".
     ("Ричард II")

     Опасения  оправдались.  Как  рассказывается дальше, народ приветствовал
въезд Болингброка в столицу, а в короля летели из окон "пыль и мусор".
     В начале "Ричарда II" Шекспир, описывая придворный быт, не скупится  на
темные краски: расточительность, лесть, доносы, клевета, предательство.
     Как  же  ведет  себя  в это время наследник Ланкастеров? По контрасту с
феодальными заговорщиками и придворными льстецами, их  жизнь  отгорожена  от
обычных  англичан  каменными  стенами,  юноша аристократ появляется запросто
среди народа. То, что его отец в начале своей карьеры рассчитывал не  только
на  родовитые  фамилии,  но и на мастеровых, извозчиков, торговцев, запомнил
Галь. Шекспир показывает будущего идеального короля среди повседневной жизни
народа, в грязных углах столицы.
     - Я  спустился  на  самую  низкую  степень  плебейства,  -   хвастается
наследник  престола,  -  да,  голубчик,  и  побратался  со всеми трактирными
мальчишками и могу их всех назвать тебе по имени - Том, Дик и  Фрэнсис.  Они
клянутся  спасением своей души, что хотя я еще принц Уэльский, но уже король
по учтивости... когда я буду английским королем, то все  истчипские  молодцы
будут  готовы  служить  мне.  Напиться, значит, по-ихнему, "нарумяниться", а
если хочешь во время питья перевести дух, они кричат: "Живей,  живей,  осуши
до дна!" Словом, в какие-нибудь четверть часа я сделал такие успехи, что всю
мою жизнь могу пить с любым медником, говоря с ним на его языке.
     Речь  идет  не  о  баловстве.  Будущий  король  братается с трактирными
мальчишками, выпивает с медниками,  умеет  болтать  на  их  жаргоне,  слывет
"добрым  малым". Не удивительно, что за такого государя готовы будут умереть
не только истчипские молодцы, но и тысячи простых англичан.
     Есть в "Ричарде II" рассказ о том, как Гарри Перси приглашал принца  на
Оксфордский турнир, а в ответ Галь сказал:

     Что он пойдет в публичный дом,
     перчатку
     С руки п