вешай. Как  не
пацан, все равно.
   - Пацан - не пацан. Брось ты свой жаргон. Меньше телевизор смотри.
   - А я его вообще не смотрю.
   - И газет не читай. Уроды, журналисты вшивые, пишут всякую херню. Ты будь
парнем нормальным, нечего набираться всякого  говна.  Ты  слышал  хоть  раз,
чтобы я говорил "Ты не пацан", "братан", а, слышал?
   - Слышал сегодня. Ты же этого... братаном назвал.
   - Это, Дима, я его специально так  назвал.  Вот  пусть  потом  нас  среди
"братанов" и ищут. Его дружки ковбои. То-то я посмеюсь,  когда  они,  ковбои
эти, на братву натуральную выйдут. Вот будет потеха. Хиляки они, эти рокеры,
ковбои, скины. Прибздят. Братва-то ведь отмороженная,  сразу  пришьют,  если
что не так.
   - Ну ты-то сегодня тоже как-то резко слишком.
   - Это не тебе решать, резко-нерезко. Нормально, - Моня  замолчал.  Встал,
потянулся, прошелся по комнате. - Хорошо живешь, Димка. Я в твои годы  своей
хаты не имел. Ладно, давай разбегаться. Вот тебе, кстати, халтурка.
   Кач уже привык, что Моня  постоянно  таскает  с  собой  такое  количество
криминала, что хватило бы на десятерых, случайно задержанных ментами, для их
любимой "проверки документов". Наркота,  заточка,  которую  он,  кстати,  не
скинул по дороге, паспорта чужие. Сейчас Моня вытащил из бумажника еще  один
паспорт, тоже с виду не новый, протянул его Качу.
   - Держи. И вот эту штучку,  -  из  кармана  джинсов  он  вытащил  золотой
браслет с аккуратной змейкой маленьких сверкающих камешков, спиралью бегущих
вдоль темного тонкого обода.  -  Вещь  старинная,  дорогая.  С  этой  ксивой
пойдешь в ломбард, сдашь. Сколько дадут, столько бери.
   Кач открыл паспорт и увидел там свою фотографию, которая  тоже  выглядела
потертой, словно наклеена была года три назад. Как минимум.
   - Борисов Андрей Яковлевич, семидесятого года рождения, - прочитал он.
   - Только иди сегодня, в крайнем случае завтра,  в  первой  половине  дня.
Ксиву потом лучше сожги, от греха. Ее пока еще не  хватились,  думаю.  Цацки
тоже пока не хватились, так что можешь не волноваться. Вот  когда  хватятся,
тогда все. Туши свет. И сливай воду. Так что действуй. Лимон возьми себе  на
сигареты, остальное - мне. За любую цену отдавай. По фигу. Мало все равно не
будет.
   - А может, задвинем дороже? У меня есть любители  такого  добра.  Это  же
вещь - ей цены нет.
   - Дима, слушай старших. Эта штука  не  сегодня-завтра  будет  в  розыске.
Знаешь, почему я  себя  спокойно  чувствую  в  этой  жизни?  Потому  что  не
подставлял дружков. И подставлять не собираюсь. Так что с паршивой овцы хоть
шерсти клок. Вот ты пойдешь и получишь его в ломбарде. И, кстати, сделай мне
еще пару твоих фоток. Пригодятся.
   - Сделаю. Блин...
   - Что такое? - Моня, направлявшийся в прихожую, обернулся.
   - Деньги нужны.
   - А на хер тебе деньги, скажи, а, Димка? Чего ты хочешь-то? Одеться,  что
ли? Так ты же не научился еще одеваться.
   - Ладно, Моня, не наезжай. Разберусь.
   - Деньги. Будут тебе деньги. Говна пирога. Деньги. Ладно, пока, Димуля. Я
пошел. Не опоздай в ломбард.

***

   - Так. Понятно, - маленький  человечек  в  длинном  легком  плаще  кивнул
головой, - значит, наркотики, говоришь.
   Директор магазина, откуда час назад  увезли  в  больницу  раненого  Топа,
кивнул головой.
   - Да. Он очухался, успел мне передать.
   Человечек в плаще снова кивнул.
   - Отлично.
   -  Что  же  тут  отличного?  -  поднял  брови   директор   Сергей   Ильич
Вознесенский, Серый, как звали его особо приближенные.
   - Разберемся. Заяву  пусть  напишет  ментам,  да  и  никуда  не  денется,
заставят написать. С такими ранами... Но на себя дело  пусть  не  вешает.  В
смысле - пусть говорит, что не  знает,  кто  да  что,  просто,  мол,  пьяная
разборка. Хулиганы. Очных ставок  не  будет,  так  что  узнавать  ему  будет
некого. Это я тебе гарантирую.
   - Хорошо. Слушай, так, если найдешь этих уродов, надо бы с них на лечение
получить.
   - Естественно. На лечение. И мне за суету. Разберемся, Серый.
   Маленький человечек повернулся и не прощаясь вышел из крошечной  каморки,
где располагались одновременно бухгалтерия, офис директора и комната  отдыха
работников магазина. Он поднялся по ступенькам на улицу, раздвинул  плечиком
молодежь, вечно толпящуюся у входа, и  подошел  к  темно-серому  "Москвичу".
Задняя дверца распахнулась, и он сел в машину.
   - Поехали к Моне, Витя, - тихо сказал он шоферу  -  крутоплечему  молодцу
лет двадцати пяти, коротко стриженному, но не похожему  на  обычного  качка.
Лицо у шофера Вити было  тонкое,  интеллигентное.  Дорогой  пиджак,  хорошая
темная  рубашка,  галстук  и,  главное,  очки  в  тонкой  деревянной  оправе
придавали  ему  вид  вполне  типичного  банковского  служащего,  не  слишком
преуспевающего, чтобы ездить на  "вольво",  но  и  не  считающего  денег  на
одежду.
   Через  двадцать  минут  "девятка"  подъехала  к   магазину   "Rifle"   на
Каменноостровском. Витя остался сидеть в машине, а маленький человечек часто
застучал каблучками по широким добротным ступенькам старого подъезда,  легко
взбежав на второй этаж.
   Он надавил кнопку звонка, и дверь в ту же секунду распахнулась. На пороге
стоял Моня, голый по пояс,  всклокоченный  и  растерянный.  Одной  рукой  он
застегивал "молнию" на джинсах, другой придерживал тяжелую толстую дверь.
   Человечек быстро вошел в прихожую. Вокруг него было как  будто  невидимое
поле - так же легко, как давеча во дворе,  он,  не  касаясь  плечом  молодых
меломанов, заставил их раздаться в стороны, так и сейчас он  отодвинул  Моню
от двери.
   - Здорово, Пегий, - сказал хозяин, запирая дверь на хитрый, по спецзаказу
сделанный замок, но человечка, которого он так фамильярно  назвал  Пегим,  в
прихожей уже не было. Не останавливаясь, он прошел в гостиную и,  не  снимая
длинного плаща, не рухнул, не плюхнулся, а как-то ловко и  быстро  устроился
на огромном, сработанном, похоже, в прошлом веке, диване.
   - Здорово, здорово, Моня.
   - Не ждал я тебя  сегодня,  признаться,  -  Моня  растерянно  остановился
посреди комнаты, вытирая влажные ладони о штаны.
   - Я тебя с горшка, что ли, снял? - Пегий тихонько и коротко хохотнул.
   - Ну, в общем, да.
   - Так, может, закончишь, а потом поговорим?
   - Спасибо, я уже.
   - Ну, тогда присядь.
   Моня взял с подоконника пачку "Мальборо", вытряхнул сигарету и развалился
в   глубоком   старинном   кресле   рядом   с   раскрытым,   выходящим    на
Каменноостровский окном.
   - Ну, рассказывай.
   - А чего? - спросил Моня. - Все в порядке.
   Он крутанул колесико отливавшей золотом "Зиппы" и глубоко затянулся.
   - Шуганули ихнего секьюрити. Таперича вход свободный.
   - Не паясничай. Расскажи все, как ты его шуганул.
   - Ну, как... Так... Нормально.
   - Тебя, мудак, просили его резать? Торчок сраный! Такого говна наворотил,
мне теперь расхлебывать! Сука!
   Пегий ругался беззлобно и как-то необидно, так, словно  для  проформы.  В
его голосе даже сквозило  что-то  вроде  удовлетворения.  Моня  заметил  эту
интонацию.
   - Да брось, старик, чего ты гонишь? Ты бы сам что сделал на моем месте? С
этими придурками как еще разговаривать? Их же пока не порежешь, ни хрена  не
понимают. У них у всех голова не на месте. Свой мир какой-то,  не  понимают,
что такое реальная жизнь. Приходится  так  вот  объяснять.  Скажи,  нет,  ты
скажи, как бы ты с ним говорил? Убеждал бы, что он не  прав?  А  мне,  между
прочим, даже жалко его. Здоровый лоб, а как дитя. Ты вмазаться не хочешь?  -
неожиданно закончил он.
   - Во-во. Тебе бы только вмазаться. А работать кто  будет?  Давай,  давай,
все будем торчать с утра до ночи. Только вот через неделю встанет  вопрос  -
на что дальше торчать?
   - Не встанет.
   - Это член у тебя не встанет через год, если дальше будешь в таком  темпе
рубиться.
   - Встанет.
   Пегий усмехнулся:
   - Ладно. Секс-символ. Так как мне теперь прикажешь  разбираться  с  этими
барыгами-рокерами?
   - Ты меня удивляешь, Пегий. Да насрать на них, и всего делов.
   - Насрать. Нету в тебе, Моня, человеколюбия.  Они  нам  платят,  а  ты  -
насрать.
   Тут пришла очередь Мони усмехаться. Рот его расплылся  в  улыбке,  и  он,
утрируя, подделываясь под  этакую  "бандитскую"  манеру  разговора,  как  ее
представляют режиссеры и актеры в отечественном чернушном кино, протянул:
   - Ну, ты, Пегий, как не пацан все равно.
   - Мудак, - еще раз коротко бросил Пегий. -  Мудак  и  есть.  Что  с  тебя
возьмешь. Доиграешься, Моня, попомни мое слово.
   - Ладно,  ты-то  хоть  не  пугай.  Я  уж  пуганый.  Подсоблю.  С  ментами
договорюсь, они, рокеры эти, погрязнут в следственных бумагах. Сами не  рады
будут.
   - А они и так не рады.
   - Да хрен с ними в конце концов. Достал. У нас завтра  большой  день,  ты
помнишь?
   - Помню. Банкет. Вот и повяжут всех на этом самом банкете.
   - Ох, Пегий, ну и бздун  ты.  Чего,  спрашивается,  пришел-то?  Сообщить,
какой я нехороший?
   - Ага. А то ты не знал. Тюменцы приехали,  вот  чего  я  пришел.  Платить
надо.
   - Приехали - значит, заплатим. О чем базар? У тебя налик есть?
   Пегий пожал плечами:
   - Наверное. Не знаю. Я бухгалтерией не занимаюсь.
   - Ладно, сколько там надо?
   - Да поднакопилось тут. "Тонн" десять, думаю.
   - Ну, десять так десять. Завтра привезу тебе домой.
   - Ну и ладно. Только  домой  привези,  в  эту  малину  не  тащи,  с  тебя
станется.
   - Не ссы, Пегий, все нормально.
   Пегий встал и протянул Моне руку.  Тот  тряхнул  крохотную  кисть  своего
товарища, панибратски хлопнул его по спине и проводил до  двери.  Когда  она
закрылась за Пегим, Моня вернулся в  комнату,  вытащил  из  кармана  джинсов
связку ключей и открыл большой, неподъемный сейф в  углу  комнаты.  Пошуршав
бумагами, валяющимися на  полках  в  совершенном  беспорядке,  Моня  вытащил
несколько пачек стодолларовых  купюр  в  банковской  упаковке,  прикинул  на
взгляд их количество и, удовлетворенно хмыкнув, бросил обратно.
   Закрыв сейф, Моня выглянул в окно. Внизу проносились  сверкающие  машины,
автобусы, ползли синие троллейбусы, которые Моня с детства не любил.  Иногда
он  думал,  что  именно  купчинские  троллейбусы,  вечно  набитые   народом,
скрипящие, жутко медлительные, и толкнули его на ту дорожку, по какой он шел
уже довольно давно и, надо сказать, не без удовольствия.
   Он всегда любил скорость. А вот машины собственной до сих пор  так  и  не
приобрел. Какая там машина, жизнь  дороже.  Он  презирал  этих  козлов,  что
носятся по городу, укурившись в хлам травой или, еще лучше,  вкатив  в  вену
несколько кубов какой-нибудь дряни. Если в кармане есть деньги, то  проблема
скорости решается просто. Безо всякой личной  машины  -  вон,  у  Пегого,  к
примеру, свой шофер на зарплате, а Моня как-то до сих  пор  обходится  такси
или просто леваками. И нормально. Ничего. Ему насрать, что о нем думают  все
эти бандиты,  у  которых  вместо  мозгов  мускулы,  его  любимая  присказка:
"Главное - не казаться крутым, главное - им БЫТЬ".
   А кому надо, они знают, что  у  Мони,  авторитет  -  будь  здоров  какой!
Авторитет среди авторитетов. Вот что позволяло Моне жить безбедно и, как  он
надеялся, в относительной безопасности. А авторитет этот завоевал  он  среди
питерских бандитов исключительно  благодаря  своему,  как  он  сам  говорил,
"умищу". Да, умище его пока не  подводил.  Моня  не  входил  ни  в  одну  из
преступных группировок города, он всегда был сам по  себе,  но  услуги,  что
время от времени оказывал этот "одинокий  волк"  тюменцам,  были  оценены  и
являли собой лучшее прикрытие для Мониного небольшого бизнеса.
   А бизнес был, по сути, действительно небольшой. На фоне  широкомасштабной
торговли наркотиками, управляемой чуть ли не из Кремля, что такое его мелкие
операции - ну заработал тысячу-другую, это что, для наркобизнеса  -  деньги?
Слезы это, а не деньги.
   То, что он с  помощью  своих  подчиненных  скармливал  кислоту  и  героин
школьникам, Моню не трогало совершенно. Не он, так  другой  найдется,  свято
место пусто не бывает. А его  товар,  по  крайней  мере,  качественный.  Сам
проверяет Моня новые партии, сам является знатоком и ценителем всякого  рода
кайфа. Ну, старчиваются молодые, некоторые умирают даже, это,  считал  Моня,
просто  естественный  отбор.  Неприспособленные  старчиваются,  непутевые  и
слабонервные. Сильные выживают. Он лично знал  таких,  кому  уже  далеко  за
сорок, вполне устроившихся в жизни и при этом наркоманов с солидным  стажем.
Просто голову нужно на плечах иметь и не жрать всякую дрянь.
   В глубине души он, конечно, понимал, что все это - пустые отговорки,  что
он сам попал в  зависимость  от  героина  и  почти  превратился  в  придаток
одноразового шприца, а шприц по его личной шкале ценностей вырос до  самого,
наверное, значимого предмета. Даже  и  не  предмета,  а,  скорее,  существа.
Сущности. И что будет дальше, если он не затормозит свой стремительный полет
в героиновых небесах, для Мони было загадкой. Иногда на улице он  вздрагивал
от ужаса, увидев в толпе знакомое лицо и с трудом узнав  своего  еще  десять
лет назад крепкого, розовощекого приятеля. Мгновенно проецировал ситуацию на
себя, и ему становилось еще неприятнее. Он знал, что некоторые из его старых
знакомых, крепких и надежных парней с хорошими головами, теперь  ползали  по
подвалам в окрестностях Правобережного рынка,  кипятили  раствор  в  грязных
обгрызанных алюминиевых ложках и падали там же, среди ржавых замшелых труб и
разбитых унитазов, чтобы очнуться в темноте и снова лезть наверх  в  поисках
очередной дозы.
   Нет, до рынка ему было еще очень далеко. Когда все же депрессия одолевала
его, он открывал свой сейф и перебирал  пачки  купюр.  Они  вселяли  в  него
уверенность и силу, не ах какие деньги, но все-таки, в  случае  чего,  можно
рвануть за бугор, в хорошую клинику, на острова  куда-нибудь,  к  солнцу,  к
океану, к девочкам, что не будут жадно смотреть на твой бумажник, с которыми
можно и трахнуться, и поговорить.
   Однако тело его, прежде сильное, красивое,  еще  в  юности  выточенное  в
спортивных залах, на беговых дорожках, на сборах в Крыму, тело,  которым  он
всегда гордился, теперь не вызывало  прежнего  восторга.  Руки  истончились,
грудь с каждым месяцем делалась все менее выпуклой. Он никогда  не  выглядел
накачанным здоровяком, просто  спортивный  такой  был  паренек,  но  сейчас,
особенно в одежде, казался настоящим доходягой.
   Моня подошел к письменному столу и посмотрел  на  паспорт,  что  дал  ему
Димка. Знал он этого мужика. Как же, известный журналист. Даже выпивал вроде
бы с ним где-то на презентации или на выставке какой-то... Ладно, что-нибудь
придумается и с журналистом. Моня присел к столу, и пальцы его  забегали  по
клавишам никогда не выключавшегося компьютера.

Глава 5

   Ее разбудили настойчивые  телефонные  звонки.  Настя  открыла  глаза.  За
окнами было еще темно. И тихо так, ни машин, ни людских шагов по асфальту  -
значит, сейчас глубокая ночь, наверное, самое тихое время - около четырех.
   Телефон продолжал наполнять квартиру длинными звонками.  Ладно  квартиру,
он Настину голову разрывал изнутри.  Настя  никогда  еще  не  злоупотребляла
алкоголем и о том,  что  такое  похмелье,  знала  только  из  рассказов  так
называемых старших товарищей. В глубине души она  считала,  что  они  просто
хотят вызвать к себе жалость. Ну, что за чушь - похмелье. Не бывает никакого
похмелья.
   Не было его и сейчас. Настя лежала с открытыми глазами и чувствовала себя
совершенно свежей, отдохнувшей, только не совсем выспавшейся.  А  телефонный
звон все буравил голову, словно толстое шило.
   Поняв, что просто так это не закончится, Настя наконец  встала,  вышла  в
коридор и сняла трубку.
   - Алло, - она сама не узнала свой голос, глухой и хриплый спросонья.
   - Настя! Настя! - из белой мембраны рвался мамин голос,  не  давая  Насте
вставить словечко. - Настя! Настя!
   - Ну что? - не сказала, а как-то противно проныла Настя. - Чего тебе?
   - Настя...
   - Ну что, "Настя, Настя". Ты дашь поспать человеку или нет?
   - Послушай меня, девочка...
   - Ты опять напилась? Ма, хватит  уже,  а?  А  папа  где?  -  она  наконец
включилась в происходящее, почти проснулась.
   - Папа... - и тут Настя  услышала,  как  на  другом  конце  провода  мама
рыдает. Услышала и все поняла. Поверить еще не поверила,  но  поняла  точно.
Так рыдать люди могут только в одной ситуации.
   - Мама... - начала Настя срывающимся голосом. Она не знала, что  говорить
дальше, боялась произнести слово, вертящееся на языке. Хоть бы  мама  первая
сказала, но сквозь рыдания не доносилось ни одного внятного слова, и  Настя,
заставив разжаться окаменевшие губы, выдавила из себя:
   - Папа?..
   - Настенька...
   - Что с папой? Ты где?
   Мама издала какие-то странные звуки, не то глотала что-то, не  то  икала,
потом,  подавив  рыдания,  относительно  спокойным  голосом,  ровно,  словно
диктуя, заговорила:
   - Настя, умер наш папа. Вот так, девочка моя.  Я  сейчас  была  в  морге.
Умер.
   - Как?
   Мама снова начала что-то  говорить,  но  Настя  неожиданно  перестала  ее
слышать. Нет, пол, как пишут в детективных книжках, не  ушел  у  нее  из-под
ног, она не похолодела, не потеряла сознание. Просто все внутренности словно
исчезли. Она стала легкой, кажется, легче воздуха.  Иллюзия  была  настолько
полной, что Настя буквально впилась пальцами в телефонную трубку,  чтобы  не
взлететь под потолок.
   Исчезли все звуки. Она не слышала маминого голоса, скорее, понимала,  что
из трубки продолжает литься монотонная мамина речь, но слова не  вызывали  в
мозгу никакой реакции, никаких ассоциаций.
   "Словно я заново родилась", - почему-то подумала Настя и  тут  же  поняла
почему. Теперь все, что было  до  этой  минуты,  все  ее  школьные  истории,
проблемы, все  знакомства,  старые  и  новые,  друзья  и  подруги,  грядущие
экзамены, праздники и будни не имели ровно никакого значения. Начался  новый
отсчет времени,  новая  жизнь,  к  прежней,  детской,  не  имеющая  никакого
отношения и никаким боком ее не касающаяся.
   Настя сопротивлялась до последнего, пока только хватало  сил,  не  давала
ворваться в мозг образу, которого  сейчас  боялась  больше  всего.  Но  мама
что-то крикнула, неожиданно громко посреди монотонного изложения событий,  и
это было последней каплей,  сломившей  сопротивление.  Перед  глазами  Насти
встало лицо отца. Папа улыбался, подмигивал, губы его шевелились, словно  он
уже начал говорить, но звук еще не долетел до Настиных ушей, как в  каком-то
гиперзамедленном кино. И Настя закричала. Из глаз хлынул такой  поток  слез,
какого давно уже у нее не бывало,  но  она  совершенно  детским,  сдавленным
голосом продолжала, не обращая внимания на соленые ручьи,  стекавшие  по  ее
губам, кричать в черный кружок микрофона:
   - Папочка, папочка, любимый, папочка!..

***

   Когда Настя пришла в себя, был уже день. Она сидела в  своей  комнате  на
стуле перед выключенным компьютером, обхватив руками задранные вверх колени,
сгорбившись  и  раскачиваясь  вперед-назад.  А  в  дверь  звонили,   длинно,
прерываясь на секунду, снова давя на кнопку, видимо, точно  зная,  что  дома
кто-то есть.
   Настя тряхнула головой, вскочила со стула, ее качнуло в сторону,  и  она,
удивляясь внезапной слабости, пошла к двери.
   - Кто там? - спросила она  по  привычке,  крепко-накрепко  вбитой  в  нее
отцом. Хотя в двери и был  глазок,  Насте  лень  было  в  него  заглядывать.
Спросить - куда проще. По голосу все становится ясно, кто да зачем.
   - Я, Настенька, я это,  -  мама  за  дверью  говорила  спокойно,  видимо,
перегорело уже в ней первое чувство, хотя, как знать.
   Настя открыла дверь, мама прошла мимо нее, стащила высокие,  почти  такие
же, как у дочери, модные ботинки и, пройдя в  кухню,  тяжело  опустилась  на
табурет.  Она  сидела  молча,  уставивши