сволотой,
иначе жить не стоит.
     --  Вы меня не  так  поняли, --  как можно  спокойнее ответил  я,  хотя
хотелось  вскочить и схватить  рыбака за грудки. -- Я не собираюсь просить у
Заварзина пощады, просто  хочу внести ясность. Он тоже должен знать  о своих
перспективах, если полезет на рожон.
     --  Хорошо,  я все  понял! -- с готовностью  воскликнул рыжий. -- Я  не
вмешиваюсь в твои дела, просто не могу позволить, чтобы моя сеструха елозила
на коленях перед этим паханом...
     Я полюбопытствовал:
     -- А что бы ты предпринял на ее месте?
     -- В полицию побежал  бы... Написал заявление об убийстве Заварзиным ее
мужа,  об угрозах, и  все это приплюсовалось бы к тому делу,  по которому он
сидит.
     -- А где факты? -- спросил я.
     -- Ты, она, я -- это тебе не факты?
     -- Брось,  Гунар, все это только эмоции,  суду  нужно другое, --  Велта
попыталась урезонить брата.
     -- Ну  что ж,  -- развел он руками, -- остается только самосуд.  Выхода
нет, и получается, я не зря говорил о своих с ножичками.
     Мы  выпили  за то, чтобы земля Эдику была пухом, потом еще раз и еще...
Часа за два обе бутылки да и тарелки опустели.
     Велта позвонила подруге, где находился ее пацаненок с болонкой.
     Понемногу хмель брал свое. И, как обычно, когото особенно тянуло излить
душу, а другой молча слушал.
     Язык  развязался у Гунара, и он рассказал любопытную историю  о себе. О
том,  как  в  начале  своей  рыбацкой  жизни работал  мукомолом  на  среднем
рефрижераторе.  Я  понял, что  в  мире существуют галеры, именуемые СРТ  или
БМРТ, и рабы, называемые Гунарами.
     В  пятидесятиградусную  жару  он  молол  рыбу  на   старой,  сотни  раз
ремонтированной мельнице,  в  которой от перегрузки все время забивало шнек.
Пока  он ломиком раскупоривал его,  мешок  переполнялся мукой, и нужно  было
успеть ухватить его за горло и длинной  иглой зашить суровыми нитками.  Но и
этого мало: наполненный мешок он оттаскивал в другой конец трюма и укладывал
в  штабель. За  смену  следовало  намолоть около трехсот  мешков --  значит,
триста  раз нагнуться,  взять груз  на плечо, оттаранить его в  другой конец
трюма.
     Ему тогда было  двадцать два, и это стало  первым экзаменом на трудовую
зрелость, как любил говорить помощник капитана.
     Однажды во время  сильнейшего шторма его вместе с мешками и деревянными
настилами мотало по трюму, и ни одной живой души рядом. Все люки задраили, и
он  остался в  темнице. Без  воды,  без сигарет. Перекатывало  по  ребристым
настилам, и не было сил побороть земное притяжение. Уже с жизнью прощался...
     От  воспоминаний  лицо  Гунара  покрылось испариной,  словно  он  опять
оказался  в том  трюме.  На  щеках набухли  желваки,  рука,  которая держала
сигарету, чуть заметно дрожала.
     Но Гунар знал  меру.  Выговорившись, он враз прекратил  излияния и стал
показывать путанку. Потом мы  пошли  с  ним к речке  ловить  раков.  В одних
трусах и пьяненькие. Хотя ко мне это не относилось  вообще-то --  моя печень
довольно быстро расщепляет алкоголь, был бы только гальюн рядом. Практически
я никогда не пьянел, что,  по  мнению наставников,  было немаловажно  в моем
деле.
     Я тоже  мог кое-что  рассказать Гунару, но  стеснялся при  Велте  особо
распускать хвост.  Но  когда  на  речке мы  остались одни, я все  же кое-что
рассказал  о себе.  Откровенность требует взаимности, к  тому  же он  и  сам
спросил: кто я, где тружусь,  кто  мои  родители и так далее. Но внутри меня
всегда срабатывает какой-то клапан: не могу открывать душу, хоть убей.
     Мне не хотелось  ни  сетовать на судьбу, ни козырять прошлым.  И хотя я
сразу же проникся к Гунару уважением, но его  судовая мельница и связанный с
ней рабский труд -- ничто в сравнении хотя бы с той ночью, когда мы похищали
видного деятеля  одной национально-освободительной организации, которая была
как кость в горле. Против нас, двадцатки спецназовцев, дралась охрана из ста
пятидесяти  головорезов. Но мы  все  равно  вождя утащили  и не  потеряли ни
одного  своего.  Потом  ответственность  за  этот  инцидент  взяло  на  себя
(естественно, по предварительной договоренности с  нами) другое нацдвижение,
а мы остались в тени, как и положено.
     Не мог я  в припадке пьяной  откровенности  рассказывать о  себе:  мол,
смотри, Гунар, какая горькая выпала мне судьба -- родителей не помню. Может,
они были замечательные, а  может,  из самых  последних, кто знает --  умерли
своей смертью  или же убил их  какой-нибудь Заварзин.  Просто не знает этого
никто.  Рос в детдоме,  оттуда  --  в  профтехучилище,  где  из меня сделали
плохонького   слесаря-инструментальщика.  Потом  --  служба  на  границе,  в
героическом Бресте. Вот, собственно, и вся моя жизнь.  Никакого просвета. Не
мог же  я  ни с того  ни с сего  рассказать рыжему,  как после армии  ко мне
подкатилась одна влиятельная служба и незаметно прибрала  к рукам. Сыграв на
моей  врожденной любви  к  авантюрам,  послали  в спецшколу,  откуда выходят
законченные зомби.
     К стыду своему, я нередко думаю о  том, что, наверное, у моих родителей
было что-то неладно с генами.
     Расскажи я Гунару, что был в Никарагуа, Мозамбике, глотал болотную жижу
в Камбодже, разве он  не посчитал бы меня фантазером,  лжецом? А и поверь он
-- уважения ко мне не добавилось бы, не такой это человек. Скажи я ему, что,
не считая работы с винчестером, я своим ножом перерезал  глотки  как минимум
двенадцати террористам, которые, естественно, выступали против сочувствующих
нам   и  зависимых  от  нас  фронтов,  движений,  организаций  национального
освобождения, -- что он, возликовал бы?
     Разве понял бы меня этот бесхитростный человек,  если бы я поведал, как
однажды на Рижском вокзале в Москве подошла цыганка погадать и как она рвала
когти, когда дотронулась до моей руки?  Она взяла ее в свои ладони и  тут же
отбросила, словно обожглась. Цыганка с силой толкнула меня в грудь.  "Уходи,
сатана, сгинь, дьявол!", -- закричала она на весь вокзал. И убежала...
     Мы были убийцами, а  командование внушало,  что  мы, если не голуби, то
перелетные  птицы мира. Мы  убивали, резали,  душили парашютными стропами, а
нас  награждали.  Нас уверяли,  что  "уничтожение  активной  боевой  единицы
противника" -- не убийство. Это  долг, который,  не  считаясь ни  с чем,  мы
должны выполнить. Разве мог я у тихой речки, где  туман  и вода, как  парное
молоко, рассказать вдруг такое пусть и  симпатичному, но  по существу чужому
человеку?
     Я смотрел на небо, на бриллиантики звезд, и хотелось встать на колени и
спросить у них -- какова цена жизни? Сколько граммов человечности я мог бы в
себе обнаружить, если бы встал на весы вечности?  Какие  я  мог найти слова,
чтобы частокол букв не скрывал, а передал то, что творилось во мне? Никто не
влезет в мою шкуру, чтобы увидеть начавшийся распад. Я еще был зомби, но уже
зомби-еретиком, в груди  которого начинает теплиться, говоря высоким стилем,
священный  огонь. И как признаться Гунару, что после  того, как я увидел его
сестру,  весь  мир изменился разом, словно  кто-то  встряхнул калейдоскоп  и
стеклышки создали совсем новый, абсолютно неповторимый узор...
     ...Мы  поймали с десяток небольших раков. Но рыба не ловилась, и  когда
после  очередного заброса путанки  остались  пустыми, мы развесили на кустах
сетку и пошли в дом отогреваться.
     Появилась еще бутылка самогонки, но  дальше двух стопок дело  не пошло.
Мы сидели с Гунаром  друг  против друга -- он дымил без передыху, прикуривая
от предыдущей сигареты, а я сидел и смотрел, как он курил. И  каждую секунду
был настороже  -- нетерпеливо ждал появления Велты.  Но она все не шла,  а я
продолжал купаться в клубах дыма, отдаваясь бездумному ожиданию.
     В какой-то момент Гунар, словно рассуждая сам с собой, сказал:
     -- А может, подбросить Заварзину наш адресок?
     -- Интересная мысль, -- без энтузиазма откликнулся я. -- А что потом?
     -- Узнают красавцы, где Велта прячется, прилетят мигом,  а мы их тут за
жабры. У меня есть ружье, ракетница, найдется и еще что-нибудь...  И это  не
будет  превышением  обороны. Веришь  ли, руки  зудят,  хочется  взять их  за
гланды.
     --  Ты  думаешь,  что они совсем  уж придурки и всей шоблой  приедут  в
Пыталово и примутся штурмовать твой дом?
     -- А куда им деваться? Это в их стиле, они ж ребята азартные...
     --  Ошибаешься. Могут  кликнуть  откуда-нибудь  из  Казани  или  Москвы
наемников, от которых редко кто уходит. Заварзин сам пачкать руки не любит.
     -- Тогда какого хрена они за нами увязались?
     -- Пока нагоняют страху и ищут нору, где прячется  лиса.  И нам с тобой
нужно сделать  так, чтобы  этот процесс затянулся  у них  как  можно дольше.
Когда уеду, ты постарайся от Велты далеко не отходить. Какое-то время и днем
придется посидеть за закрытой дверью. Если что-то изменится, дам знать сразу
же. Идет?
     --  Вообще-то прятаться я  не привык,  но  ты  вроде бы  говоришь дело.
Только в случае чего я их на мушку возьму...
     Из другой комнаты  вышла Велта. Наши  глаза  встретились, и я  не  стал
отводить взгляда.  Однако  она коротко посмотрела на меня, потом еще раз  и,
показалось, с каким-то оттенком заинтересованности.
     -- Мне  нравится, что вы спокойны, -- сказала  она. -- По крайней мере,
это вселяет надежду. И если уж судьба нас свела, могу ли я надеяться, что вы
нас не бросите на полдороге?
     Я увидел, какими напряженными сделались ее глаза и как напряглась шея у
Гунара. Я держал паузу. Обдумывал, как бы ободрить.
     -- Не сомневайтесь. Это и не в моих интересах. Я уже Гунару сказал, что
буду звонить и обо всем ставить вас в известность.
     Она подняла глаза.  В  них  -- надежда вперемешку со страхом и каким-то
новым ощущением. Во всяком случае, казалось, что в ее глазах  появился новый
оттенок жизни.
     Вдруг с моего языка сорвалось:
     -- Сколько же всего вас, Подиньшей?
     -- Шестеро  -- три брательника, одна сеструха  осталась  в Балви и  вот
она, --  Гунар кивнул в сторону Велты. --  В люди  вышла только Велта,  хотя
родилась последней -- поскребыш. И, видно, все, что  было хорошего у матери,
досталось ей...
     Велта зарделась и вскочила с дивана.
     -- Ишь, стеснительная какая, сейчас начнет психовать.
     Но она только покачала головой и незлобиво сказала:
     -- Комплименты, братец, у тебя какие-то дебильные...
     -- Да ты не заводись, сестренка, -- Гунар пьяно полез к ней целоваться.
-- Давай-ка еще по одной пропустим и... спать...
     Мы так и  сделали:  выпили по рюмке, Гунар  пошел спать,  а мы с Велтой
остались за столом и о чемто говорили. О каких-то пустяках -- о серьезном не
говорилось.  И  без того  было  чему  давить на  психику.  Но  все  время  я
чувствовал, что между нами какая-то стена.
     После недолгого  сна я разбудил  Гунара, и мы попрощались. У  него была
такая помятая физиономия, что еще долго я потом улыбался.
     Через два с половиной часа я уже был в районе Елгавы, а еще через сорок
минут -- в Тукумсе,  откуда без  проблем добрался  до  Юрмалы, до пансионата
"Дружба".
     Я  не верю  в резкие, как удар  приклада  в плечо, изменения  человека.
Конечно,  какие-то  подвижки  в  нас  случаются  после  потрясений,   таких,
например, как смерть... Но вот  чтобы так, что  называется, на ровном месте,
почувствовать, как сбрасываешь прежнюю кожу и без видимой причины начинается
страшная  маята  -- такого со мной еще не было. Чего уж  там  -- я подхватил
корь, которую воспели  поэты всех времен и народов.  Эх, Велта, зачем я тебя
встретил? Жил ведь спокойно, если, конечно, о моей жизни можно сказать так.
     Но вот что странно: я почувствовал страх, которого не испытывал в самых
безвыходных ситуациях, когда не раз на  карту ставилось все. Страх не только
за нее, но и за себя -- ведь теперь я и сам стал себе дороже.
     ...Снилась церковь --  красного кирпича, с тремя разрушенными куполами.
Я все пытался нащупать где-то поблизости лежащий винчестер, но  рука впустую
блуждала по чему-то липкому и скользкому.
     Без двадцати три я проснулся  и прислушался:  не мог  понять,  день или
ночь.  Не  зажигая  света,  отдернул  штору   --  темно.  Значит,  спал,  не
раздеваясь, чуть ли не сутки.
     На море спокойно, в  гостинице -- тишина.  Мысли текли,  как  смола  по
стволу дерева, -- медленно сворачиваясь и вновь пластаясь на ровных участках
коры. И  в этой скомканности  мыслей пришла отчетливая уверенность -- что-то
изменилось, мечется  во  мне. Вроде бы проросло  что-то новое -- или старое,
родом из детства. Вывод элементарный:  каким-то образом я должен отречься от
себя. От  того, который убивал и отнюдь не страдал угрызениями совести. Но я
тут  же  понял и  другое, и тишина это  подтвердила: чтобы от себя отречься,
нужно былое отринуть. А это пока мне не по силам...
     Выпил  пива,  но оно не  затуманило  мозг,  и я  еще битый час  лежал с
закрытыми глазами и следил за вереницей причудливых ассоциаций.
     На следующий день  я никуда не пошел. Погода была не два, не полтора --
то  выглянет  на часокдругой солнце, то снова наплывут тугие кучевые облака.
Слонялся без дела, пил пиво  "Монарх", заедая засохшим сыром, щелкал грецкие
орехи.  Иногда выходил  на веранду и, сидя в жестком кресле, подолгу смотрел
на море.
     До встречи с Сухаревым оставалось не  более двух  часов, когда  я начал
собираться.  Долго  сидел  над  листом  бумаги,  сочиняя  письмо  Заварзину.
Передать его  должен  этот контролер,  этот  сукин сын,  готовый  за десяток
долларов  продать мать  родную. Впрочем, чего  уж  там  -- мы одной  породы:
только он продается за мелочь, а я -- за тысячи. Его грехи неизмеримо меньше
моих, любой Божий суд простит, меня же мигом отправит в пекло.
     Наконец  рука моя  вывела: "Старик, передай Сухарю ответ: готов  ли  ты
навсегда  отказаться от  В.К. "Да"  или "нет"  -- большего  от  тебя не жду.
Стрелок". Заварзин наверняка знает мою кличку и поймет, от кого послание.
     Без  десяти  шесть  подъехал к  Главному управлению полиции и на  самой
границе со служебной автостоянкой припарковал свой  "ниссан".  Здесь вряд ли
могли меня подстерегать орлы Рэма. До  железнодорожного вокзала,  где должна
состояться встреча, рукой подать.
     Я   не   верил   Сухареву   и   потому  шел  на   свидание   со   всеми
предосторожностями.
     Заметил его первым: он нервно прохаживался  возле подземного перехода и
все время  поглядывал на часы. Его, видно,  тяготила предстоящая встреча  со
мной.
     Подошел со стороны предварительных  касс,  сзади.  Остановился  в  трех
шагах и негромко окликнул: "Сухарик, я здесь!" Он оглянулся, и на его лице я
прочел страх. Что могло напугать?
     Я  завел его за угол, и мы остались одни. Но не было никакой  гарантии,
что  в любой  момент ктонибудь не  выйдет  из-за угла и не воткнет под ребро
перо. Поэтому я не медлил.
     -- Передай  эту писульку Заварзину,  -- и я протянул  Сухарю  сложенный
вчетверо клочок бумаги.
     Сухарев застыл, стал озираться, однако руку за ним не протянул.
     -- Не могу, -- сказал  он, и я подумал, что у него схватило желудок. --
Нас сейчас трясет МВД, и если пронюхают...
     -- Кому  ты,  дерьмо, нужен?  Бери  цидульку, а  это на  успокоительные
микстуры,   --   я    демонстративно   повертел    у    него   перед   носом
пятидесятидолларовой купюрой.
     Сухарь  покрылся нервной испариной. Обычно контролеры делали все, о чем
их просили, за мелочевку...
     -- Что  я  еще  должен для тебя  сделать? -- спросил он, когда письмо и
купюра оказались зажатыми у него в кулаке.
     -- Получишь ответ в любой форме, а я тебе через день позвоню.  Но учти,
если вздумаешь играть на двоих, в похоронное бюро отправляйся сам.
     -- Что ты, Стрелок,  городишь?! За такой  гонорар обычно играют в  одну
калитку... А если он не возьмет письмо? Мало ли, подумает, что это подстава,
--  ветерок  колыхнул  "внутренний  заем" -- жидкий  зачес, которым  Сухарев
тщетно прикрывал большую плешь.
     -- Скажи  сразу  -- письмо, мол, от Стрелка, и он поймет. А не возьмет,
так хрен с ним, тем хуже для него.
     Сухарь  поднял свои выразительные, как  у  мороженого судака,  глаза  и
вперился  мне  в лоб. С  обычными  для него, но мучительными для собеседника
паузами выдавил:
     --  У него с  собой мобильник,  можешь свободно  в СИЗО позвонить. Если
нужен номер, узнаю...
     -- Это оставим на десерт, а пока передай письмо и получи ответ.
     Расстались без рукопожатия.
     Я отправился на главпочтамт и позвонил в Пыталово. Ответила Велта, и по
модуляциям ее голоса  я  пытался определить  ее  отношение  ко  мне.  Но это
совершенно пустое занятие, ибо я и так понимал все.
     -- Как там у вас дела? -- единственное, что я придумал спросить.
     -- Все так же, сидим в затворничестве.
     Это  хорошо,  подумал  я,  если пытается шутить,  значит,  не  все  так
страшно.
     Мне  не о чем было говорить, и я,  буркнув,  что  позвоню еще,  повесил
трубку.
     Стало совсем одиноко, какая-то невыразимая будничность давила душу.
     От нечего делать решил пойти пострелять.
     До  оружейного магазина, где работает мой знакомый  Робчик,  езды  чуть
больше десяти минут.
     Все было на  месте  --  и сам магазин,  и  охрана  из ополченцев, и сам
Роберт, выставив вперед свой могучий  живот, встретил  меня, как родного. По
идее, он должен на меня заявить куда следует или хотя бы поинтересоваться --
зачем такая прорва патронов для винчестера?
     Но  он коммерсант --  я ему даю латы, он мне  --  две коробки патронов.
Обмениваемся рукопожатием и разбегаемся.
     ...Однако  сумрак   и  сырость  бомбоубежища,   которые   еще   недавно
действовали успокаивающе, сейчас сработали в другую сторону.
     Без  прежней  нетерпеливой дрожи в  руках  я  распеленал карабин  и без
малейшего интереса  начал пристрелку. Душа витала в иных пределах. И  тем не
менее, стрелялось по-прежнему: подряд пять девяток и столько же десяток.
     Поскольку  спешить было  некуда,  я  разобрал винчестер и с  превеликой
тщательностью вычистил его. Я не жалел масла и замши, которой в конце чистки
протер затвор и всю поверхность карабина.
     Не  знаю,  откуда  эта последовательность  -- презрение,  сострадание и
разрушение. Первые два пункта я сразу же приложил к себе:  презрение к банде
Заварзина, сострадание к ней, разрушение -- еще впереди.
     Сутки отлеживался в своей норе и читал дневники Льва Толстого.
     Необъяснимая,  по-садистски  навязчивая  идея  читать  святого и  тайно
умиляться, до слез. Все, кроме этого, было таким же неважным, как шум ветра,
колыхающего кроны сосен. Я читал: "Ум возникает только из смирения. Глупость
-- только от самомнения".
     Я отложил книгу  и подумал: когда летит  пуля, она  рассекает не только
воздух, но и пространство, время.  Открывает страшную по глубине  прореху. И
когда достигает цели -- живого тела, то не в эту ли прореху и отлетает душа?
Когда-то я думал о себе как о первоклассном стрелке -- самомнение? Но откуда
взяться  смирению? Сколько  ни шарил в  сумеречных  углах сознания, нигде не
нашел.  Наверное,  я какойто  выродок,  мутант,  говоря современным  языком.
Возможно, понемногу схожу с ума, но не  страдаю от этого. Пройдет,  думал я,
прислушиваясь к нарастающему шуму волн.
     Не выдержав внутренней сумятицы, вскочил с кровати и, как был,  в одних
трусах, побежал к воде.
     Лето явно перешагнуло  середину и уже прикладывало холодные компрессы к
земле. Вода обожгла икры ног, затем крапивкой прошлась по ляжкам. Я нырнул и
долго с открытыми глазами плыл, касаясь животом дна.
     ...Спал как убитый  и без  сновидений.  А проснувшись, обнаружил в себе
желание  побывать  дома. Если  меня там ждут,  что ж,  быстрее все кончится.
Хотелось  переменить  белье,  взять носки, рубашки  и даже повязать галстук.
Свой парадный костюм тоже надо забрать и надеть для