мораль, что нет ни чести, ни гордости, а есть только  экологически  чистая
жратва и траханье всех  и  вся,  не  разбирая  ни  пола,  и  возраста,  ни
вообще-то человек ты или рыба.
     Худяков усмехнулся:
     - Это как мы Григорьева сумели... Он бросил курить, неделю  держался,
а мы все вокруг: да закури, да брось ломаться, да что тебе это, да вот  мы
курим - и ничего... и он сломался.
     - Так и они нас ломают. Половину Европы сломали!

     Рассвет над американскими кораблями вставал пугающе кровавый,  облако
в небе вспыхнуло и растаяло, словно в эпицентре атомного взрыва.  По  небу
снизу расползался нехороший пурпурный свет, от  которого  тревожно  билось
сердце, грудь вздымалась в тревожном ожидании, по телу пробегала  дрожь  в
ожидании неприятностей.  Хотелось  как-то  укрыться  за  надежной  толстой
броней, но Стоун с холодком обреченности понимал,  что  никакая  сталь  не
спасет. В чудовищной жаре выгорит даже вода в океане диаметром в пару миль
и на полмили в глубину...
     А русские нарываются, им терять нечего, да  и  варварское  стремление
подраться прет из груди, прорывая кожу...
     В серо-утреннем мире вызывающе  пылал  жаркий  алый  краешек  солнца,
странно придавленный сверху тяжелой свинцовой тучей,  настолько  темной  и
массивной, что мир показался перевернутым. Снизу темнел горизонт, но  туча
была намного массивнее, злее, она закрыла солнце на  три  четверти,  снизу
выглядывал срезанный краешек, тянулся к краю земли.
     Стоун смотрел в бинокль на русские корабли. Теперь уже  невооруженным
взором можно было различить надпалубные надстройки, длинные стволы  пушек,
все направлено в их сторону. Можно  даже  разглядеть  остроконечные  клювы
ракет. В бинокль видны на некоторых боеголовки красного  цвета.  В  голове
стучали молоточки, а сердце останавливалось от ужаса. На  кораблях  знали,
что так русские отмечают ядерные заряды.
     - Он не осмелится, - прошептал он.  На  лбу  вздулись  крупные  капли
пота, одна сорвалась, пробежала через глаз. - Они не осмелятся...
     Ассгэйт пробормотал:
     - Я бы на это не рассчитывал...
     - Но погибнут и они! Что настолько тупы, что не понимают?
     - Понимают... Это мы не понимаем, как можно три  месяца  не  получать
жалованья... а ты  знаешь,  что  их  командир  корабля  получает  столько,
сколько у тебя приходящая уборщица?.. И русский это знает. Ему насточертел
голод,  страх  сокращения...  и  он  ненавидит  нас,  не  за  то,  что  мы
американцы, а за то, что у нас все хорошо, даже отлично! За то, что  сыты,
одеты, доллары из  задницы  лезут,  а  кормят  нас  так,  как  их  однажды
накормили на приеме в Кремле. И вот он смотрит на нас через прицел...
     Командир ощутил, как черная волна ужаса ударила в мозг. Он прохрипел:
     - Это безумцы... Безумцам не место на море!
     - Да, конечно, - психолог говорил профессионально убеждающе, со  всем
соглашался, не спорил, поддакивал,  затем  кивнул  на  иллюминатор,  через
который было видно кусок лазурного моря, где на фоне  синего  неба  грозно
маячили русские крейсера - реальность,  проклятая  реальность!  У  русских
атомные подводные лодки, сорок боевых кораблей.
     Уже невооруженным  глазом  они  видели,  как  русский  эсминец  очень
медленно, почти незаметно, словно его тянуло подводное  течение,  подается
вперед. Исполинские пушки, с жерлами как у  заводских  труб,  смотрели  на
авианосец уже в упор. Корабли охраны, пытались  закрыть  своими  корпусами
матку, но русский корабль безрассудно шел к  столкновению,  ему  уступали.
Теперь ни надо никаких ядерных зарядов или крылатых  ракет:  один  залп  в
упор из корабельных орудий такого калибра сметет все с палубы авианосца...
     Стоун стиснул зубы, чувствуя полнейшее отчаяние. Надежда, что русские
будут вести себя по правилам, которые Штаты  везде  называют  общемировыми
ценностями, рухнула.
     - Дать малый назад, - сказал он и не узнал  своего  голоса.  -  Самый
малый! И предупредить другие корабли, чтобы не поддавались на провокации.
     Кремер с такой скоростью ухватился за микрофон, что Стоун  подумал  с
презрением и растущим  ужасом,  что  в  его  время  моряки  были  все-таки
мужчинами.  Богатеет  страна,  непомерно  богатеет.  А  богатому   умирать
труднее, чем этим голопятым...
     Он слышал, как внизу тонко вскрикнул лейтенант Грейс:
     - Почему мы отступаем? Почему? Это позор!
     - Зато живы, - ответил ему угрюмый голос.
     Стоун заскрежетал в ярости зубами. Он ощутил, как от  лица  отхлынула
кровь, а в груди защемило. В последний раз так чувствовал  себя  пятьдесят
лет назад, в смутном детстве, когда старшие ребята отобрали мячик, да  еще
и попинали, а отец не защитил, а обругал, что не с теми играет.
     - Мы должны были!.. Мы в грязи по самые уши!.. Как я посмотрю в глаза
своей женщине...
     Ассгейт сказал  резко,  зная,  что  сейчас  на  всесильного  адмирала
необходимо прикрикнуть:
     - Зато посмотришь! А так бы она посмотрела в твои мертвые очи.
     Все двоилось и расплывалось в глазах Стоуна. Он вытер кулаком  слезы,
оказывается его всего трясет, на морде две мокрые дорожки, капает  уже  на
рубашку. Костяшки щипало, там почему-то свежие  ссадины,  в  сердце  колет
так, что он хватал ртом воздух, как рыба на берегу, будто  горячие  слезы,
падают прямо на сердце, прожигая его насквозь.
     Снизу был крик, брань, звон железа. Вскоре поднялся Кремер, бледный и
с трясущимися губами. Не глядя, сказал невесело:
     - Одного пришлось...
     - Что?
     - Повязать. Даже личное оружие отобрали.
     Ассгейт поморщился:
     - Заразился русскостью... Кто он?
     - Мичман О'Брайен, - сообщил Кремер с ненавистью, словно это  главный
психоаналитик был виноват в отступлении всесильного флота. - Его  родители
переехали из Ольстера.
     - А, ирландец, - протянул Ассгейт с покровительственной насмешкой.  -
Ну, эти все еще восприимчивы. Пошлите к психиатру на промывку мозгов.  Тот
расскажет, что все мы от помеси обезьяны с Фрейдом, а  вовсе  не  бог  нас
лепит собственными руками. А раз такие  родители,  то  нечего  о  какой-то
чести... ни у Фрейда, ни у обезьяны ее не было.
     - Хорошо, - ответил Кремер мертвым  голосом.  Глаза  его  потухли,  а
голос звучал ровно, как механический. - Сделаем. Здоровье - прежде  всего.
Плюй на все и береги здоровье. Парень погрустит и... станет как все мы.

     С мостика эсминца  "Стерегущий"  донесся  истошный  вопль  вахтенного
офицера.  В  голосе  было  безмерное  удивление,   восторг   смешанным   с
сумасшествием:
     - Они отодвигаются!.. В самом деле отодвигаются!!!
     Рыбаков распорядился:
     - Продолжать самый малый вперед.
     - Отодвигаются, - прошептал вахтенный, он не верил  своим  глазам.  -
Они отодвигаются... Надо сообщить командующему.
     - Рано, - сказал Рыбаков резко. - Еще чуть-чуть,  чтобы  сомнений  не
было. А то случайность, подводные течения, то да се...
     - Да какое подводное! Отступают. Мы их  выдавливаем  из  залива.  Они
пятятся, как... как не знаю что!

     В  кабинете  Кречета,  мы  как  тургеневские  барышни  застыли  перед
огромными мониторами. Железные горы 7-го  флота  медленно  отодвигались  в
открытый океан. Уже все корабли Первого  Краснознаменного  встали  на  том
месте, где двое суток стоял огромный флот чужаков с их радарами, ракетами,
службами наведения, устрашающими мордами на  кабинах  истребителей.  Глупо
идти дальше, и так все ясно. Победу вычисляют не по  потерям  -  бывает  и
Пирровой, - а за кем место стычки. Как  не  хвали  русскую  армию,  но  на
Бородинском поле ее не только разгромили, но и победили. А сейчас, хотя не
прозвучало ни выстрела, миру явлена победа.
     На экране второго  телевизора  в  облаках  пепла  и  золы  выныривали
странные  металлические  конструкции.  Из  динамиков  несся  натужный  рев
могучих моторов. Сверхмощные бульдозеры сдвигали щитами оплавленные глыбы.
Иногда на миг  возникала  человеческая  фигура,  похожая  на  инопланетное
существо в их противорадиационных костюмах. Снизу  подсвечивало  багровым,
словно под ногами все еще кипела расплавленная земля. Время от времени все
скрывалось в хлопьях серого пепла.
     Единый вздох пронесся по всему кабинету, словно  у  нас  теперь  одна
грудь, одно сердце на всех. Железная армада штатовского флота  уже  начала
замедлять ход, остановилась, только  "Четвертый  Рим"  все  еще  вспарывал
волны, стараясь отойти от флота варваров как можно дальше, снова поставить
между собой и русскими стальной забор из кораблей охраны.
     Люди задвигались, неверяще проговорил Яузов:
     - Черт... неужели... неужели наша доктрина выдержала?
     - Первое испытание, - отозвался Коган  предостерегающе,  -  пока  что
первый шажок.
     Сказбуш с изумлением огляделся:
     - И все так просто? И не одной красивой женщины?
     Яузов с наслаждением почесал потное, свисающее  через  ремень  брюхо,
рыкнул невпопад:
     - Ладно! На портретах все равно будем стройными и красивыми.
     Только  Кречет  молчал,  глаза  его  невидяще  смотрели  в  окно.  Мы
догадывались, о чем думает  президент.  Наступает  тревожное  утро  нового
мира.  В  стране,  где  стреляют  из  каждого  окна,   перевороты   отныне
невозможны. Народ наконец-то выходит из спячки.
     - Отступление закончено, - проговорил он медленно, словно еще не веря
себе. - Пора подумать об ответном ударе.