и, надеждами. С шестилетнего  возраста  и  до  самой
юности каждый год она меняла свои мечты. То ей хотелось стать балериной,  то
натуралистом,  то  еще  кем-нибудь,  и  это  огромное  поместье  каждый  раз
становилось новым полем ее деятельности -  хотя  бы  на  несколько  радужных
недель в году! То, надев самодельную пачку, Сара  принималась  кружиться  по
прохладным мхам среди берез, то с двоюродными  братишками  играла  на  диком
берегу в Гека Финна. То рассматривала под микроскопом,  подаренным  отцом  к
рождеству, цветы, гусениц, дождевых червей. То в своей маленькой комнатке на
третьем этаже зачитывалась книжкой "Энн из зеленого домика" и  все  мечтала,
чтоб и у нее были такие же рыжие  кудряшки  и  даже  веснушки.  Неизменно  в
воспоминаниях о детстве главное место занимала "Лисья  тропа",  так  назвала
бабушка поместье.
   На  сиденье  рядом  шевельнулась  Хезер,  пробормотала  что-то  в   своем
беспокойном сне. Сара потянулась,  осторожно  откинула  ей  со  лба  упавшие
пряди.
   Даже после всего, что перенесла, Хезер поражала своей  красотой,  и  Сара
ощутила легкий укол досады. Отвернулась, сосредоточилась на дороге. Холмы  и
перелески по обеим сторонам катились под уклон, сбегая  к  берегу  Потомака.
Еще чуть больше десятка километров, и они на месте. Снова Сара взглянула  на
Хезер,  улыбнулась  печально,  подумав,  как  должно  быть  жутко  ей  в  ее
воспоминаниях, постоянно среди чужих людей, среди чужих мест, и все это  она
видала не из окошка туристического поезда, а исхаживая мили пешком в зной  и
пыль.
   Снова Хезер пробормотала что-то; Сара глядела вперед, нахмурившись, кусая
губы. С того момента, как они приземлились в аэропорту имени Даллеса,  Хезер
как будто начала приходить в себя. Слава богу, за время полета  ни  разу  не
проснулась: случись, что Хезер после всех перенесенных ужасов очнулась бы  в
хвостовой части "джумбо", летящего в другой конец страны, неизвестно  какими
неприятностями все могло бы обернуться. Даже если очнется, когда  приедут  в
"Лисью тропу", и то появятся сложности. Сара не имела опыта, не  знала,  как
себя вести в подобных случаях, а до  ближайшей  больницы  очень  далеко.  Не
авантюра ли это, везти Хезер сюда, в такую глушь?
   Вот и поворот на "Лисью тропу". Хезер пока спит. Сара  осторожно  съехала
на пыльный проселок; до  усадьбы  осталось  километра  полтора.  По  дверцам
автомобиля хлестали ветки близко растущих  от  края  дороги  ясеней,  черной
ольхи. Такой родной, такой знакомый шелест! Сара успокоилась. До  ближайшего
соседа отсюда примерно километр,  единственная  связь  с  миром  -  телефон.
Все-таки надо передохнуть,  осмыслить  события  последних  дней.  И  "Листья
тропа" - самое подходящее для этого место.
   Внезапно дорога стала шире, и Сара выехала на круг перед фасадом высокого
двухэтажного  белого  дома,  отдаленно  напоминавшего   древний   ирландский
особняк.  Нескошенная  трава  на   огромной   лужайке   пожелтела,   некогда
подстриженные куртины гортензии и шиповника  росли  неухоженные.  Жалованье,
которое отец выплачивал конторе Хокера за присмотр, не предусматривало  уход
за ландшафтом. Объехав лужайку, Сара подкатила к дому, выключила двигатель.
   Четыре высокие колонны поддерживали  крупный  портик,  в  тени  под  ними
утопало девять окон нижнего этажа и  двойная  дверь  парадного  входа:  чуть
пологая крыша портика тускло сияла в поздних лучах солнца.  Хоть  выложенная
камнями дорожка поросла травой, хоть никем  не  обрезаемая  сирень  у  входа
буйно разрослась, здесь все в основном осталось по-прежнему.
   Сара вышла, обошла машину, открыла дверцу, вытащила Хезер,  поставила  ее
на ноги. Медленно стала подниматься с ней по  ступенькам.  Когда  подошли  к
дверям, Сара, поддерживая Хезер за талию, свободной рукой вложила в замочную
скважину ключ. Открыла дверь, ввела Хезер в дом.
   Спертый воздух, пахнет мускусом, темнеет мебель в полумраке, на мраморном
полу вестибюля призрачным саваном лежит пыль. К горлу Сары подступил  комок.
Никто, кроме смотрителя, не бывал в доме  с  того  самого  дня,  как  умерла
бабушка.
   Чтобы не тащить Хезер по винтовой лестнице наверх, Сара решила  поместить
ее в гостевую комнату, которая располагалась как раз за  "летним  кабинетом"
деда. Раньше здесь была "оранжерея", так по крайней мере  окрестил  ее  дед,
однако оба поколения детей сперва преобразили ее  в  помещение  для  игр,  а
потом, когда все дети выросли, комната стала  предназначаться  для  семейных
гостей, туда поставили огромную кровать и оборудовали тут же ванную комнату.
   Сара опустила Хезер на старую, продавленную тахту, укрыла легким одеялом,
которое нашла здесь же, в  громадном  стенном  шкафу.  Удостоверившись,  что
гостья устроена удобно, пошла обходить дом, смахивая пыль, распахивая окна.
   На первом этаже было семь  комнат,  все  располагались  вокруг  овального
вестибюля и винтовой лестницы. Две из них, "летний кабинет", а  по  существу
старинная библиотека - стены в дубовых панелях, книжные  шкафы  от  пола  до
потолка  -  и  огромная  гостиная  с  тяжелой  мебелью   позапрошлого   века
английского и американского образца, которую дед так любил, выходили  окнами
на фасад, с видом на  сбегавшую  вниз  лужайку,  тенистые  деревья,  широкие
просторы реки. За этими  комнатами  шла  столовая,  отделенная  от  гостиной
раздвижной дверью, которую на памяти  Сары  никто  никогда  не  задвигал.  В
столовой мебель такая же,  как  в  гостиной,  плюс  еще  массивный  стол  из
вишневого дерева, и вокруг него, как  и  прежде,  застыли  обитые  гобеленом
стулья. В глубине дома, окнами на подъездное шоссе и тенистую рощу на  самом
краю лужайки, - кухня, комната для завтрака и бельевая.
   Почему-то второй этаж запомнился Саре своей новизной. Мебель в просторной
хозяйской комнате, спальне и гостиной, которые занимали дедушка с  бабушкой,
была легкая, по  большей  части  плетеная  или  из  бамбука;  три  остальные
комнаты,  такие  же  светлые,  просторные.  Поднявшись  на  последний  виток
лестницы, Сара оказалась в комнате,  где  когда-то  жила,  -  маленькой,  со
скошенным потолком,  с  двумя  старинными  слуховыми  окошками  в  крыше,  с
веревочной  лесенкой  на  блоке,  которую  можно  спустить  и  оказаться  на
капитанском мостике - выступе портика. Иногда  в  душные  летние  ночи  отец
позволял  Саре  с  одеялом  и  подушкой  устраиваться  на  крыше,  где  было
прохладней. Она лежала, уставившись в  бесконечные  неподвижные  стаи  ярких
звезд на темном небе, ждала, когда покажется лик  луны  или,  если  повезет,
блеснет тонким волоском хвост кометы. Сара немного постояла посреди комнаты,
погрузясь в воспоминания; наконец, поборов мягко  накатившую  волну  грусти,
она решила спуститься, посмотреть, как там Хезер.
   Женщина во сне сбросила с себя одеяло, казалось, она  вот-вот  проснется.
Веки подрагивали, шевелились губы; руки, словно оживая, слабо трепетали, как
пойманные в силок птицы; пальцы красивые,  длинные.  Сара  вышла  к  машине,
вынула  продукты,  купленные  во  Фредериксбурге,  поставила  чай,   выпила,
вернулась в большую комнату, села напротив Хезер и стала ждать.

***

   ...Она беспомощно лежит, брошенная на узкую грязную койку,  вокруг  серые
стены. Здесь сильно и едко пахнет потом, будто несет зловонием от  какого-то
мерзкого  растения.  Нельзя  забыться,  не   идут   мысли,   не   вспыхивают
воспоминания, ничего не существует, кроме этого  кошмара:  какие-то  подонки
лезут к ней снова и снова, измываются, ей больно, гадко...
   - Очищение! Очищение!
   То и дело повторяет голос. Это все во имя очищения, ибо грех ее  огромен,
он трепещет в глубине ее души, прячась в темных закоулках, его извести может
лишь самая суровая кара. Виной всему Филип, ибо он суть ее греха, ее страсти
к нему, неизбывной, неистребимой. Вот она, скверна, которую нужно изгнать.
   Потому - очищение. Освобождение от греха, вызывая отвращение к  греху.  И
снова один за другим, один за другим,  пока  кровь  не  смоет  грех,  и  она
кричит-Пощадите!
   Звучит голос, который знает, что будет. Перед глазами всплывает юный лик,
похожий на Христа. И останется только боль, ничтожный отголосок того  греха,
что родился, когда еще  не  было  боли.  А  после  наступит  мир  и  сон;  и
вкрадчивый голос, который знает, что  будет,  тихо  нашептывает  из  глубины
убаюкивающей тьмы:
   - Похоть же, зачавши, рождает грех,  а  сделанный  грех  рождает  смерть.
Знаешь ли ты слова эти, Хезер?
   - Это.., это из Иакова...
   - Да, Хезер. Из Иакова. Из Послания. Это закон, Хезер, поняла ли ты?
   - Да...
   - Ты ведь не хочешь преступить этот закон, Хезер?
   - Нет... Прошу, не надо больше боли, господи, пожалуйста!
   - Ибо плоть желает противного духу, а дух противного  плоти  <Послание  к
Галатам, гл. 5, ст. 17.>. Помнишь это?
   - Да!
   - Веришь ты в это?
   - Да!
   - Хочешь избавиться от похоти, от греха?
   - Да! Прошу вас, да!
   - И боли испытывать не хочешь, так ведь?
   - Да! Хватит! Пусть они прекратят...
   - Хезер! Тебе послано это во имя Христа, чтоб ты не только верила в него,
чтоб ты страдала за него!
   - Да!
   - Ликуй, Хезер! Ибо когда приимем страдания Христовы на  себя,  да  будет
тогда слава его во веки веков, да исполнятся сердца наши радостью!
   - Да, прошу вас.., да!
   - Запомни, Хезер! Тебя да возненавидят живущие во имя мое,  но  тот,  кто
выстоит до конца, спасен будет! Веришь ли ты в это, Хезер?
   - Да!
   - Хочешь ли ты этого, Хезер?
   - Да!
   - Все ли ты сделаешь ради этого, Хезер?
   - Да! Да! О господи, да! Хочу этого!..
   - Слушай же меня, Хезер, слушай голос мой, все, что я скажу тебе,  слушай
меня, Хезер...

***

   - Хезер! Вы проснулись, Хезер?
   - М-м-м... - донесся стон, словно издалека, будто стенанье мученика.  Это
ее собственный стон. Она открывает глаза, перед ней в сумерках чье-то  лицо.
Темные волосы, большие глаза, красивые. Женщина...
   - Кто.., кто вы?
   - Я друг Филипа. Меня зовут Сара Логан.  Вы  в  безопасности.  Здесь  вас
никто не обидит.

Глава 19

   Тянувшиеся вдоль узкого тротуара Пи-стрит  клены  чуть  слышно  шелестели
листвой в ночном  ветерке:  их  сухой  шелест  отдавался  в  мозгу  каким-то
предсмертным шипением, обволакивая точно саван. Филип, считая номера,  шагал
мимо идущей чуть под уклон вереницы кирпичных домов. При каждом -  крохотный
палисадник с летниками вокруг эркера, ярко освещаемый фонарем у входа. Дойдя
до особняка Тодда, Филип остановился. Дом погружен во тьму.  Особняк  словно
отпрянул от своих соседей-домов, высоких и узких, тесно поставленных друг  к
дружке. Как бы кичится своей обособленностью. Не держа в мыслях  вламываться
с парадного входа, Филип шмыгнул в проулок между домами, пригибаясь к земле,
чтоб на него не попадал бледно-желтый свет люминесцентных уличных фонарей.
   Он искал полуподвальное окно. Третья заповедь Дока: то, чем меньше  всего
дорожат, доступнее всего. Как правило, проникнуть в  подсобные  помещения  и
через окна полуподвалов не стоит особого труда. В Нью-Йорке на чуланы вешают
амбарный замок, а вдоль полуподвальных окон рассыпается битое стекло. Что же
касается Джорджтауна, здешние жители, должно  быть,  гораздо  беспечней:  на
полуподвальном окошке, выходящем в проулок, Филип не обнаружил  ни  решетки,
ни какого другого предохранительного  устройства.  Оглядел  проулок,  улицу;
припал к земле, чтоб разглядеть  получше  окно.  Стекла  в  копоти,  рамы  в
паутине, никакого провода  не  видно.  Филип  легонько  стукнул  кулаком  по
нижнему ободку окна. С петель ссыпалась сухая ржавчина, но  рама  во  что-то
упиралась, не поддавалась. Либо забита гвоздями изнутри, либо крючок.  Филип
ударил посильней. Понятно, простой  шпингалет  сверху.  Филип  опустился  на
холодную брусчатку, прицелился ногой и с размаху двинул  каблуком  в  правый
верхний угол стекла. Оно хрустнуло и  грянуло  вниз,  слабо  звякнув.  Филип
оглянулся, всматриваясь в прямоугольник уличного света. Пока пусто.  Подполз
к окну, откинул крупные осколки с прилипшими остатками шпатлевки,  осторожно
просунул руку через разбитое стекло, нащупывая  шпингалет.  Нашел,  с  силой
потянул. Тот сначала не поддавался, наконец отъехал. Окно открыто. Вынув  из
кармана пиджака нож для бумаги, Филип вставил его рукояткой  в  зазор  между
окном и подоконником, с силой поддел... Окно  с  легким  скрежетом  подалось
кверху. Не теряя времени, Филип нырнул  внутрь,  придерживая  раму  рукой  и
проскальзывая между нею и подоконником. Не успев еще полностью  проползти  в
щель, он уже шарил ногами внизу в поисках опоры. Наконец носки  уперлись  во
что-то твердое, Филип поднырнул под раму головой и,  оказавшись  в  подвале,
опустил руку, окно закрылось.
   Он стоял на полу, слепо озираясь вокруг,  выставив  вперед  руки.  Пальцы
натолкнулись на какую-то преграду: грубая деревянная  поверхность.  Какой-то
ящик. Обойдя его, Филип двинулся с  вытянутыми  руками  по  подвалу,  хватая
пальцами пустоту. Наткнулся на стену, пошел вдоль нее,  дошел  до  угла.  Не
считая ящиков у окна, подвал оказался на удивление пуст. То ли  дело  в  его
собственном подвальном отсеке в Нью-Йорке - сам черт ногу сломит.
   Филип облизнул пересохшие губы. Во рту тоже совершенно пересохло,  сердце
билось учащенно. Подумалось: наверно, такие, как Док, мрут раньше времени от
стресса. Если бы он избрал себе такое ремесло, давным-давно бы уже помер  со
страху.
   Обойдя угол, он двинулся дальше, пока со всей силы не  трахнулся  лбом  о
столб, выросший будто из-под земли, как раз между слепо раздвинутыми руками.
Охнул от боли, сдерживаясь, чтоб не застонать, ощупал столб. Что это, стойка
лестницы?  Скользнул  руками  вверх  и  наткнулся  на   деревянный   выступ.
Ступенька. Он  задержал  дыхание,  чтоб  успокоить  сердцебиение,  пошел  на
цыпочках вперед, держась за столб. Нащупал  ногой  нижнюю  ступеньку,  начал
подниматься. Левой рукой держался за узкие перила, правой,  вытянутой  перед
собой в кромешной тьме, он страховал глаза, и так поднимался все выше,  пока
пальцы не уткнулись в гладкую  поверхность  двери.  Остановился  на  верхней
ступеньке, прислушался. Тихо. Слышно  только  его  дыхание.  Нащупал  ручку;
дрожа от страха, повернул. Дверь отворилась бесшумно, и он вступил  в  кухню
Чарлза Тодда. Утопленный в потолке светильник горел холодным светом, заливая
пустую   кухоньку    молочно-белым    сиянием.    Тодд    явный    сторонник
функциональности; кухня являла некий симбиоз "Баухауз" <Художественная школа
дизайна,  основанная  в   Веймаре   в   1919   году   Вальтером   Гропиусом,
разрабатывавшая основы функционального дизайна в  архитектуре  и  прикладном
искусстве>  и  административного  дизайна  НАСА:  столики   вдоль   стен   с
темно-коричневым пластиковым покрытием, сияют металлические ручки  ящиков  и
дверец,   кухонный   комбайн,   вмонтированная   в   стену   высокочастотная
электропечь,   кофемолка    "Браун"    и    сверкающая,    ультрасовременная
кофеварка-"экспрессо".
   Осторожно прикрыв за собой дверь, Филип на цыпочках пошел по  выложенному
темно-синей плиткой полу к двери, ведущей из  кухни  в  дом.  За  ней  узкий
коридор вел к парадному входу. Филип пошел  вперед,  заглядывая  в  комнаты,
шедшие по  правой  стене.  Столовая  -  длинная,  узкая  комната,  массивный
деревянный стол, полдюжины  кожаных  кресел  с  хромированной  отделкой,  на
ослепительно  белой  стене  тавризский  ритуальный  коврик.  За  столовой  -
маленькая квадратная гостиная с окнами на улицу, та же мебель,  кожа,  хром;
на  стене,  судя  по  колориту,  явно  произведение  Розенквиста.  Судя   по
обстановке, Тодд человек умеренных вкусов, но не исключено, что не в хозяине
дело, просто поработала рука декоратора.
   Подойдя к лестнице в конце коридора,  Филип  взглянул  на  часы.  Он  уже
восемь минут в доме, больше половины времени, отводимого Доком на  операцию.
Филип стал подниматься  на  второй  этаж  по  ступенькам,  покрытым  толстым
ковром, не без страха прикидывая, что, если сию минуту заявится Тодд, пути к
отступлению уже не будет. Поднявшись, быстро  оглядел  все  четыре  комнаты,
выходившие дверями в маленький холл. Две  спальни,  одна  явно  для  гостей,
ванная, кабинет. Филип шагнул прямо в кабинет, прикрыл  дверь,  зажег  свет.
Здесь!
   Расположенный в глубине дома прямо над кухней,  кабинет  был  мал  и  без
окон. Три стены заставлены книжными шкафами от пола до  потолка,  на  нижних
полках одинаковые толстые пластиковые папки.  Вдоль  четвертой  стороны,  по
обеим сторонам от двери рядами шкафчики для хранения  документации.  Посреди
кабинета большой четырехугольный стол, на нем - серый компактный терминал  с
дисплеем,  принтер,  высокая  стопка  сложенных  гармошкой  оттисков.  Перед
терминалом удобное  кресло.  Вокруг  безупречный  порядок,  в  тишине  слабо
шелестел кондиционер. Филип сел в кресло и уставился  на  экран  дисплея.  В
левом верхнем углу вспыхивал и гас огонек курсора. Поборником экономии  Тодд
явно не был: терминал не выключался, чтобы в любую минуту обращаться  к  его
услугам. Это, в свою очередь, означало, что установка может  иметь  связь  с
компьютерами,   принадлежавшими   именно   Тодду,   а    не    какому-нибудь
вычислительному центру.
   - И что дальше? - вслух произнес Филип.
   Машина фирмы ИБМ, той самой, с дисплеями которой ему  иногда  приходилось
иметь  дело  в  телеграфных  агентствах  и  редакциях  -   отечественных   и
зарубежных. Филип прикрыл глаза, напряг память, стараясь собрать воедино все
мизерные познания о  работе  с  компьютером.  Вырисовывалось  что-то  весьма
смутное. Он открыл глаза, уставился  на  клавиатуру.  Неуверенно  потянулся,
нажал клавишу "run" <"Пуск".> с  левой  стороны.  Огонек  курсора  пыхнул  с
легким треском и пошел писать.
   "НАЗВАНИЕ ДОКУМЕНТА"
   Филип набрал:
   - "Десятый крестовый".
   Никакой реакции. Он  нажал  клавишу  "restore"  <"Возврат">,  надпись  на
экране исчезла, и Филип начал с самого начала, на сей раз  набрав:  "Невада.
Спецкурс самозащиты". Снова пусто. На лбу  у  Филипа  выступил  пот,  ладони
стали влажными. Он утер их о штаны. Смертельно хотелось  курить.  Времени  в
обрез! Что же, черт побери, надо делать? Осталось последнее. Он набрал:
   "Иерихон". Ничего.
   - Дьявол! - с яростью бросил он. Глянул на часы. Семнадцать минут прошло!
Он нарушил основную заповедь Дока. И тут в памяти забрезжило: сидел как-то в
кафе Нью-Йоркского отделения  Ассошиэйтед  Пресс,  пил  кофе  с  длинноногой
девицей.., разговор про компьютерную  память,  редактуру,  печать...  Филипу
тогда казалось гораздо увлекательней умыкнуть куда-нибудь длинноногую, а  не
выслушивать ее познания об устройстве машин, на которых она работает. И  все
же что-то застряло в голове. Длинноногая говорила: когда надо вызвать что-то
из машинной памяти, самое сложное - графически точное  соответствие  образцу
изначального вопроса. Если в первый раз текст  набирался  с  большой  буквы,
надо обязательно набирать и в дальнейшем с большой. Забудешь, в  каком  виде
набиралось изначально, пиши пропало!
   Филип стер свой вопрос, повторил, на сей раз  набрав  слово  "Иерихон"  с
маленькой буквы. Безрезультатно. Ни к чему  воспоминание  о  длинноногой  не
привело.
   - Черт!
   Филип откинулся на спинку кресла и тут заметил маленький белый  листочек,
свисавший с полки книжного шкафа за письменным столом: "нЕ ТОрОПиСь!"
   Филип впился взглядом в надпись, спина напряглась. Надо пробовать!  Снова
нажал "enter" <"Ввод".> и рискнул набрать: "иЕрихОн".
   И тут, словно по волшебству, экран, очистившись, выдал ответ:

   "А: Поднять документ.
   Б: Пересмотр/Дополнение.
   В: Постранично.
   Г: Особые распоряжения.
   Д: Выбор задания".
   - Слава тебе господи! - прошептал Филип.
   Он нажал "run", затем букву "А"  -  "Поднять  документ".  "Меню"  <"Меню"
(вычисл.). - программы или функции,  предлагаемые