черашнее застолье, незапланированное,  но  крайне  серьезное,  окончательно
лишило Кузю сил, и  весь  день  он  упорно  боролся  то  с  тошнотой,  то  с
головокружением   и   омерзительным,   неожиданно   накатывающим   в   самые
неподходящие моменты предобморочным состоянием.
   - Ну? - только и смог выдавить из  себя  обычно  вежливый  с  незнакомыми
людьми Кузя.
   -  Вы  -  Куз  Марк  Аронович?   -   полуутвердительно-полувопросительно,
продолжая улыбаться, произнес посетитель.
   - Я - Куз, - хмуро ответил Кузя.
   - Мне посоветовал к вам обратиться Аркадий Волков, мой приятель.  Сказал,
что вы сможете помочь...
   - Аркадий... - Кузя не далее как позавчера выпивал с Волковым,  но,  хоть
ты тресни, не помнил, чтобы Аркаша говорил с  ним  о  работе.  Встречаясь  с
Волковым, они все больше вспоминали  "школьные  годы  чудесные"  или  бурную
юность,  которую  вместе  прохипповали,  мечтая  изменить  мир  и   усиленно
пропагандируя идеи сексуальной революции. Часто на личном примере. А  теперь
вот Волк стал коммерсантом,  а  он,  Кузя,  дальше  рядового  журналиста  не
продвинулся. Правда,  грех  жаловаться,  он  в  штате,  издание  его  вполне
престижное, покупаемое, тиражи растут, к нему,  Кузе,  претензий  нет.  Даже
пьянство, теперь уже и на работе, ему прощали. Начальство ценило его связи с
теми,  кого  социалистическое  общество  выбросило  за  борт,  -  спившимися
диссидентами и наркоманами, теперь являвшимися флагманами культуры. - М-м-м,
- промычал Кузя. - А что вы хотели?
   "Главное, чтобы костюмчик сидел", - почему-то пронеслось у него в голове.
Действительно,  никаких  других  мыслей  бодрый  посетитель  не  вызывал.  А
костюмчик сидел на нем безупречно - это единственное, что можно было  о  нем
сказать. Так сидят только очень дорогие, сшитые у  хороших  портных  либо  в
дорогих ателье подогнанные по фигуре вещи. Кузя знал в  этом  толк.  Папа-то
был классным портным.
   "Кутюрье... - подумал еще Кузя. - Кутюрье небось какой-нибудь строгал..."
Не любил Марк Куз всех этих новых слов - "кутюрье",  "презентация",  сказали
бы просто: "Портной представляет народу..." А  то  начнут  перья  топорщить:
"Презентация новой коллекции..." Мудаки...
   Не мог Кузя сосредоточиться, хотя и очень хотел. И посетитель, пристально
глядя в помятое лицо журналиста, отлично понимал его состояние.  И  противно
было Кузе, что тот понимает и видит, что Кузе это претит.
   - Вы, простите, не освободились еще? - спросил Калмыков,  не  ответив  на
вопрос. Довольно фамильярно спросил - это Кузя тоже отметил.
   - Освободился. Я уже домой собираюсь.
   - Так, может быть, по дороге поговорим? Зайдем куда-нибудь?
   Калмыков уже резвился, только что не подмигивал.
   Кузя хмыкнул.
   - Можно и зайти, - он прикинул, сколько у него осталось  денег.  На  пару
коньяка, пожалуй, хватит. Недоставало еще, чтобы этот хлыщ угощать стал.  До
этого доводить уж никак нельзя. Лицо хоть и похмельное,  но  держать  нужно.
Без этого - все, пиши пропало. Вся репутация псу под хвост.
   На  улице  Кузя  снова   почувствовал,   что   теряет   сознание.   Стена
ослепительного солнечного света, казалось, сейчас собьет  его  с  ног.  Кузя
провел рукой по лицу,  мгновенно  покрывшемуся  потом,  сунул  ее  в  карман
пиджака и крепко сжал ладонь в кулак. Как  всегда,  помогло.  Дурнота  ушла,
предметы и люди вокруг снова стали реальными, и, ускорив шаг,  Кузя  потащил
нового знакомого через цепной  мост,  к  одному  из  бесчисленных  крошечных
кафе-распивочных.

***

   Через  три  часа,  в  которые  растянулась  беседа  с  Калмыковым,  Кузя,
пошатываясь, вошел в тесный подвальчик обменного  пункта  на  улице  Марата.
Улыбчивый охранник запер за ним дверь на щеколду - Кузя оказался  последним.
Поменяв двести долларов, он растерянно замер перед дверью, не соображая, как
выйти из помещения.
   - Смотрите, аккуратней, - улыбнулся омоновец, оценивающим взглядом окинув
шатавшегося Кузю, - под машину не попадите.
   Он откинул щеколду, выпустил Кузю на улицу и снова  запер  дверь,  теперь
уже основательно, на замок.
   Нужно было ехать домой, но  Куз  решил  немного  пройтись,  благо  погода
располагала к моциону. Памятуя, что на носу хмурая питерская осень, а потом,
соответственно, ужасная, как всегда здесь, черная, мокрая  и  грязная  зима,
Кузя старался выжимать из каждого летнего дня максимум удовольствия. Возраст
уже все-таки, кислород нужен, витамин В.
   А сегодня он вполне мог расслабиться. Похмелье  больше  не  мучило,  Кузя
знал, что, если сегодня не хватит лишку, завтра все будет в порядке. Главное
сейчас - не надраться. На старые дрожжи. А Калмыков этот очень  даже  кстати
появился. Теперь он  уже  не  казался  Кузе  отталкивающим  "новым  русским"
авантюристом.  Не  любил  их  Кузя,  особенно  этих,  молодых   коммерсантов
питерского разлива. Сплошные пустышки, аферисты  и  болтуны,  у  которых  ни
гроша за душой, а гонору на миллион долларов. Дутые нувориши.  Сорокалетний,
умудренный  и  жизненным  опытом,  и  печальными  уроками  КГБ,  и  шипением
сослуживцев во всех своих многочисленных местах работы,  сквозь  которые  он
гордо пронес высоко поднятое знамя с изображением своей  пятой  графы,  Марк
Аронович Куз считал, что научился разбираться в людях.
   Почти все его знакомые, ушедшие в бизнес,  перебрались  в  Москву  и  там
процветали.  Те  же,  что  остались  в  родном  городе,  не  кичились  своим
достатком, но не из-за  врожденной  скромности,  а  по  причине  сумасшедшей
занятости. На демонстрации успеха просто не  хватало  ни  времени,  ни  сил.
Бюрократические и психологические барьеры, поднимавшиеся на пути только  еще
зарождающихся товарно-денежных отношений, в  Петербурге  ощущались  особенно
остро, то ли в силу своеобразного воспитания, то ли  климата,  влияющего  на
психику и словно тормозившего абсолютно все процессы в этом городе,  но,  по
общему мнению, работать тут было невероятно  сложно.  Ну  а  те,  что  цвели
пышным  цветом  -  сначала  джинсово-вареным,  затем  -  красно-кашемировым,
появлялись и исчезали мгновенно, не имея ни серьезных намерений,  ни  какого
бы то ни было будущего. Если, конечно, не были бандитами.
   Калмыков же, с первого взгляда показавшийся Кузе именно таким - веселым и
наглым нью-бизнесменом, однодневкой,  оказался  вовсе  не  так  прост.  И  в
возрасте его Марк ошибся - никаких ему было не двадцать пять, а все тридцать
восемь, как потом выяснилось. Почти ровесник. Но следит за  собой,  конечно,
будьте нате! Хотя и пьющий. Марка Куза  в  этом  вопросе  не  обманешь,  под
дурака не прокатишь. Марк Куз знает, как пьет профессионал, как глотает, как
наливает.
   И дело-то у него совсем пустяковое.  Но  пустяк  пустяком,  а  деньги  он
платит вполне приличные. Кузя знал, что в  той  же  Москве,  к  примеру,  за
статью со скрытой рекламой, подобную той, что заказал ему  сейчас  Калмыков,
платят на порядок больше, но там  другие  правила  игры,  другие  прибыли  и
другие  затраты.  Надо  смириться  с  тем,  что  есть,  и   довольствоваться
заработком, не связанным с криминалом. Брюзжать  и  поливать  грязью  родной
город - последнее дело. Если хочешь больше денег - езжай в первопрестольную,
никто не держит. А уж коли сидишь здесь, то и играй по здешним правилам. Так
считал Марк Куз. Тертый калач.
   А поприсутствовать на открытии нового клуба, написать обзорную  статью  и
взять пару-тройку мини-интервью, так это вообще его прямая работа.  Калмыков
дал ему сразу две сотни, сказав, что это только аванс. Ну  и  очень  хорошо.
Ничего стыдного Марк Куз в этом  не  видел,  многие  его  коллеги-журналисты
выполняли откровенно грязную работу за  куда  меньшие  деньги.  Расхваливали
всякую дрянь или  возносили  под  небеса  откровенных  бездарностей...  Марк
только усмехался, читая эти статьи. Его товарищи по цеху не знали одного  из
неписаных правил игры. Что если какого-нибудь артиста, скажем, надо, как это
у них говорится, "раскрутить", то вовсе  не  обязательно  его  расхваливать.
Пресса работает в обе стороны с одинаковым эффектом. "Хвалите меня,  ругайте
меня, все равно. Главное - пишите!"
   Ведь ругать тоже можно по-разному. Об этом Куз сразу  сообщил  заказчику,
заявив тому прямо в глаза, благо похмелье, как всегда,  освобождало  его  от
всяких условностей, что если ему, Марку Кузу, что-то не  понравится,  то  он
так и напишет. Он-де не продажный писака.
   - Конечно, конечно, - ответил Калмыков. - А как же иначе. Главное,  чтобы
материал прошел. Вы же - профессионал.
   Только тогда, когда Калмыков случайно проговорился, Марк понял, за что же
заказчик платит деньги. За имя. За то, что великий Марк Куз, чьи статьи ждут
тысячи молодых питерских меломанов,  чьи  книги  раскупаются  оптовиками  на
корню... Эх, если бы побольше этих самых книг. Ну ладно, в конце концов,  за
имя, так за имя. Ему, Марку Кузу, не жалко. Может быть,  поэтому  от  широты
души своей он так и не стал богатым человеком. А  ведь  мог  бы.  Сабатчиков
вот, к примеру, то же самое делает, что и Куз, а уже и сыт, и пьян, и нос  в
табаке. Но Марк - не какой-то  там  Сабатчиков.  Он  воспевать  пошлость  не
станет. Он человек принципиальный. А принципиальность  -  тоже  своего  рода
капитал. Репутация.
   - Который час, дядя?
   Куз остановился и оглянулся, ища глазами спросившего. Дядя... Какой он им
дядя?..
   Посмотрев по  сторонам,  он  понял,  что  находится  в  проходном  дворе,
соединяющем Марата и Пушкинскую. Надо же, ноги сами занесли его сюда,  он-то
собирался дальше пройти, в сторону Невского.
   - Что задумался, дядя? Потерял чего?
   Паренек лет семнадцати, небольшого роста, но крепенький, широкоплечий,  в
тонкой черной кожаной курточке, широких черных же джинсах, улыбаясь, смотрел
Марку в лицо.
   Чувство опасности у Куза было на  редкость  хорошо  развито.  Он  не  был
белоручкой и неженкой ни в детстве, когда дрался  на  школьных  переменах  с
товарищами, имевшими небрежность обронить в его сторону "жида" или что-то  в
этом роде, ни позже - на институтских дискотеках или в таких же вот  грязных
проходных  дворах.  Опыт  общения  с  уличными  хулиганами  у  него   имелся
достаточный. Но ни разу в жизни Куз не чувствовал такой явной  угрозы  своей
жизни, как сейчас, при виде этого, с первого взгляда совершенно безобидного,
паренька.
   Это был не страх, а, скорее, растерянность. Куз понимал, что может  одним
ударом сейчас уделать этого  подростка.  Стоит  только  махнуть  ему  вполне
мускулистой под куцым пиджачком рукой - и  полетит  парень  блестящей  своей
мордой на сухой, крупный наждак асфальта. Но - за что? Он же  ничего  против
него, Куза, еще не предпринял.  Только  спросил.  Но  интуиция  подсказывала
другое. Сейчас,  говорила  она,  сейчас  начнется.  Ой,  Кузя,  шептала  она
откуда-то из солнечного сплетения, холодным комком поворачиваясь  в  животе,
ой, будет сейчас что-то непотребное.
   Глаза  парня   лучились   такой   уверенностью,   таким   недвусмысленным
нахальством, что все сомнения, которыми пытался  Марк  Куз  себя  успокоить,
исчезли.
   - Девять, - сказал Куз, быстро глянув на свою "Ракету".
   Сказал и шагнул было вперед, но паренек придержал его за  рукав  пиджака.
Спокойно так придержал,  по-хозяйски,  и  глаза  его  в  ответ  на  быстрый,
негодующий взгляд-вопрос Марка ответили вполне натуральным удивлением.
   - Ты куда, отец? Постой.
   Марк вздохнул. Надо было начинать. Он, как мог, оттягивал момент  первого
движения, первого удара, зная, что стоит начать - и пойдет дальше рутинный и
пошлый  процесс,  необратимый  и,  что   самое   противное,   неуправляемый.
Подростков бить ему как-то не к лицу, хотя, работая в газете,  наслышан  был
Куз о всяких ужасах, что творили последнее время в городе  банды  малолетних
разбойников.
   Но банды что-то не наблюдалось. Парень хоть и крепенький, но один, и явно
преувеличил он  для  себя  степень  опьянения  своей  жертвы.  Придется  ему
объяснить, что нехорошо грубить старшим.
   Марк резко повернулся к парню лицом, крутанув одновременно  рукой  снизу,
от плеча, широким движением пытаясь  освободиться  от  захвата.  Обычно  это
удавалось,  но  сейчас  рука,  описав  почти  полный  круг,  наткнулась   на
непреодолимую преграду. Парень не выпустил рукава Кузиного пиджачка.  Словно
плоскогубцами, а не пальцами, сжимал он  смятую  ткань,  и  Кузина  рука  на
секунду безвольно застыла. Молодой гангстер как будто ждал первого  движения
своей жертвы. Он быстро разжал пальцы, освободив Кузину руку, и схватил  его
за отвороты пиджака.
   - Ах, ты... - начал было Марк, готовясь  всерьез  врезать  этому  наглому
хмырю, но подсознательно понимая, что инициативу он уже  упустил.  А  это  в
уличной драке - последнее дело.
   Куз  не  смог  договорить.   Парень   резко   дернул   отвороты   пиджака
крест-накрест,  и  неожиданно  Марк  почувствовал,  что  воздух  больше   не
поступает в его легкие. Ну да, машинально вспомнил он, есть такой  приемчик,
когда за лацканы. Но  от  воспоминания  легче  не  стало.  Ткань  воротника,
оказавшаяся неожиданно жесткой,  перехлестнула  его  горло,  сдавила  сонную
артерию, Кузя вдруг словно со стороны увидел, как быстро  наливается  кровью
его лицо, разбухает, синеет. Он попробовал ударить нападавшего ногой, но тот
снова опередил нерасторопного журналиста. Сапоги "казаки", которым уже много
лет Марк отдавал предпочтение, уступили тупоносым модным ботинкам  хулигана.
Рубчатый ободок  тяжелого  башмака  со  страшной  силой  врезался  в  голень
журналиста, и Марк на мгновение перестал видеть от  пронзившей  его  острой,
невыносимой боли.
   Чувствуя, что левая нога онемела до самого бедра, пульсируя острой  болью
лишь в месте удара, задыхаясь в  суконной  петле  воротника,  Марк  внезапно
обрел силы. Хмель слетел, растерянность улетучилась, и прошедший, как он сам
искренне считал, огонь, воду и медные трубы журналист понял, что сейчас  вот
начнет  биться  по-настоящему.  Не  видя  ничего  перед  собой,  но  памятуя
давнишние, со студенческих времен еще усвоенные уроки  дружков-боксеров,  он
провел правой какое-то подобие хука и даже удивился, осознав по  ослабевшему
захвату, что получилось почти правильно. Технически грязно,  но  действенно.
Костяшки пальцев правой руки, правда, онемели вслед за ногой,  но  это  было
даже приятно. Вернулось зрение, и он успел заметить, как голова парня  резко
дернулась назад, увидел его девственно чистую, незнакомую с бритвой шею  под
вздернутым от удара подбородком, и левой почти  без  размаха  ударил  его  в
грудь. Парень отлетел шага на три, но устоял на ногах.
   Марк наклонился, ощупывая рукой разрывавшуюся от боли  голень  и  услышал
сзади шорох. Лицо парня, расплывшееся в страшной своей  радостью  улыбке,  и
взгляд упершийся куда-то за спину Марка, мгновенно рассказали  журналисту  о
том, что сейчас произойдет. В улыбке парня не было  ни  тени  обиды,  злобы,
только наивным, детским восторгом  сияла  она,  словно  при  виде  желанного
подарка, вытащенного из-под елки в новогоднюю ночь, и это было страшно. Куз,
не успев проанализировать причину мгновенно охватившего его  страха,  быстро
обернулся, все еще неловко скорчившись, и успел  увидеть  троих,  бегущих  к
нему из глубокой черноты арки двора.
   Он не успел понять, взрослые это  или  дети,  такие  же,  как  первый  из
нападавших, - увидел только ногу, длинную  и  толстую,  обтянутую  блестящей
тканью темно-синих спортивных штанов, и огромную белую с  черными  полосками
кроссовку, летящую ему в лицо. Куз успел увернуться от первого удара, но это
мало что дало. Несущийся на него детина,  не  останавливаясь,  подпрыгнул  и
продолжил бег уже по спине согнувшегося в три  погибели  Кузи,  два  раза  с
силой вдавив пятки под ребра журналиста.
   Куз так и не успел распрямиться.  Он  неловко  рухнул  на  землю,  больно
ударившись коленями об асфальт. Как обычно в таких случаях,  боли  не  было.
Кроме острой иглы, засевшей в голени после первого  удара,  Куз  практически
ничего не чувствовал. Так, толчки  какие-то  в  ребра,  мягкие  и,  кажется,
совершенно безобидные. По  затылку  -  раз,  два,  три.  Достаточно,  хорош,
ребята, кончайте, убьете ведь. Сознание практически  покинуло  Куза,  только
краешек один остался, сегментик крошечный. Он и подсказывал, что локти нужно
к бокам прижать покрепче, что голову спрятать. А потом  и  вовсе  стало  все
равно.
   Сплошная грязно-зеленая муть стояла перед глазами, и в этой мути  плавало
лицо главного редактора  Анатолия  Гурецкого  и  громко  требовало  от  Куза
материал, обещанный еще вчера. О новом клубе.  Губы  редактора  были  плотно
сжаты, лицо не шевелилось, но слова странным образом исходили из  него,  как
из профессионального чревовещателя. Куз хотел что-то ответить, но не  мог  -
почему-то беседа  с  Гурецким  происходила  на  палубе  какого-то  парохода,
пароход сильно  качало,  он  скрипел,  внизу,  под  палубой,  перекатывались
какие-то железные бочки, грохотали, стукались друг о друга. Куза швыряло  от
мачты, за которую он пытался  зацепиться  рукой,  к  стене,  от  стены  -  к
перильцам.
   - А вот и материал! -  редактор  громко  расхохотался,  из-под  его  лица
высунулась длинная,  странно  большая  рука  и  начала  шарить  у  Куза  под
пиджаком.
   - Нет, нет, - наконец-то смог выдавить из себя Марк, - нет там ничего.
   Но рука Гурецкого продолжала шарить по  рубашке  Куза,  потом  неожиданно
ущипнула его за грудь. И еще раз. Надавила на почки, очень больно,  заставив
Куза вскрикнуть. Зацепила указательным пальцем ребро и потянула наверх.  Куз
заорал от боли, и рука  отдернулась,  втянулась  в  противный  зеленый  фон,
вместе с ней исчезло и лицо Гурецкого.

***

   Марк  увидел  перед  собой  лампочку,  забранную   проволочным   сетчатым
колпачком. Лампочка торчала из белой  стены.  Она  была  раздражающе  яркой,
резала  глаза,  и  Марк  решил,  что  самое  лучшее  сейчас  -  отвернуться.
Попытавшись это сделать, он понял, что лежит, а лампочка располагается не на
стене, а на потолке. Лежал же Марк на узкой  кровати,  вернее,  на  топчане,
обтянутом красно-коричневым дерматином.
   Каждое движение сопровождалось резкой, но в принципе терпимой болью. Марк
приподнялся, опираясь на руку, сел  на  топчане,  спустив  ноги  на  пол,  и
огляделся. Ноги, кстати, почти не болели, только левая голень зудела и ныла,
как огромный застуженный гнилой зуб.
   Довольно большая квадратная комната без окон, с блестящими серыми стенами
и белым потолком с единственной лампочкой в  центре  была  сплошь  уставлена
такими же топчанами. Большинство из  них  пустовали,  на  трех  или  четырех
лежали люди. Марк попытался  разглядеть  повнимательнее  ближайшего  к  нему
через топчан лежащего мужика и, разглядев, едва не охнул.
   Лица у его соседа как будто не было вовсе. Вместо него торчала над белой,
страшно  грязной  рубашкой  какая-то  жуткая  синяя   опухоль,   прорезанная
неровными щелями там, где полагалось быть глазам, рту  и  носу.  Можно  было
подумать, что здесь одно из  отделений  морга,  настолько  несчастный  мужик
походил на труп, но Марк заметил с облегчением, что  грудь  под  разорванным
воротом рубашки периодически поднимается и опадает.
   "Вытрезвитель, что ли?" - подумал Марк, отвернувшись от страшного соседа.
В вытрезвителях Марку бывать приходилось, но ничего похожего на эту  комнату
он прежде не видел. Обычно лежали и сидели на кроватях  мужики,  вполне  уже
трезвые,  тихо-мирно  переговаривались,  делились  радостями  и   горестями,
стреляли у сержантов папироски и смиренно коротали время  до  того  момента,
пока милицейское начальство  сочтет  их  достойными  выйти  на  улицу  и  не
опозорить там своим видом "честь и достоинство".
   Попытки вспомнить, как же он  здесь  оказался,  ни  к  чему  не  привели.
Последним отчетливым воспоминанием  было  посещение  обменного  пункта,  все
последующее проваливалось