летел  голос  Шуфутинского:
"Надоело нам волыны маслом  мазать день-деньской, отпусти, маманя, сына, сын
сегодня холостой..."
     Ушел с прокатного пункта я так же свободно, как и пришел. Путь лежал на
станцию, чтобы оттуда  добраться на  электричке до  Риги, до своего убежища.
Там меня ждали мои "летучие мыши", боксики, усыпанные крысиными катышками, и
две тротиловые шашки. Вставлю в них взрыватели вместе с бикфордовым шнуром и
лягу с ними  в обнимку на  заплесневелый  матрац,  буду  лежать и перебирать
отрывочные мысли о жизни. Потом достану из  кармана зажигалку, поднесу огонь
к  бикфордову  шнуру.  Конец  мой  должен  быть  точно  такой  же,  как  вся
нескладная, дурная жизнь...
     Я  направился  по  аллее,  где  еще  вовсю  цвели  липы,  и  подошел  к
мороженщице.  Хотелось  пить,  губы   от  сухости  во  рту   горели,  словно
ошпаренные.  Однако в  кармане не было  ни гроша, и я, постояв  возле лотка.
пошел дальше.
     Когда поравнялся  с газетным киоском, с  разных сторон ко мне  кинулись
люди  и,  повиснув  на  плечах,  сложив   надвое,  защелкнули  на  запястьях
наручники. Ноги и руки отяжелели,  стали свинцовыми. Значит, планам моим  не
суждено сбыться. И как ни странно, я почувствовал необыкновенное облегчение,
это  ощущение было дороже глотка  воды, которого я так жаждал и тогда, после
боя у белой дороги, и минуту назад...
     Я  обвел  взглядом  ближайшее  пространство  и  ничего,  кроме людей  в
камуфляже и с автоматами, не  увидел. А со стороны моря несся голос все того
же певца: "Гуляют  мальчики, все в пиджачках, нага-наганчики  у них в руках,
рубашки белые -- сплошной крахмал, а жизнь горелая, один обман..."
     --  Пошли,  --  сказал  я  ментам,  и  это,  как  тогда  казалось, было
последними словами, произнесенными мною в этом мире.
     Эпилог
     Уже  после  приговора  следователь  прокуратуры  передал мне  две общие
тетради с записями Стрелка и рассказал о дальнейшей его судьбе.
     Ему  было  предъявлено  несколько   обвинений,  главное  --  умышленное
убийство  тринадцати  человек. Девять  из  них входили  в  банду  Заварзина,
остальные -- случайные прохожие.
     Выжил только один Солдатенок, который и  был на суде главным свидетелем
и, вместе с тем, обвиняемым в ряде преступлений.
     Сам Стрелок  от какого-либо  контакта со  следствием и судом отказался.
Отказался и от  адвоката,  нанятого санитаркой пансионата "Дружба". Во время
следствия был абсолютно безучастен и не проронил ни  слова. Вернее, почти ни
слова.
     Только  когда Солдатенок показал, что  Заварзин постоянно  встречался с
Велтой Краузе и что "скорее всего у них были интимные отношения", Стрелок не
сдержался.  Он  вскочил  со скамьи  и, вцепившись в прутья решетки, крикнул:
"Врешь, сучара,  не  было этого!"  И  опять -- ни слова. Даже  тогда,  когда
показания давала жена Заварзина. Слушая ее, Стрелок побледнел  и впервые  за
долгие месяцы глаза его зажглись неподдельным интересом. Заварзина по-женски
эмоционально рассказала суду об отношениях Рэма с Велтой.
     Простая история: три года они находились в сожительстве, он ревновал ее
к каждому столбу, что в конце концов и привело к "разводу". Дом,  который он
якобы у нее вымогал, был лишь зацепкой, поводом для притязаний на Краузе.
     Шесть месяцев  Стрелок  сидел  в  одиночке, не  проявляя  ни  малейшего
интереса   к  своей   судьбе.  Дважды   его   направляли   в  стационар   на
психиатрическую    экспертизу.    В    первый   раз    признали   психически
неуравновешенным, с синдромом раздвоения личности. Вторично, уже перед самым
судом,  вывод  врачей был однозначным -- вменяем, хотя  и  с незначительными
психическими  отклонениями.   Во  всяком  случае,  настолько  здоров,  чтобы
применить к нему исключительную меру наказания.
     Следствие,  не  без  помощи  Сухарева,  сделало  небольшое  "открытие".
Оказывается,  криминальная  полиция  долго  и  безуспешно  искала  подходы к
Заварзину, но никаких более или менее  весомых доказательств его  преступной
деятельности (кроме оперативных разработок) предъявить не могла.  И  когда в
поле зрения появился Стрелок, полицейские отнюдь не мешали их разборке.
     Правда, не предвидели  они столь "эффектного" финала... Сам не сознавая
того,  Стрелок стал  карающим мечом  правосудия и сделал  то, что  долго  не
удавалось всей системе правоохранительных органов.
     В  одну  из  ночей за ним  пришли, чтобы отвести в  расстрельную камеру
(теперь  исполнение  смертного приговора производится  в  Латвии,  а  не как
раньше, в питерских Крестах).
     Когда его подстригли и переодели, он, ни к кому конкретно не обращаясь,
сказал: "Прошу вас, оставьте меня одного". Однако никто его не послушался, и
лишь в глазах адвоката промелькнуло недоумение.
     Стрелок  поднял с пола сброшенную с  плеч  полосатую куртку, достал  из
кармана  фотографию  Велты.  Без всякого  выражения  на лице  он  смотрел на
цветной  квадратик  и,  видимо,  уже  не  ощущал,  как  две  теплые  струйки
проутюживали щеки и затерялись в углах сжатых губ. Затем подошел к выступу в
стене  и поставил  на  него  снимок.  Ни  секунды  не  медля,  приговоренный
повернулся, заложил руки за спину и направился к выходу.
     Прокурор,  стоявший у дверей,  увидел глаза Стрелка  и содрогнулся.  Их
прикрывала тускло мерцающая красная пелена, без зрачков и роговицы.
     В дальнем конце коридора стояла одинокая фигура  Сухарева. Он, привстав
на носках, вытянув шею, сделал механическое  движение рукой, словно совершая
прощальный обряд.
     Никто не слышал, как прозвучал выстрел, и не мог увидеть, как неслышно,
продираясь сквозь бетон и железо тюрьмы, отлетела его душа в Космос...
     Финита