оей машиной
творилось  что-то неладное  -- при переключении скорости  в коробке  передач
опять заело. На  этом  я  потерял  несколько секунд,  которых Шашлыку вполне
хватило, чтобы обойти мой "ниссан".
     "БМВ" шел на  форсаже и, поравнявшись со мной, Шашлык погрозил кулаком.
При этом он  что-то прокричал, но из-за шума наших движков я не расслышал ни
единого  слова. Я  видел его  озлобленное  лицо и  жалел, что  нас  отделяют
затемненные  стекла  моего  "ниссана".   Представляю,   до  каких   размеров
округлился бы его единственный глаз, узнай он, кто всю дорогу болтался перед
его машиной...
     Вдруг ситуация стала  резко меняться. Пока я играл в  "кошки-мышки", не
заметил, как направление движения изменилось.  Сначала джип, а затем и "БМВ"
свернули  на  боковую улицу,  да так  резво,  что я, не успев отреагировать,
проехал  по шоссе лишнюю сотню метров. Дорога пустынная,  и  ничто не мешало
повернуть  оглобли.  Но дальше не тпру, не ну  -- в моем "ниссане" заклинило
коробку передач. Возможно, полетела плавающая  шестерня  -- в этой  ситуации
безнадега.
     Сколько я  ни терзал педаль и рычаг переключения скоростей, ни черта не
получалось.
     Выйдя из  машины, я огляделся  и  побежал в конец  улицы.  Все казалось
бесполезным,  и двигался я по наитию. Но когда оказался на  перекрестке,  до
меня  дошло -- где-то здесь  живет Борис Краузе. Я мог поставить  сто против
одного, что банда Рэма отправилась по его душу. И они  ее вытряхнут, если не
получат от него адреса Велты.
     Ориентировался  с трудом -- в темноте все  выглядело иначе,  чем тогда,
когда  я  впервые  приезжал  к  нему.  Показалось,  что   светящаяся   слева
четырнадцатиэтажная башня  та самая.  Но до нее  еще было  метров триста или
четыреста и, как бы я быстро ни бегал, не успел бы раньше них.
     Возле кафе я  увидел  две телефонные будки.  Заскочил в одну  из  них и
увидел, что трубка сорвана. "Не суетись!" -- приказал я себе и пошел  искать
счастья во  второй  кабине. Казалось бы, я хорошо запомнил  довольно простой
номер телефона Краузе, однако  когда на другом конце провода сняли трубку, я
понял,  что  ошибся.  Я  нажимал  на  кнопки  и  думал: каким же  надо  быть
несусветным  кретином,  чтобы так безоглядно влезть  в авантюру,  из которой
практически нет выхода.
     Телефон  издавал  монотонные гудки,  но ни  в  какую не  хотел говорить
человеческим   голосом.  Фортуна  явно  отвернулась,   и,  как   я  себя  ни
подбадривал,  сердце  работало  на  предельных  оборотах,  а   под  ложечкой
закручивалась  стальная  пружина.  Выйдя  из  кабины,  я  рванул  так,  как,
наверное,  не бегают голодные волки за добычей. Не  разбирая  дороги и  лишь
видя перед собой одну цель --  светящуюся редкими огнями четырнадцатиэтажную
башню.
     Приблизившись, я понял, что подъезды с другой стороны. Обогнув  здание,
увидел у дальнего подъезда какое-то движение. Длинные  тени перемещались  по
фасаду здания,  теряясь в кронах деревьев. Я достал пистолет и положил палец
на предохранитель.
     Из верхнего открытого окна доносилась громкая  музыка. Когда добежал до
подъезда, там  уже  никого  не  было. Однако  откуда-то из-за соседнего дома
слышалось рычание автомобильных движков, набирающих скорость. Я, разумеется,
догадывался, что это значит...
     Воображение рисовало  картины одна  веселей  другой. Мне  представлялся
Борис,  лежащий  во весь рост на ковре с  перерезанным горлом. Или в  ванной
комнате, прошитый автоматной очередью.
     Дверь в квартиру была незаперта, и я с порога что было сил крикнул:
     -- Борис, Краузе, ты жив?!
     Он сидел на кухне,  в трусах  и  майке,  трясущимися руками  наливал  в
мензурку сердечные капли. Отвратно  пахло  корвалолом.  Роскошная  шевелюра,
словно  репейник,  топорщилась в разные  стороны.  На щеках лежала  синюшная
бледность.
     -- Это я, Максим... знакомый Велты...
     Однако ему было абсолютно безразлично, кто я и что от него хочу.
     Краузе опрокинул мензурку в рот, и  я увидел в его черных глазах слезы.
А когда заговорил, они потекли по щекам.
     -- Оставьте меня в покое! Все! У меня смертельно больная жена, и я хочу
похоронить ее сам...
     -- Не надо так, старина, все будет хорошо. Каждый получит по  заслугам,
-- пытался я его успокоить.
     --  Они  забрали  мою записную книжку...  -- Краузе  взял с полки пачку
сигарет, но закуривать  не стал. -- Велта  могла бы решать свои проблемы, не
втягивая других...
     --  Оставим  это, -- сказал  я.  -- В  записной книжке были  координаты
Подиньшей?
     -- Там все... За все годы...
     Да, Краузе сдал Заварзину свою золовку. Но я не судил его. В его памяти
наверняка свежи воспоминания о похоронах брата.
     -- Я не претендую на роль Зои Космодемьянской...  Я вообще больше ни на
что не  претендую,  --  Краузе  сидел  поникший  и  жалкий,  и  это начинало
раздражать.
     -- Где у вас телефон? -- спросил я и вышел в прихожую.
     --  Я  продал  свой  номер,  --  он  махнул  рукой,  и  этот  жест  был
красноречивее любых слов. -- После того, что  произошло с Эдиком,  у  меня к
телефонам отношение особое...
     -- Кто тут командовал?
     -- Высокий, в  очках  и темном плаще. Двое стояли на лестничной клетке,
двое  других орудовали у меня.  Включили утюг и грозились на  мне  погладить
свои рубашки... Во всяком случае,  так пообещал толстый такой  балбес... ну,
этот... с перстнями и пластырем на роже...
     Значит, Шашлык тут  выдрючивался перед Заварзиным.  Я  зря терял время.
Они наверняка уже пересекли границу города и мчатся по Псковскому шоссе.
     --  Придите  в себя, Борис, --  я взял его за руку. -- Идите к соседям,
позвоните Велте с Гунаром и предупредите  их. Пусть убираются из дому  --  к
соседям, в милицию, в лес -- куда угодно, только не остаются у себя.
     -- Вы думаете, они поедут в Пыталово?
     -- Поедут... Они уже  туда гонят, и если вы  не дозвонитесь,  будут еще
одни похороны... Мне нужна машина, -- без перехода сказал я.
     -- Берите, -- Краузе вышел в  прихожую и  стал рыться в карманах пальто
на вешалке. Звякнуло. Протянул  мне ключи. -- Но  у меня почти  пустой  бак,
давно не ездил. Вам, наверное, нужны мои права и техпаспорт?
     Я уточнил, где его машина и как ее найти. К счастью, она  стояла внизу,
бежевая "восьмерка". Краузе явно  не укладывался  в  мой темп,  что начинало
злить. Я уже был на улице и успел обследовать его "жигуль", когда  наконец в
подъезде показалась его фигура.
     Он  снял  охранную блокировку и сам  уселся  за руль. Прогрел  движок и
прочистил ветровое стекло. На прощание я крикнул: "Позвоните Велте!"
     "Жигули" шли неплохо. Подъехав к своему "ниссану", я занялся перекачкой
бензина в бак позаимствованной машины и стал перетаскивать все свое барахло.
Мой  "ниссан"  остался один  на  дороге  без опознавательных  знаков, калека
Великой Отечественной...
     Перед тем как тронуться в путь, я постоял рядом с машиной, посмотрел на
небо и без мольбы и  просьб ощутил, как оно придает мне  сил  и уверенности.
Звезды мерцали настолько ярко, насколько позволяло городское небо.
     Усевшись  за  руль, я сказал: "Ну,  конек-горбунок,  не подведи". И как
только колеса коснулись асфальта Псковского шоссе, я дал волю "жигулю".
     Мысленно я поблагодарил Краузе за хозяйское отношение к технике. Движок
был в полном порядке. Стрелка спидометра словно приклеилась к цифре 150 и ни
на миллиметр не меняла  положения. Единственное, что беспокоило,  -- не было
со мной моего любимого винчестера, без которого я чувствовал уязвимость.
     Глава одиннадцатая
     У Берги я резко принял влево и проселочной дорогой рванул на Малпилс. В
этом  марафоне выиграет  тот,  кто хоть на полсекунды  окажется расторопнее.
Дорога  была  пустынная, а  время  тянулось  так  медленно,  словно  я  ждал
приглашения в камеру пыток. Один вопрос терзал мою грешную душу: что делать?
Как исхитриться и наверстать  упущенное время? Нет, в общем-то, я,  конечно,
знал, что делать. Что делать с гремучей змеей,  вдруг оказавшейся у тебя под
одеялом? Тут кто кого. Одно лишнее движение и -- каюк... Да, все так, но что
я  могу  противопоставить  Заварзину  со  своим  "марголиным"?  Хоть  плачь:
застигнутому врасплох надеяться не на что.  Впрочем, утешал я себя, у Гунара
есть  ружье и "кое что еще". Я вспомнил последний с ним разговор, но тревоги
это не убавило.
     После часа езды случилось неожиданное: что-то довольно  сильно стукнуло
в капот, и  через  мгновение мощный  удар  сотряс лобовое  стекло. Я потерял
видимость: по стеклу, сдуваемые ветром, разлились кровавые пятна. Что-то еще
живое трепетало и билось перед глазами,  и ничего не оставалось  делать, как
только нажать на тормоза.  Машина юзом  проползла метров тридцать и  едва не
угодила в один из ограничительных столбиков. Я выбрался из машины и взял то,
что  врезалось в  лобовое стекло  -- еще теплое, мягкое  и  липкое. Поднес к
глазам  и увидел  молодого  вороненка -- беспомощного бедолагу, так печально
закончившего ночной  полет. Положив безжизненную птицу на траву  и  вычистив
стекло, я снова уселся за руль.
     Не  знаю,  из  каких  глубин моего  "я" ко  мне вдруг  явилось  простое
осознание:  опаздываю безнадежно, и глупый  вороненок -- всего лишь  роковое
предупреждение.  Знак беды. По логике вещей,  надо вернуться назад,  но нога
по-прежнему давила на газ, а глаза еще внимательней всматривались  в дорогу,
вернее, в  ту  ее часть, что была подвластна свету фар. Как обручем, сдавило
сердце,  и я, вытащив одной  рукой из кармана упаковку  релаксатора, вылущил
таблетку и положил под язык.
     На таможне проблем не  было. Молодому латышу, от которого несло водярой
и копченой рыбой, явно хотелось потрепаться и меньше всего заниматься делом.
Он  попросил  открыть  багажник,  и  когда  увидел набросанную там  снедь  и
бутылки,  поинтересовался  --  не  могу  ли  я  "случайно"  продать  бутылку
спиртного? Я не хотел портить с таможней  отношений и без слов отдал бутылку
немецкой  водки. Для  приличия парень полез в карман и долго  там  перебирал
воздух...
     Больше  волновали  пограничники.  Их  было двое,  но  оба,  к  счастью,
оказались лояльными к моей персоне. Бегло взглянули в паспорт и водительские
права, которые  дал  Борис  Краузе, и, преисполненные  чувства  выполненного
долга, лениво направились к вагончику. В темноте все кошки серы и, наверное,
все, пересекавшие границу, для них тоже на одно лицо.
     Не свирепствовали и российские пограничники. Мужик с грубым деревенским
лицом осветил  фонариком  внутренности "жигуленка"  и, не  глядя  в паспорт,
махнул рукой.
     В  последний момент  я поинтересовался: не  проезжал  ли здесь  джип  и
темно-синий "БМВ"? "Нет, таких не было... Вот уже третий час -- как ни одной
живой души...", -- обрадовал меня пограничник.
     Значит,  не все еще потеряно, значит, живем. Недавние страхи отлетели в
ночь. Я слушал,  как  стрекочут  цикады, и  представлял,  как холодны  травы
Псковщины.  И  никто  в мире не  знает, какой малости мне  в тот  момент  не
хватало. А хотелось раскаленным от несообразных мыслей лбом прильнуть к этим
травам и  умыться росой. Лежать  без движения и  в полной тишине смотреть на
звезды.  Пойми,  Велта, я  ведь тоже когда-то был  ребенком  и  мечтал стать
летчиком,  а потом -- космонавтом.  Пусть наивно это,  но хотел  погулять по
Марсу и полетать  вокруг Венеры. Я был ребенком, но, к своему стыду, никогда
не знал, кем  произведен  на свет.  Я знаю, что  уже никогда не  смогу  быть
таким, когда винтовка еще не отбивала азбуку Морзе на моем плече.  Ведь если
разобраться, толком я ничего в жизни не видел.  И единственное, что в полную
меру было доступно, -- это полет перед глазами латунных гильз и острый запах
пороховой  гари.  Что из  меня  вышло,  то и вышло.  Все  слилось в  прицел,
соединилось с подергиванием горячего ствола и нетерпеливой дрожью рук...
     На  мосту через Утрою  мой "жигуленок" чуть  было  не застрял. Окаянное
российское  разгильдяйство -- ни у кого  не дошли руки  заменить  прогнившие
бревна.
     ...Светила полная луна, и огненный  шар, которым был окутан дом Гунара,
не  явился  для  меня  ужасающей неожиданностью.  Только  еще юольше сдавило
сердце, ватными стали руки и ноги. Съехав с моста вниз, я остановился и стал
глядеть на зарево. В висках билась только одна мысль -- опоздал. Не хотелось
верить глазам, верить  в неотвратимое. Я выбрался из машины  и пошел вниз по
тропинке, которая  вела к охваченному огнем дому. Мы, "интернационалисты", в
других странах все дома и  все постройки  называли "кучами". Залп-другой  из
гранатомета, и  очередной  "кучи"  как  не бывало... И  это  зарево  --  как
возмездие за прежнее.
     Подойдя  ближе,  я увидел  плотное  кольцо  из людей,  пожарные машины,
милицейские "бобики".  Я еще ничего до конца  не знал, но ноги передвигались
сами, несли  куда-то  не в лад с мыслями и застрявшим в горле криком.  Левая
часть  дома с  крыльцом уже обрушилась, и в  языках  пламени я увидел  белый
кафель печи...  Почудилось, что из-за  нее вышла Велта, ведя за руку  своего
мальчишку, и скрылась в темноте. Но я твердо знал, что быть этого не может.
     Никто не обращал на меня внимания. Люди безмолвно стояли, не сводя глаз
с огня, словно  завороженные. Только изредка раздавались реплики: "Зверье...
Никого  не  пощадили...",   "Российская  мафия   чего-то   с  латвийской  не
поделила...",  "Ерунда,  не надо  говорить,  чего  не  знаете...Обыкновенный
грабеж..."
     В  пространстве, отделяющем  горящий  дом  от людей,  носилась,  лая  и
подвывая, белая собачка Велты.
     Пожарные  что-то делали, но  вся  работа  напоминала  учебные  занятия,
приближенные к  боевой  обстановке. Из  "рукавов"  лились вялые струи  воды,
кто-то  громко  подавал команду, куда  направить  главный брандспойт, кто-то
кого-то звал по имени.
     Среди  зевак я выделил мужичка простецкого вида с незажженной сигаретой
в руке, взял его за рукав и вывел из круга.
     -- Расскажи, если знаешь, что здесь стряслось? -- спросил я.
     -- А чего тут говорить, и так все видно. Приехали  на машинах,  пошли к
дому, но  там их, видно, уже ждали... Тоже начали стрелять... Я этого парня,
Гунара, знаю, он  зря  пускать  в ход ружье не станет. Те,  что приехали  на
машинах, из автоматов, а он  по ним  потом уж  из  ракетницы лупил. Кажется,
пять или шесть ракет  выпустил... Я рядом живу, из окна все видно, настоящий
бой. Но очень быстро все кончилось. Раздался сильный взрыв -- аж  у меня все
стекла вылетели, а после взрыва загорелся дом...
     Наконец мужичок вложил сигарету в рот и стал шарить по карманам спички.
     -- Забыл дома... Нет ли огонька?
     -- Что дальше?
     --  Я  сразу  не  побежал,  страшновато...  Думаю,   еще  нарвешься  на
шальную... Да  и жена на плече повисла, не пускает... Говорят, что уже после
обстрела  ту  женщину,  что жила  у  Гунара,  поймали  у речки,  она  там  с
пацаненком пряталась. Его там же в затылок, а ее притащили к дому и вот тут,
--  взмах  рукой  в сторону  горевшего дома,  --  на колоде  и  разделали...
Четвертовали, сволочи...Гунчу убили дома, я уже был тут, когда его выносили.
Головешка осталась от человека... Смотреть жутко...
     В  ушах  саднило  от  неистового  лая болонки.  С поджатым  хвостом она
металась  в горячем  пространстве,  порой  смолкала  и,  сжавшись, присев на
задние лапы, жалобно скулила. Чего она ждала? И чего ждал я?
     Мужичок что-то продолжал говорить, но я уже  не  слышал  его слов.  Они
были  лишними.  И он, видимо, это понял. Отошел и  встал  рядом  с женщиной,
зябко сцепившей на груди руки.
     Огонь стал сникать,  меркнуть, и я уже спиной  ощущал  ненужность всего
оставленного  позади себя.  В затылке набирала силу нестерпимая боль. Кругом
стояла такая тишина,  словно  я  оглох. Но нет,  я слышал кваканье  лягушки,
стрекот цикад,  что мне напомнило Крым  и по ассоциации -- лицо  той,  из-за
которой все в моей жизни перевернулось вверх дном.
     Я понимал, что возвращаться  на машине в Ригу  нельзя --  наверняка все
дороги уже перекрыты. Вдоль Утрои я дошел до пограничной зоны...
     Здесь  я  разделся  и,  держа  одежду  над  головой, переплыл  туманную
речушку. Она, словно бритвой, отрезала прошлое, и я  оказался в другом мире.
И  как  ни  странно,  ощущение  определенности, пусть и  горестной, принесло
какое-то облегчение. Теперь разве что смерть могла остановить меня.
     Я  шел  проселочной  дорогой,  не  забывая,  что  все  еще  нахожусь  в
приграничной зоне. Сзади послышался звук приближающейся машины, и  вскоре  я
действительно увидел "Жигули". Я вышел на  середину дороги и поднял руку. Из
полуоткрытой двери услышал:
     -- Контрабандист? Куда направляешься?
     -- В Краславу... Может, подбросите?
     --  А  если  стукнешь по  башке  и скажешь,  что так  и было?..  Ладно,
садись...
     Мы ехали по лесу, и фары высвечивали кусты  старого орешника. Его здесь
было столько, что казалось, ничего больше в этой местности не растет.
     -- Откуда, собственно, ты топаешь в такую рань? -- от моего добродетеля
несло алкоголем и табаком. -- Ты знаешь, кто я?
     --  Судя  по отзывчивости, неплохой мужик, и с меня причитается,  -- но
когда я повернул  голову и увидел  лейтенантские знаки  отличия  пограничной
службы, пожалел о своих словах.
     -- Ты мне, пожалуйста, мозги не пудри, говори, откуда идешь...
     --  Прямо  из  Москвы,  специалист  по  повороту  рек...  Хочу  Даугаву
повернуть вспять, хватит  ей  целоваться с этой клоакой  по имени Балтийское
море...
     -- Во,  видишь, до  чего дошли... Еще немного советской власти -- и все
потекло бы назад... Слышь, нет ли у тебя сигареты, все со свояком выкурили?
     -- С удовольствием бы, но не курю...
     -- Значит, непорядочный человек...
     -- Зато пью, как зверь.
     -- Это меняет дело. Когда приедем в Краславу, проверим. Понял?
     Уже рассвело,  когда  мы  вкатились  в Краславу. Перед тем как выйти из
машины, я своему благодетелю протянул десять долларов. Пограничник скривился
и сказал, что,  мол,  этой зеленой бумажкой не  опохмелишься. Мы  поехали по
ближайшей тихой  улочке  и  вскоре остановились возле чистенького  домика за
высоким  некрашеным  забором.  Долго   не  открывали,  а  потом  отдернулась
занавеска и в окне появилось заспанное лицо молодой женщины.
     --  Бирута,  гони  быстро  бутылку, --  крикнул  ей пограничник,  --  я
встретил дружка... И что-нибудь занюхать...
     Потом мы сидели в его  машине, пили самогонку и закусывали старым салом
и соленым  огурцом.  Я чувствовал  себя не  просто оглушенным  -- отупевшим,
абсолютно  деревянным. К этому состоянию  нужно  привыкнуть.  Самый  большой
стресс  можно  как  бы  отложить,  как откладывают  карточный  долг, пока  в
организме не наберется  достаточно  сил.  Надо просто не  думать  о том, что
произошло. И по возможности все время с  кем-то общаться. И как можно больше
пить спиртного, без перерыва на обед... Мой бывший  психолог всегда приводил
в  пример поведение  одного персонажа Хемингуэя.  После того, как тот узнал,
что в автокатастрофе погибли его двое сыновей, он выпил пару стаканов виски.
Самое  невыносимое  время  после  трагедии --  сутки-полтора. Я на всю жизнь
запомнил слова наставника:  есть только одно средство, которое подавит  даже
самое жестокое горе, -- это пьянство.
     "...Он сидел  в  глубоком удобном  кресле,  пил виски  и  понимал,  что
невозможно читать  "Нью-Йоркер",  если  те,  кого  ты  любишь, умерли  всего
несколько дней назад.  Он взял "Тайм" и  "Тайм"  смог читать -- все, включая
раздел "Некрологи", где были оба  его мальчика  -- мертвые, и  был указан их
возраст, возраст их матери, не совсем точно  указано ее семейное положение и
то,  что  она  развелась с ним в 1933 году. Хороший журнал  "Нью-Йоркер", --
подумал  он. Его, видимо, можно  читать  на четвертый  день  после того,