этого  следует?  -  спросила  Катя,  исподлобья  глядя  на
следователя.
   - Если позволите, могу поделиться своими соображениями. Из этого следует,
как мне кажется, то, что вы посещаете эту квартиру не первый раз.  Вы  вошли
туда с удовольствием, отлично сознавая, что вас там ждет.
   - И что же меня там, по-вашему, ожидало?
   - Вы сами сказали - шампанское, мужское общество, неплохое общество...
   Преуспевающий бизнесмен с  отдельной  квартирой,  красавец-студент,  друг
детства...   Кстати,   сын   высокопоставленного   человека,   влиятельного,
состоятельного...
   - Полковника милиции? - уточнила Катя.
   - Да, он работает в городском управлении внутренних  дел,  его  звание  -
полковник. Вы совершенно правы. А перечислил я их  всех,  чтобы  подвести  к
мысли, которая, уверен, вас посещала не один раз...
   - Что же это за мысль такая интересная?
   - Она не столько интересная, сколько расчетливая... Любой из этих  парней
мог бы осчастливить вас на всю оставшуюся жизнь. Ведь  ваш  возраст  сейчас,
это возраст поисков и находок.
   - Простите, - звенящим прерывающимся голосом сказала Катя, - уж  если  вы
так любите все называть своими именами... Я их всех  изнасиловала,  или  они
меня?
   - Вам не откажешь в остроумии, - рассмеялся Смоковницын и,  достав  комок
носового платка, приложил его к одному глазу, потом к другому. - Но отвечу -
пытаюсь выяснить. Следователь не имеет права  подходить  к  делу  с  заранее
известным ответом, с готовым решением.
   - Но если вы сомневаетесь в том, что  произошло...  В  искренности  моего
заявления... Тогда скажите - зачем мне все это?
   - Ну, - разочарованно протянул Смоковницын. - Это очень простой вопрос  и
все ответы очевидны. Возможно, вы хотите получить от них  деньги,  откупные,
так сказать. Возможно, в вашей юной головке созрел  коварный  план  получить
квартиру... А там кто его знает, не исключено, что кто-то из них дрогнет и в
отчаянии женится на вас, а?
   - Вы думаете, что на мне можно жениться только от отчаяния?
   - Сейчас? Да, - по лицу Смоковницына медленно  расползлась  сочувствующая
улыбка. - Подпишите, пожалуйста,  вот  здесь,  -  он  протянул  Кате  листки
протокола, исписанные мелким почерком. - Можете прочесть, если хотите...  Но
вообще-то, - Смоковницын взглянул на часы, - время уже обеденное...
   Поторопитесь.
 
*** 
 
   Через неделю Иван Федорович Афонин, проходя мимо пустых  обычно  почтовых
ящиков, а пустые они были потому,  что  люди  напрочь  перестали  выписывать
газеты, а уже тем более журналы, подскочившие в цене в тысячи раз, так  вот,
проходя мимо пустых, пыльных, забитых окурками ящиков, увидел в своем отсеке
свеженький конверт. Вынул, осмотрел со всех сторон и убедился,  что  конверт
казенный - вместо марки стоял жирный фиолетовый штамп. Вскрыл старик конверт
уже дома, уединившись на кухне. Внутри он обнаружил  половинку  стандартного
листа бумаги с несколькими строчками  текста.  В  правом  верхнем  углу  был
отпечатан на машинке адрес и фамилия получателя - Е. Н.  Афонина.  Ниже  шел
текст, без обращения и потому показавшийся старику особенно унизительным.
   "Сообщаю, что Ваше заявление рассмотрено. Удовлетворить его и привлечь  к
уголовной ответственности В. Н. Пашутина, И. В. Зворыгина и Б.  Ф.  Чуханова
не  представляется  возможным,  поскольку,  как  установлено  следствием,  в
половую связь с вышеупомянутыми гражданами Вы вступили добровольно".
   И ниже подпись следователя Смоковницына. Старик еще и еще раз  вчитывался
в печатные строчки, и все больше его охватывало уже знакомое чувство  полной
беспомощности. Его  поразил  не  сам  ответ,  чего-то  похожего  он  ожидал,
растревожила оскорбительная уверенность следователя.  Смоковницын  нисколько
не сомневался в том,  что  истину  он  нашел,  обнаружил,  доказал.  И  все.
Поехали.
   Жизнь продолжается.
   - Дерьмо, - пробормотал старик. - Какое дерьмо...
   - Ты с кем там разговариваешь? - в кухню заглянула Катя и, увидев конверт
в руке старика, взяла письмо. Молча  прочла,  и,  побледнев,  опустилась  на
стул. Старик подошел, прижал к себе ее голову, замер на какое-то  время.  Не
было у него ни слов утешения, ни слов гнева. - Ты ждал  чего-то  другого?  -
спросила, наконец, Катя.
   - Нет, но... Вот так... Это нехорошо.
   - Обедать будем?
   - Будем, -  бездумно  сказал  старик.  -  Напрасно  они  вот  так...  Это
нехорошо, - повторил он.
   - Да ладно, деда, - Катя осторожно высвободилась из его объятий,  подошла
к плите, включая газ.
   - Я пойду к прокурору, - сказал старик без выражения.
   - Чтобы еще раз получить по физиономии?
   - Да. Только для этого.
   - А зачем? - спросила Катя.
   - Нужно. Мне только этого еще и не хватает.
   - Тогда надо сходить. Обязательно сходи.
   - И схожу, - в который  раз  повторил  старик,  и  было  похоже,  что  он
убеждает самого себя в том, что к прокурору идти все-таки нужно. - И  схожу,
- негромко проговорил он. - И схожу!  -  вдруг  заорал  старик  и  досадливо
бросил ладонь тыльной стороной на стол. Была  у  него  такая  привычка  -  в
гневе, как последний довод, как последний выплеск чувств, он с  размаху  бил
костяшками пальцев по подвернувшейся поверхности стола, стула, по  скамейке,
а если под рукой ничего не оказывалось - по собственной коленке.
   - Деда, - Катя подошла к нему, положила ладонь на плечо. - Все...
   Успокойся. Пора обедать. Вода кипит, пельмени почти готовы.
   - Думаешь, не стоит идти?
   - Ты отнесешь и подаришь им несколько лет своей  жизни.  Понял?  Когда  я
была у этого Смоковницына, все ухе было решено. А такие решения следователь,
как мне кажется, не может принимать самостоятельно. Все согласовано выше.  И
его вопросы были уже подготовлены... Шампанское пила? Пила. С  Пашутиным  во
дворе здоровалась? Здоровалась. У подъезда улыбалась? Улыбалась.  Все  ясно.
Хорошо еще, что за клевету не посадили. А ведь могли.
   - Могли, - кивнул старик, думая о своем. - А знаешь, я схожу к прокурору.
Депутат все-таки,  народный  избранник,  демократ  опять  же,  голосовал  за
него...
   - Деда... Один вопрос... Зачем?
   - Надо.
   - Кому?
   - Мне, - ответил старик каким-то странным, не знакомым  Кате  голосом.  -
Это нужно только мне,  -  в  его  голосе  Катя  не  могла  уловить  никакого
выражения.
   Так может говорить железный робот,  мертвец,  человек,  который  даже  не
слышит, о чем его спрашивают.
   - Ну что ж, - вымученно улыбнулась Катя.  -  Ни  пуха.  Садись,  пельмени
стынут.
   ...Прокурор района оказался человеком молодым,  полноватым,  уверенным  в
себе. У него был  стриженный  по  нынешней  моде  затылок,  золотое  кольцо,
навечно впившееся в толстоватый палец, хороший костюм со стальным отливом  и
яркий галстук, который тоже при движении отсвечивал  разноцветными  бликами.
Попал к нему старик на  третий  день,  и  опытные  люди  в  длинной  очереди
заверили, что ему крепко повезло - недели многим приходилось тратить,  чтобы
прорваться в кабинет к прокурору.
   - Здравствуйте, - сказал старик, замешкавшись от неловкости  в  дверях  и
слегка подавленный сверкающей черной мебелью - такого  в  прежних  кабинетах
ему видеть не приходилось.
   - Слушаю вас, - ответил прокурор, не отрывая взгляда от какой-то бумажки,
видимо, очень важной бумажки - наверняка от нее зависела чья-то судьба.
   Старик подошел к столу и остановился, ожидая, пока прокурор  поднимет  на
него глаза.
   - Слушаю вас, - повторил тот и, вынув из кармана красивую ручку с золотым
колпачком, что-то написал на бумажке - решил чью-то судьбу.
   Когда он все-таки вынужден был поднять глаза на посетителя, старик  молча
протянул ответ Смоковницына. Прокурор быстро пробежал глазами по строчкам  и
положил документ на  стол,  поближе  к  старику,  тем  самым  предлагая  его
забрать.
   Старик не стал возражать. Взял листок, сложил и сунул в карман.
   - Знаю я это дело, - сказал прокурор  нетерпеливо,  будто  его  вынуждали
заниматься  пустяками,  в  то  время  как  ждали  своего  разрешения  важные
государственные дела. - Знакомился.
   - И что же?
   - А вот что, - прокурору не понравились слова старика.  -  Смоковницын  -
опытный,   грамотный,   непредвзятый   следователь   с   большим    чувством
ответственности. У меня нет оснований не  доверять  ему.  С  его  выводом  я
согласен. Лучше надо  воспитывать  своих  детей,  папаша,  -  строго  сказал
прокурор, вынимая из папки очередную бумагу и  углубляясь  в  нее.  -  Чтобы
потом не пришлось ходить по  инстанциям  и  клянчить.  Вопросы  есть?  -  он
потянулся к телефону.
   Не отвечая, старик повернулся и пошел к двери. Прокурор удивленно вскинул
жидковатые брови, сморщил  молодой  тяжелый  лоб.  В  поведении  старика  он
почувствовал вызов и пренебрежение. Положил трубку на  рычаги  и,  мгновенно
воспылав гневом, крикнул:
   - А ну вернись! Кому сказал! Скажите, пожалуйста, какие мы гордые! У тебя
ведь спрашиваю - вопросы есть?
   - Были.
   - И куда же они подевались?
   - Отпали.
   - Все ясно, значит?
   - Да, все ясно, господин прокурор. Ворон  ворону  глаз  не  выклюет.  Так
всегда было.
   - Не понял? - угрожающе протянул прокурор. - Поясни.
   - Не сразу, значит, доходит до  тебя  народная  мудрость.  Папа  с  мамой
оплошали, не научили, не вложили. Но ничего, не переживай.  Дойдет.  Ты  еще
молодой.
   - А ну пошел вон отсюда, - негромко, чтобы его не  услышали  в  приемной,
проговорил прокурор. - И чтобы больше ноги здесь твоей не было, понял?
   Старик с  удивлением  обернулся,  подошел  к  столу,  улыбчиво  глядя  на
щекастую физиономию прокурора.
   - Скажите, какой голосок у нас прорезался... Скажите, какие мы важные  да
жирные... Ах, ты недоумок сраный! Ах ты, оккупант  поганый!  Рановато  вы  в
победу уверовали, рановато. Будете еще на столбах раскачиваться, помяни  мое
слово.
   - Грозишь, папаша? А у меня все тут записывается.
   - Это хорошо.  Прокручивай  иногда  перед  сном,  хмырь  вонючий.  Авось,
поможет. Хотя надежды немного.
   И, не задерживаясь больше в кабинете прокурора, старик вышел. Он шагал по
улице, все еще продолжая разговор, высказывая свои обиды, презрение.  И  чем
дальше удалялся от ненавистного здания, тем становилось легче. Да,  стариком
овладело  странное  чувство   освобожденности.   Были   невнятные   надежды,
колебания, была опаска, все-таки была. Оказаться  один  на  один  с  большим
человеком,  который  по  долгу  службы  действительно  решает   человеческие
судьбы... Не  каждый  день  подобное  случается,  не  каждый  год.  Конечно,
хотелось добиться справедливости и достойно покарать подонков, надругавшихся
над Катей. Но теперь убедился - невозможно. И куда бы  он  ни  обратился,  в
чьем  бы  кабинете  ни  оказался,  доберись  хоть  до  самого  президента...
результат будет точно таким же.
   И стало легче.
   Будто тяжесть, которая все эти дни давила и  угнетала  его,  свалилась  с
плеч. Он шел так, будто добился всего, чего хотел - глаза сверкали молодо  и
дерзко, походка сделалась уверенной и даже обычная  сутуловатость  прошла  -
старик шел, вскинув голову. И зрело в нем решение, о котором еще вчера,  еще
сегодня утром он думал с содроганием и отбрасывал, отметал шальные  мысли  и
желания. Но  сейчас,  после  разговора  с  прокурором,  они  показались  ему
единственно возможными, правильными, спасительными.
   Старик знал, что Катя сейчас  дома,  ждет  результатов  его  разговора  с
прокурором, но возвращаться не торопился. Свернув в сквер, долго  петлял  по
дорожкам, бормоча про себя, останавливаясь и снова  отправляясь  в  путь  от
газетного киоска, в котором  продавали  водку  и  жвачку,  до  разгромленной
телефонной будки, превращенной в общественный туалет.
   Так бывает почти с каждым - живем, унижаемся, суетимся, клянчим, лебезим,
делаем вид, и не произойди ничего чрезвычайного, будем  заниматься  этим  до
гробовой доски, искренне полагая, что в этом и  есть  разумность  поведения,
мудрость, возможность выжить....
   А оказывается - ни фига подобного.
   И только гром с ясного  неба  может  разбудить,  растревожить,  заставить
посмотреть вокруг взглядом чистым и гордым, какой был у нас до того, как  мы
стали заниматься жизнью. И откроются,  откроются  невидимые  прежде  дороги,
многочисленные входы и выходы, которых мы опасались прежде, подозревая в них
ловушки и волчьи ямы.  А  оказывается,  никаких  ям,  впереди  путь  прямой,
просторный и несуетной. И лебезить не надо, и пластаться ни  перед  кем  нет
никакой  надобности.  И  то,  что  вчера  казалось  совершенно  невозможным,
запретным, сумасшедшим, преступным, сегодня вдруг обретает новый смысл, и ты
понимаешь - только так и никак иначе. Иногда  на  то,  чтобы  открылся  этот
взгляд, уходят годы, иногда достаточно дня, а случается - и жизни мало.
   То, что происходило в эти минуты с  Иваном  Федоровичем  Афониным,  можно
назвать пробуждением,  можно  -  перерождением,  а  скорее  всего  это  было
отрезвление. Он понял вдруг ясно и четко,  что  надеяться  может  только  на
самого себя и ни на кого больше. Не было на белом  свете  человека,  который
согласился бы помочь ему, с которым он мог бы  поделиться  откровенно  и  до
конца. Это открытие не огорчило старика, ни у кого такого человека  нет.  Он
знал, что не прав, что такие люди, верные и бескорыстные,  все-таки  бывают,
но чувствовал, что его горечь и безнадежность - тоже сила.  И  ему  приятнее
было и надежнее в этот день ощущать себя совершенно одиноким.
   Катя?
   Да, он мог бы все задуманное рассказать ей без опаски, но полагал, что  с
нее достаточно переживаний и потрясений. Пусть приходит в  себя.  Откуда-то,
старику было известно, а самые  важные  знания  мы  черпаем  не  из  книг  и
телепередач, не в школах и институтах, самое важное, что  нам  требуется  на
этой земле, мы просто знаем, рождаемся с этим знанием, а  единственное,  что
приобретаем за оставшееся  после  рождения  время,  это  манеры,  да  способ
зарабатывать на жизнь... Так  вот,  откуда-то  старику  было  известно,  что
задуманное им наверняка поможет Кате снова обрести  уверенность,  она  будет
знать, что не беззащитна в  этих  джунглях,  в  этой  безжалостной  схватке,
которая развернулась на  бескрайних  полях  России  в  самом  конце  второго
тысячелетия от Рождества Христова.
   Старик явственно ощущал бодрящий холодок опасности,  который  дул  ему  в
лицо, остужал лоб и заставлял дышать в полную грудь. Да, этим ветерком легко
дышалось, он наполнял тело молодостью, готовностью  поступать  неожиданно  и
рисково.
 
*** 
 
   На следующее утро старик проснулся свежим, бодрым, готовым действовать.
   Таким он не просыпался давно, последние годы у него было привычно  плохое
самочувствие.  И  он  уже  смирился  с  этим,  думая,  что  так  и  положено
чувствовать себя в его годы, что никогда уже не  вернется  к  нему  бодрящая
утренняя ясность...
   Вернулась.
   Он сразу вспомнил прошедший день во всех подробностях - от  прокурорского
гнева до Катиных слез. И обрадовался тому, что не  забыл,  не  отказался  от
затеянного, что прошедшая ночь не  обесценила  ничего  и  не  отрезвила  его
самого. Сегодня старику предстояло совершить первый шаг. Он был  безопасным,
но необратимо вел к событиям страшноватым и непредсказуемым.
   Прислушавшись, старик горестно  убедился  -  из  ванной  опять  доносился
слабый шелест воды - Катя все еще пыталась с помощью душа  погасить  в  себе
гадливое ощущение, которое, похоже, не покидало ее.
   "Ошибаешься, - жестко подумал старик. -  Этим  не  отмоешься.  Тут  нужны
другие средства, Катенька. Тут требуется нечто совершенно иное.  Здесь  вода
не поможет. Растоптанность в душе смывается совсем  другой  жидкостью,  и  я
знаю, как она называется..."
   У старика самого было странное  состояние  оскверненности,  будто  и  его
напрямую коснулись события, случившиеся с Катей. В отчаянии он бросил в  тот
вечер слова о том, что и его изнасиловали, они сами  выскочили  из  каких-то
глубин. И кому-то могли показаться слезливыми, фальшивыми.  Нет.  Теперь  он
понимал холодно и зло - так и было. Он тоже унижен, осквернен, растоптан.
   Теперь его задача - очиститься.
   Старик знал, как это делается. Откуда-то он твердо знал, что  ему  сейчас
нужно делать, и молил Бога не об удаче, умолял дать ему немного сил, немного
и ненадолго. Он никогда не был в таком положении, никогда не приходилось ему
очищаться от грязи, от скверны, которая сейчас покрывала  и  его  самого,  и
Катю.
   Сил старику придавала возникшая уверенность -  очистится  не  только  он.
Катя станет прежней, веселой и доверчивой, если все сделать по правилам,  по
древним законам, которые, оказывается, жили в нем, но до сих пор о  себе  не
напоминали.
   И вот напомнили.
   Да что там, они просто подавили все другие мысли и  желания.  Говорят,  в
древних египетских пирамидах нашли семена растений,  давшие  бурные  всходы,
едва их поместили во влажную  почву.  Вот  так  и  в  душе  старика  оживали
какие-то невиданные твари, которые дремали столетиями,  не  получая  в  пищу
настоящих страстей, настоящей горячей крови.
   Старик поднялся с  кровати,  в  пижаме  прошлепал  на  кухню,  по  дороге
мимоходом постучал в дверь ванной, дескать, хватит плескаться, пора к  людям
выходить.  Его  густые  насупленные  брови  обычно  скрывали  острый   блеск
маленьких синих глаз, но с некоторых пор он стал держать  голову  вскинутой,
словно подставлял лицо под удары, под ветер и солнце. Человек наблюдательный
и вдумчивый, побыв некоторое время со стариком,  мог  бы  догадаться  -  тот
непрестанно смотрит в глаза  своим  врагам.  Старик  распрямился  не  только
физически, внутренне распрямился.
   - А ты изменился, деда, - сказала Катя, когда они сели завтракать.
   - Жизнь,  -  старик  сделал  неопределенный  жест  рукой.  -  Годы  идут,
стареем...
   - Изменился, - повторила Катя, не принимая шутливого объяснения. - Только
не знаю, в какую сторону...
   - В лучшую, Катя. В мои годы поздно меняться в худшую.
   - Почему?
   - Может не остаться времени, чтобы вернуться. В  мои  годы  позволительно
только приближаться к самому себе, только приближаться.
   - Ты что-то задумал, деда, - медленно  произнесла  Катя,  наклонившись  к
стакану с кефиром.  Наклонилась,  но  взгляда  от  старика  не  отвела.  Тот
удивленно вскинул брови, на секунду показал синие свои глаза и тут же  снова
насупился.
   Словно в норку спрятался. - А, деда? - продолжала  допытываться  Катя.  -
Признавайся!
   - Скоро родители твои возвращаются... Из дальних странствий.  С  большими
деньгами, - о деньгах старик изловчился сказать так, что Катя  поняла  -  не
верит он в большие деньги,  посмеивается  над  челночными  усилиями  Катиных
родителей.
   - Лучше бы подольше не приезжали.
   - Почему?
   - Что я им скажу?
   - Не надо им ничего говорить. Не надо, и все.
   - Соседи скажут.
   - Вот и пусть говорят. На то они и соседи.
   - Получится, что утаила...
   - Да! - резко сказал старик и со всего размаха грохнул  тыльной  стороной
ладони о стол. - Утаила. Скрыла. Смолчала. А это, между прочим, твое  личное
дело. Ты не обязана трепаться. Хочешь -  говоришь,  не  желаешь  говорить  -
молчишь.
   - Ты как-то сказал, что это немного и твое дело, - улыбнулась Катя.
   - И мое. Я  ни  от  одного  своего  слова  не  отказываюсь,  Катенька,  -
врастяжку проговорил старик каким-то новым тоном, которого Катя  никогда  от
него не слышала. В словах старика прозвучала непривычная для него жесткость,
если не жестокость.
   - Ты так это произнес, деда...
   - Я произнес это так, как есть на самом  деле,  -  так  же  резко  сказал
старик. И Катя еще раз убедилась - переменился ее деда.
   - Какой-то ты другой, - произнесла она с сожалением. - Я  даже  не  знаю,
что сказать...
   - Не переживай, - он положил свою перетянутую жилами руку на ее плечо.
   - Я вернусь. Я отлучусь ненадолго и опять вернусь.