Григорий Михайлович Козинцев.
   Наш современник Вильям Шекспир


    Григорий Михайлович Козинцев, (режиссер Фильма "Гамлет")
    Издание второе, 1966 год.
    ( Главы из книги )


СОДЕРЖАНИЕ.

     - Шекспировские пейзажи
     - Король Лир
     - Гамлет, принц Датский
     - Харчевня на вулкане
     - Эхо поэзии

ШЕКСПИРОВСКИЕ ПЕЙЗАЖИ

     Недавно  в  Англии  мне  удалось повидать места, связанные с искусством
Шекспира. Но вместе со старинными домами и замками  в  памяти  появлялись  и
другие  - воображаемые пейзажи; их очертания задолго до поездки создала сама
поэзия автора. Иногда реальность совпадала с воображением; нередко увиденное
отличалось от казавшегося. Я попытался понять причины совпадения и  отличия,
это  натолкнуло  меня  на мысли о некоторых свойствах шекспировской поэтики.
Название главы условно: речь пойдет не только о пейзажах,  но  о  портретах,
вещах, статуях.
     Начну с вещи.
     Приходится  идти  довольно далеко. Мы странствуем длинными улицами, где
вместо домов  книжные  полки,  переходим  мостики  над  залами  со  шкафами.
Спиральными   лестницами,   мимо  этажей  книг,  мы  спускаемся  в  подвалы,
заполненные комплектами журналов и газет, стопками брошюр.
     Перед нами дверь. Сопровождающий меня человек просит зайти в помещение.
В небольшой комнате стол, несколько стульев. На столе  пюпитр.  Меня  просят
присесть, обождать.
     Это один из кабинетов библиотеки Британского музея.
     По  приезде  в  Англию  мне,  режиссеру,  .работающему  над  трагедиями
Шекспира, естественно, захотелось увидеть первое издание шекспировских пьес.
Господин С. Е. Чайльдс, заместитель директора,  спросил  о  моей  профессии,
причине  интереса  именно  к  этому  изданию.  Немного подумав, он предложил
следовать за ним.
     И вот я сижу подле стола, жду.
     Дверь открывается: в руках господина Чайльдса большая книга  в  красном
сафьяне. Однако это не переплет, а только футляр. Господин Чайльдс открывает
крышку и вынимает из сафьяновой коробки книгу.
     - Нам  пришлось идти такой долгой дорогой, - говорит он, - потому что я
считал недостаточным показать вам это  издание  в  витрине  экспозиции,  под
стеклом.
     Он бережно опускает книгу на пюпитр.
     - Вам  необходимо  не  только  увидеть, но и потрогать ее руками. Я вас
оставлю с ней наедине.
     Передо мной одна из величайших  библиографических  редкостей  -  первое
издание шекспировских сочинений, так называемое "фолио".

     Он  умер  в  1616  году.  Завещание  было  подробным. Говорилось даже о
какой-то  кровати  похуже;  однако  произведения  не  упоминались.  Рукописи
драматурга  тогда редко представляли самостоятельный интерес. Пьесы являлись
имуществом актерской компании.  Трагедии  и  комедии  Шекспира  принадлежали
театральной труппе.
     Через  три года умер глава труппы, ее первый актер Ричард Бербедж, тот,
кто был Отелло, Лиром, Гамлетом.
     Потом,  при  исполнении  "Генриха  VIII",  театральная  пушка  неудачно
выпалила, огонь зажег соломенный навес над сценой; "Глобус" сгорел.
     В 1670 году закончился род Шекспира. Прямых наследников имени больше не
существовало.   Дом  и  земельный  участок  перешли  к  чужим  людям.  Могло
случиться, что, кроме гроба - прогнивших досок и истлевшего тела, - от поэта
сохранились бы лишь две поэмы, напечатанные при жизни, и восемнадцать  пьес,
изданных, вероятно, без согласия автора.
     Больше  половины  драматических  сочинений могли остаться неизвестными.
Сберегли его искусство не меценаты  или  ученые,  но  товарищи  по  нелегкой
актерской работе, друзья, такие же труженики, каким был он.
     Два  актера собрали тексты тридцати шести пьес. На заглавном листе Джон
Хеминг и Генри Конделл написали, что издают книгу по рукописям. Но ученые не
доверяют этим словам. Вероятно, рукописи были неполными, многих  листов  уже
не  хватало,  оставшиеся  страницы,  как  обычно  в театральных экземплярах,
пестрели вымарками и вставками. Некоторые  пьесы  пришлось  восстановить  по
отдельным  ролям.  Кто-то припоминал, кто-то подсказывал, отсебятины сходили
за слова автора. Так образовался первый свод. В 1623 году вышла в  свет  эта
книга.  Она  была  отпечатана большим форматом - в лист (фолио), меньшие - в
четвертушку - назывались "кварто".
     Хеминг и Конделл, объясняя цель  издания,  нашли  достойные  слова.  Не
стремление к выгоде увлекало составителей, писали они в предисловии, нет, им
попросту  хотелось  "сохранить  живую  память  о  столь  бесценном  друге  и
товарище, каким был наш Шекспир".
     Бесценный  друг  и  товарищ,  наш  Шекспир.  Это   -   ясное,   хорошее
определение,  даже  если  оно  относится  к человеку близкому не только двум
актерам, но и человечеству.
     Состарились и умерли Хеминг и  Конделл;  их  погребли  рядом.  Пуритане
закрыли все театры в Англии. А книга только начинала свою жизнь.
     Мы  с  ней  наедине,  с  этой  книгой.  Я  раскрываю  кожаный переплет:
потемневшая старинная бумага, бережно разглаженная величайшими специалистами
библиотечного дела, глубокая черная печать, одно из первых тиснений.
     "Господина Вильяма Шекспира
     комедии
     хроники и
     трагедии..."
     Под заголовком гравюра голландского художника Друсхоута. На темном фоне
лицо мужчины с большими спокойными глазами, лоб  полысел,  волосы  закрывают
уши.  Кто  же  этот  человек?  Автор  бессмертных  произведений или попросту
вымысел художника?  Бен  Джонсон  в  стихах,  посвященных  памяти  Шекспира,
советовал  смотреть  не  на  черты  портрета,  но постичь свойства ума, души
писателя.
     Чтобы последовать этому совету, понадобилось время.  Когда  в  середине
XVIII века Старая королевская библиотека была передана в Британский музей, в
ней  не  было  Шекспира.  Книгохранилище открылось для публики, но сочинения
этого  автора  все  еще  не  стояли  на  полках.  Основанием   шекспировской
библиотеки  послужил  дар  Давида Гаррика - собрание старых английских пьес.
Актеры продолжали сохранять память о друге и  товарище.  Музей  получил  эту
коллекцию в 1779 году; через год книга пропала.
     Теперь  количество  изданий Шекспира на всех языках неисчислимо. Однако
фолио в Британском музее только  пять;  портреты  сохранились  лишь  в  трех
книгах.  Каждый  экземпляр  тщательно  изучен,  измерен,  подробно описан. У
одного поля тринадцать и три восьмых  на  восемь  и  одну  вторую  дюйма,  у
другого - двенадцать и семь восьмых на восемь и три восьмых.
     Хорошо,  когда  история  заставляет интересоваться даже размерами полей
книги.
     Поля фолио измеряются десятыми дюйма, но для строчек стихов нет видимых
мер. Гейне с горечью писал, что, может быть, наступит время, когда  лавочник
будет  взвешивать  на одних и тех же весах сыр и стихи. Трудно не задуматься
над тем, как быстро дряхлеет, становится архаичным многое из  написанного  о
Шекспире,   однако   сами  произведения  хранят  всю  свою  жизненную  силу.
Вымеренное на весах не может  соперничать  с  тем,  что  создано  невидимыми
измерениями.
     Тот,  кто  неподалеку  от этой комнаты, в большом круглом зале, работал
над "Капиталом", отлично понимал множественность  этих  мер  искусства  -  и
отчетливо  чувствуемых и еле ощутимых. Восхищаясь монологом Тимона Афинского
о сути денежного обращения, Маркс не забывал вспомнить и пса  Краба,  потому
что  "один  только  Лаунс  со  своей  собакой  Крабом  больше стоит, чем все
немецкие комедии вместе взятые", и "в одном только первом акте  "Виндзорских
кумушек" больше жизни и движения, чем во всей немецкой литературе".
     Лишь   невидимыми  измерениями  можно  передать  в  искусстве  жизнь  и
движение. Жизнь и движение переполняют эту книгу.
     Я осторожно перелистываю страницы фолио. Есть в  первых  изданиях  своя
прелесть: способ печати, сорт бумаги как бы хранят какую-то реальную частицу
самого времени. Старинная прочная шершавая бумага. Прочные шершавые слова.
     "Осязанию  твоему  подлежать  будет  всегда гладкость,- писал Радищев о
ценителях непрочных  льстивых  слов.  -  Никогда  не  раздерет  благотворная
шероховатость в тебе нервов осязательности".
     Столетия  не  смогли  стереть  благотворной шероховатости шекспировских
строчек. Как хорошо, что мне удалось познакомиться с  фолио  именно  так,  в
пустой  комнате  книгохранилища,  держа  в  руках  это издание. Но насколько
труднее "потрогать руками" жизнь, отраженную этой книгой.

     Определение цвета "кирпичный"  мало  что  говорит.  Здания  Амстердама,
Гамбурга или Бирмингама, построенные из кирпича, несхожи по тону. Из особых,
как  бы  игрушечных  кирпичей  сложены  дома по дороге в Стратфорд. За окном
машины проходят белые, оштукатуренные стены, разграфленные  черными  балками
креплений,   черепичные   крыши,  красные  ставни;  двери  иногда  выкрашены
ярко-желтой краской. Цвет кирпича меняется: уже не красный, но серый, белый.
За поворотами остаются маленькие гостиницы, пивные, вывески на  кронштейнах,
укрепленные  под углом к стене. И все это - дубовые балки, чугунные решетки,
названия на вывесках: "Святой Георгий", "Единорог", "Красный лев",  "Лебедь"
- как бы возвращает приезжающих к временам Шекспира.
     Катят  машины.  Из  окна  едущей  впереди  высовывается рука шофера, он
показывает пальцами: можно обогнать. Проезжают зеленые двухэтажные автобусы,
модные дорогие машины, похожие на разрезанные пополам авиабомбы, неторопливо
движется старенький форд: пожилая дама  в  больших  очках  сидит  за  рулем;
набирают скорость цветастые мотороллеры.
     Двадцатый    век    по   комфортабельному   асфальту   проезжает   мимо
шестнадцатого.
     Шестнадцатое столетие отремонтировано до глянца, выстирано и  выглажено
до накрахмаленной белизны. Оно аппетитно, как обертка шоколада.
     Спокойная  река,  деревья,  наклонившиеся  к  воде.  Плывет  лодка; две
девушки - одна в ярко-красном свитере, другая в зеленом - сидят на веслах.
     Это Эйвон. Мы в Стратфорде-на-Эйвоне; здесь родился Шекспир. Забыть  об
этом  нельзя.  Шекспир входит в жизнь сразу же, немедленно, без предисловий.
Нельзя съесть яичницу, не осененную его  портретом:  он  украшает  заголовки
меню. Бросив окурок, рискуешь попасть в лицо автора "Ромео и Джульетты": оно
на  пепельнице.  Рассматривая  журналы  в  киоске,  видишь,  что  знаменитый
стратфордец писал и комиксы.
     "Не истощайте ваши нервы до последней  степени,  -  призывает  одно  из
объявлений  в  брошюре,  посвященной Мемориальному театру, - Шекспир слишком
сильная нагрузка для человеческих сил. Зрителям, измотанным его  искусством,
нельзя  пренебрегать  терапией.  В  Стратфорде  вы  можете быть истерзанными
Отелло или Лиром..."
     В чем же спасение?
     "Всего десять минут после окончания спектакля, и вы в отеле  Уэлкомб...
меню так же разнообразно, как шекспировские монологи..."
     - Хотели  бы вы совершить осмотр "кратким путем"?- спрашивает хранитель
дома, где родился Шекспир.
     Оказывается, уже выработана технология ускоренного  восприятия  музеев.
Ознакомление  на  рысях.  Быстрый  ход,  мгновенные  остановки  у нескольких
достопримечательностей (знаменитых, курьезных), покупка открыток, фотография
на историческом фоне.
     "Долгим путем" мы идем по домику, где родился Шекспир. Хранитель  музея
- образованный,   любящий   свое   дело  человек,  говорить  с  ним  -  одно
удовольствие. Он показывает коллекции -  немного  экспонатов,  как  простые,
обиходные  вещи.  Он  как  бы запросто относится ко всем этим предметам. При
таком подходе все становится близким.  Начинаешь  чувствовать  себя,  как  в
Ленинграде,  на  углу  Литейного проспекта и Бассейной, когда, поднявшись во
второй этаж, останавливаешься на обычной лестничной  площадке  перед  ничем,
казалось  бы,  не  примечательной  дверью. Маленькая медная дощечка "Николай
Алексеевич Некрасов". Звонишь. Дверь открывается. Передняя, комнаты. Это  не
музей, просто квартира, здесь живут. Хозяина и его близких нет дома.
     Пошел  погулять  на  набережную, а возможно, и уехал ненадолго в Москву
владелец небольшой дачи в Ялте. Он и лекарства не убрал с  ночного  столика.
Только  пальто  хозяина  и пенсне на шнурке почему-то помещены в витрину под
стекло. Здесь редко  называют  этого  отсутствующего  человека  по  фамилии,
говорят: "Кусты посадил Антон Павлович..."
     Вышли  обитатели  домика  в Стратфорде, отправились , куда-то по делам,
ведь, как говорил Гамлет: "У всех свои заботы и дела". Вот хозяева и ушли, а
нас в их отсутствие любезно пустили в помещение; мы ходим, смотрим -  мешать
некому.  Ловишь  себя  на  мысли, будто они, эти люди, покинули свои комнаты
вовсе не три с половиной столетия назад,  а  совсем  недавно,  незадолго  до
нашего прихода.
     Мы идем по небольшим, чисто побеленным комнатам с дубовыми подпорками и
кирпичными  каминами,  открываем  невысокие  двери, подымаемся по деревянной
лестнице. Это проход не только по квартире, но и по жизни.
     В комнате - кровать, колыбель. Здесь родился Шекспир.
     Еще  несколько  шагов.  Еще   несколько   лет.   Кухня,   очаг,   шест,
прикрепленный  к  потолку; невысоко от пола к нему прибита маленькая палка с
обручем - он обхватывал талию ребенка:  мальчик  переставлял  ножки,  учился
ходить.
     Входишь,  минуя  годы,  в  другую  комнату:  школьная парта, изрезанная
ножами ребят шестнадцатого века. Она взята из  Стратфордской  грамматической
школы. Шекспир учился в этой школе греческому и латыни.
     Его  ли  это вещи? Вероятно, нет. Это предметы шекспировского столетия,
но вряд ли он сам лежал именно в  этой  колыбели,  сидел  как  раз  за  этой
партой.  Но его колыбель была такой же, и учился он за подобным столом. И не
только парты шестнадцатого века походили одна на другую,  но  и  большинство
нужных  людям  жизненных вещей всех столетий оказываются чем-то схожими. Что
из того, что у этой кровати небольшие резные  колонки  и  балдахин?  Кровати
всех  рожениц  хранят  память о схожих муках и схожем счастье. И первые шаги
всех детей, охраняемые деревянной загородкой  или  этой  палкой  с  обручем,
схожи.
     Простая  человеческая  жизнь  проходила  в  стратфордском  доме.  Здесь
трудился отец - перчаточник, готовила пищу  мать,  ели  за  тяжелым  дубовым
столом,  рожали  детей  и,  когда  приходило время, умирали. Эту жизнь можно
"потрогать руками", настолько она человечна, знакома.
     Проходя по чистым и светлым комнатам, думаешь об искусстве поэта, -  он
еще  ребенком  учился  здесь ходить, чтобы потом пойти по дорогам всех стран
как свой, близкий человек, наш  Шекспир.  Иногда  непривычны  гиперболы  его
стихов,  легендарны  фабулы,  но  суть  человеческой жизни, изображенной им,
чем-то сходна со  всеми  жизнями  и  с  твоей  жизнью,  как  схожа  колыбель
шестнадцатого  века  со  всеми колыбелями и с твоей колыбелью. Люди узнают в
его.  искусстве  несправедливость,   которую   им   довелось   испытать,   и
мерещившееся счастье. Не случайно условия, в которых жили большие художники,
редко  представляются  даже современному глазу экзотическими или курьезными.
Стиль дворцовых залов и модных вилл меняется куда решительнее, нежели  облик
домов, где трудились гении.
     Хочется  сохранить  в  памяти  этот  небольшой  дом,  побеленные низкие
комнаты, обиходные, простые вещи. Мы, режиссеры, ставящие Шекспира,  нередко
показываем  его  образы  так, будто они были сочинены человеком, выросшим на
паркетах, среди колонн. Внешний масштаб - "короткий путь"  к  шекспировскому
искусству.
     Однако  этот  дом  был  не только местом рождения великого человека, но
также имуществом. И тут начинается вторая, по-своему интересная история. Так
они и существуют, развиваясь как бы в параллельном действии, судьба Шекспира
и судьба собственности.
     Джон   Шекспир,   гражданин   Стратфорда,   владелец   дома,    передал
собственность  Вильяму,  своему  сыну;  потом  она  перешла к старшей дочери
поэта. Затем другие родственники вступили во  владение  наследством.  Пришло
время,  род  закончился,  прямых  наследников  больше не было. Собственность
перешла в чужие руки. Новые хозяева  превратили  часть  здания  в  маленькую
гостиницу. У дверей прибили вывеску на кронштейне; деревенский маляр написал
голову девушки.
     В  доме,  где  поэт  провел  свою  юность,  валялись  приезжие;  хозяин
гостиницы торговал ночлегом и пищей.
     В  честь  шекспировских  премьер  чеканились  медали;  начали  выходить
бесчисленные тома исследований его творчества.
     Теперь  там,  где  началась  его жизнь, раздавались удары топора, пахло
кровью и сырым мясом. Не следует предполагать драмы: в нижнем  этаже  мясник
открыл свою лавку. Висели освежеванные туши, хозяйки покупали фарш, вырезку.
     Гаррик,  Эдмунд  Кин,  Мочалов  прославляли  образы  Шекспира;  его уже
назвали  великим  Гете,  Стендаль,  Пушкин,  Белинский.   Слава   росла,   а
собственность меняла хозяев.
     В  1847  году  на  заборах  появилась афиша, набранная крупным шрифтом:
"Волнующая сердце реликвия", "наипочтеннейший памятник величайшему из живших
на земле гениев" будет продаваться 16 сентября с аукциона. Курсив  кричал  о
"бессмертном барде" и "славнейшем периоде истории Англии". Возвышенные слова
должны были взвинтить цены, усилить надбавки к объявленной стоимости.
     "Это  был  шедевр  паблисити",  -  пишется в книге, посвященной истории
стратфордского музея.
     Объявление взволновало общество.
     "Нечто режущее слух заключено в  этой  афише!  -восклицал  обозреватель
"Таймса".  -  Спекулянты  вытащат  постройку из фундамента, приделают к дому
колеса и покатят его, как фургон с дикими зверями, великанами или карликами,
по Соединенным Штатам Америки".
     Государство  все  еще  не  считало  необходимым  приобрести  этот  дом,
сохранить  его  для  народа.  Нашлись люди, организовавшие комитет для сбора
пожертвований в  фонд  покупки  исторического  здания.  Способы  сбора  были
различны.  На  стене  музея  -  афиша  "Виндзорских  кумушек"; одну из ролей
исполнит любитель, его фамилия Чарлз Диккенс.
     Комитет купил этот дом (вместе с домом дочери Шекспира) за  три  тысячи
фунтов. В 1857-1864 годах здания были реставрированы.
     В  начале  его  существования дом-музей посетила тысяча человек, в 1956
году - двести тридцать тысяч. Доски пола натерты до  блеска.  Люди  со  всех
континентов прошли по этим доскам. Вместе со мной идут чернобородый индиец в
белой чалме, французские студенты, шведское семейство.
     Конечно,  среди  посетителей  бывали  разные людп. Я возмущаюсь, увидев
следы легкомыслия туристов, пожелавших увековечить и  свое  имя  у  подножия
знаменитой горы. Стекла, вставленные в старинные окошки, изрезаны подписями.
     Какое  варварство!  Я читаю фамилии: Вальтер Скотт, Генри Ирвинг, Эллен
Терри...
     Нет, не всегда следует осуждать  привычку  посетителей  оставлять  свои
подписи на стеклах знаменитых зданий.
     Сад  при  домике.  Здесь  выращены  деревья и цветы. названные в поэзии
Шекспира. Мне по душе этот памятник. Сад хранит тепло шекспировской  поэзии,
он  меняется  изо  дня  в  день,  живет  вместе со всей землей. Каждым летом
загораются веселые  краски,  возникают  запахи,  и  вновь  сплетается  венок
Офелии.  Вот  розмарин  -  знак верной памяти, анютины глазки - размышлений,
маргаритки - ветрености и легкомыслия. Клумба фиалок -  это  эмблема  любви;
помните,  они  все  завяли,  когда  умер отец Офелии. Легкий ветерок колышет
ветви ивы - печального друга Дездемоны...
     Из домика - в саду еще не росли все эти цветы, деревьев было меньше,  и
ростом  они  были ниже - вышел молодой провинциал, чтобы отправиться в путь,
искать фортуну, как тогда говорили. Много легенд  сочинили  об  этом  юноше.
Согласно преданиям, он был и воспитателем в католической семье, и помощником
педагога   в   школе,  где  прежде  учился;  какой-то  лорд  обвинил  его  в
браконьерстве,  и  бродя