как
что-то случилось. Не на первый, не на второй и не на третий. Но на четвертый
-- можно ".
     Это полезно знать, -- повторяя слова писателя, говорил наш психолог.
     "Следом за "Нъю-Йоркером" он стал  читать "Ринг", а потом все, что было
читабельно  и нечитабельно  в  "Атлантик монсли". -- В этом месте  наставник
делал  красноречивую паузу и,  покусав  свой  черный  ус, заканчивал: "Потом
приговорил третью порцию и взялся за "Харперс".  Вот видишь, сказал он себе,
все и обошлось..."
     Нас, спецназовцев-"интернационалистов", готовили  к  "мертвым  петлям",
когда   неподготовленная   психика   вырубается,   словно  предохранители  в
электросистеме.
     Я  знал  одного  бойца,  который  после  захвата виллы вождя  исламских
фундаменталистов, где особенно  много было крови и жестокости, возвратившись
на базу, умер от разрыва сердца. Не пил, не курил, занимался каратэ и мечтал
когда-нибудь получить черный пояс...
     В Краславе  я пробыл ровно столько,  сколько  потребовалось,  чтобы  со
своим новым  знакомым опустошить  четыре бутылки  самогона и наслушаться его
лекций насчет  творившихся на границе  несправедливостей. Он  плакался,  что
работает  в  таком месте, где за  день проезжают одна-две машины и ни одного
порядочного автопоезда с  контейнерами. А на нихто  как  раз  только и можно
заработать.  "Нет каравана,  нет  и  навара",  --  повторял  он  явно  чужую
присказку  и  пьяно  щерил рот, полный  металлических зубов. В претензиях  к
своему  начальству он зашел  так далеко, что пожалел о том, что в Латвии нет
такого  "орла,  как  Жириновский",  который очень  скоро  навел бы  железный
порядок и укротил бы мафию, забывая, что без мафии навара не будет.
     В конце концов пограничник посадил меня на автобус, который с минуты на
минуту должен был отправиться в Ригу.
     Всю дорогу  я  спал,  а когда проснулся,  увидел  безжизненные  корпуса
"Ригас мануфактуры". Я  сошел раньше и, поймав такси,  помчался  в аэропорт.
Купил три розы  и, как в прошлый  раз,  сделал вид,  что кого-то встречаю. В
автоматической камере хранения народу было много, что упрощало мою задачу. Я
открыл ячейку и с облегчением  убедился  --  мой бесценный  багаж  на месте.
Забрал свои "удочки" и на частном такси уехал в Юрмалу.
     Глава двенадцатая
     В  холле  гостиницы я встретил  горничную и сказал, что машину  продал,
поэтому оставлять ее больше не придется. Поблагодарив, пошел к себе в номер.
     За стеной слышалась музыка и кто-то меланхолическим голосом  пел:  "Нам
часто снится белая зима, рябины гроздь, крещенские морозы..." Кто-то включал
и выключал магнитофон, кричал  и смеялся, бил посуду. И вдруг все смолкло, и
в этой неожиданно наступившей тишине я начал куда-то проваливаться...
     Врать не стану: спал  как убитый, и только под утро третьего дня настиг
странный  сон. Как будто сижу за столом  и кто-то подталкивает меня  в  бок,
шепчет:  "Ты  не отворачивайся, это ведь твоя  мать... Видишь, она  на  тебя
смотрит?"  Я поднял глаза и напротив  себя увидел Велту.  Она не шевелилась,
глаза были неподвижны, и мне вспомнилось, что она мертва. Но нет, не мертва:
вдруг протянула  ко мне руку,  и я заметил в ней клочок бумаги. Я взял его и
прочитал: "Я люблю Заварзина, как никогда и никого в жизни..."
     Утром,  запершись  у  себя  в  номере,  я вытащил из чехла  винчестер и
досконально  разобрал его. Меня смутило,  что смазка  немного загустела, и я
начал все детали протирать бензином, флакончик с которым  всегда находился в
том же чехле. Я чистил карабин и не то чтобы думал о чем-то определенном, не
то чтобы  о чем-то переживал --  нет, со мной ничего этого не происходило. Я
находился как бы  в пустоте -- ни  в чем,  нигде и ни  для  кого. Вроде бы и
существовал, и уже как бы меня и не  было...  Потом я пересмотрел коробку  с
патронами  и  каждый  протер  фланелевым  лоскутком,  пропитанным  оружейным
маслом. Смазал и резьбу глушителя. Я все подготовил, оставалось только выйти
на огневой рубеж.

     В десять я спустился вниз и в ближайшем  киоске купил пива и две  банки
земляных орехов. Потом принял душ, побрился, подстриг  ногти, поменял белье.
Поскольку свежих носков не было, я спустился в магазин и купил их там.
     Все  документы, визитные  карточки  -- свои и  чужие  --  я  положил  в
отдельный   целлофановый  пакет.   В  другой  --  более  значительные  веши:
перочинный  нож,  бритвенный станок, бинокль, гранаты,  электронную записную
книжку,  в которой предварительно стер все файлы, пистолет и четыре обоймы к
нему. Зажигалку я оставил себе, у нее другая роль...
     Мысленно попрощался с каждой вещью, как бы благодаря  за верную службу.
Когда очередь  дошла  до  фотографии Велты,  я  уже  был готов справиться со
своими чувствами. Провел  рукой по снимку, всмотрелся в лицо этой незнакомой
по существу  женщины, и показалось,  что оно  ожило и  глаза пытаются что-то
сказать. Может, то же самое, что было написано на клочке бумаги, который мне
тогда приснился? Я положил  фотографию в карман и про себя сказал: ничего не
было и быть теперь ничего не может...
     С пакетами-"гробами" вышел в фойе, а оттуда -- в комнатушку  горничной.
Я протянул ей конверт с деньгами  и объяснил, что уезжаю в такую страну, где
деньги  мне  ни к чему и  люди живут, как при коммунизме. "Если не вернусь к
ужину, считайте, что уехал навсегда, а это возьмите себе..." Женщина открыла
в шкафу один из ящиков и аккуратно, под стопку белья, положила конверт. "Мне
чужого не надо, -- сказала горничная. -- Когда вернетесь, все будет здесь".
     ...Передавали теленовости, и я уже  был на пороге, когда до моего слуха
долетели знакомые созвучия: Велта Краузе, Гунар Подиньш, сын Краузе Денис...
Я  замер и, не в силах совладать с собой, взглянул на  экран. Текст  диктора
сопровождался  картинками:  крупным  планом  -- оплывшая  кровью  колода, на
носилках  какой-то  предмет,  только очертаниями  напоминающий  человеческое
тело. Речь  шла о Гунаре, затем лицо мальчика -- в разных ракурсах... Камера
съехала на кроны деревьев,  под которыми лежал Денис, на речку, струящуюся у
корневищ ольхи. Камера зафиксировала  горящий  дом, лица пожарников,  зевак,
бегающую, как затравленная, болонку; затем я  увидел пепелище и "жигуленок",
на  котором  я   приехал  в  Пыталово  и   который  оставил   у  моста.  Его
принадлежность уже  определили, назвав  имя Бориса  Краузе. И наконец  пошли
версии  криминальной  полиции  Латвии  и  следователей  российской  районной
прокуратуры. В общем, они были схожи: вооруженное нападение с целью разбоя и
грабежа... Идет совместная работа и так далее...
     С  целлофановыми  пакетами я вышел на улицу и возле корпуса с пожарного
щита снял  штыковую лопату. С ней я отправился в дюны, где и захоронил  свой
нехитрый скарб. Кто и когда его найдет, меня не волновало.
     Я   поднялся   на   верхнюю  площадку  заброшенного,   полуразрушенного
прокатного  пункта. Раньше здесь работал буфет с "жигулевским" и "рижским" и
постоянно  выстраивались длинные очереди.  Открылась  широкая  гладь моря --
серая, обрыдлая, как и все, что меня окружало.
     Туман понемногу рассеивался,  и  не  надо  было быть гидрометеорологом,
чтобы предсказать безветренный и  солнечный день.  Хотя мне в высшей степени
было наплевать на красоты природы. Интересовал лишь участок пляжа примерно в
полукилометре.  Слева   белело  здание   спасательной  станции  под  красной
черепицей, возле нее -- два катера и весельная лодка. Рядом  со станцией, на
самом пляже,  можно было  определить  площадку,  ограниченную "воротами"  из
мусорных баков. Здесь почти каждый день резвятся в футбол  те, кто заполняет
"фордами",  "ауди"  и   "мерседесами"   близлежащие   переулки.  Сегодняшнее
воскресенье вряд ли станет исключением.
     Я  выбрал подходящее  место,  где можно  залечь и откуда  удобно  вести
снайперский огонь. Это будет последняя в моей жизни Ангола...
     Хорошо  был виден пляж, оживление в районе проката водных велосипедов и
мотоциклов.  Рядом  --  декоративная  яхта  с белым парусом  и  надписью  --
"Юрмала", прибежище фотографов, которые первыми осваивали частный сервис. Их
присутствие   здесь  меня  не  устраивало.  Не  хотелось,  чтобы  безобидные
промысловики попали в переделку...
     Я снова  вернулся в  гостиницу и от нечего делать принялся  разгадывать
кроссворд. Однако это занятие сегодня было не по мне,  и, отбросив газету, я
просто валялся  на кровати, заложив руки  под  голову. В окно  стучала ветка
ивы,  и  это  успокаивало.  Припомнилось  что-то  далекое...  Я  дежурил  по
общежитию,  а  все  детдомовцы  уехали на экскурсию.  Было  такое  же нудное
воскресенье,  и  сидеть  у  окна,  за  которым  шел  дождь,  казалось  сущим
наказанием... Я все смотрел на сетку дождя и прилипший к стеклу лист рябины.
Сама рябина, обремененная красными гроздьями, тоже билась под ветром в окно.
Сколько  лет  минуло  --  двадцать,  двадцать  пять?  Жизнь прошла. Минувшее
укатило, растворилось во времени, как капля белил в ацетоне...
     Я  встал,  сделал  несколько приседаний и непроизвольно  застыл посреди
комнаты.  Я понял --  час вендетты  наступил. Взяв  стоящий  в  углу чехол с
"удочками", я отправился на свою привычную работу.
     Уходя, окинул взглядом последнее прибежище,  что-то дрогнуло во мне, но
только на мгновение. Не знаю,  откуда это:  "Вот,  вышел сеятель сеять..." Я
взял со стола газету и крупно написал поперек страницы: "В уничтожении банды
Заварзина прошу винить самого Заварзина и его шестерок. Стрелок".
     Глава тринадцатая
     Было  без четверти  два. Солнце,  отвоевав  у перистых облаков  большую
часть неба,  плавило асфальт и скручивало в трубочки листы верб. Но меня его
агрессивность не беспокоила. Мой теплообмен был идеален, как, впрочем, и все
другие  физиологические  параметры.  И чем ближе к краю пропасти,  тем четче
работал организм.
     Я проделал  тот же путь от пансионата  до полуразвалившегося прокатного
пункта.  Рядом  никого  не  было,  только  внизу, у самой  кромки  воды,  на
раскладушках загорало несколько  отдыхающих.  Я подошел к бордюру высотой не
более  полуметра и  стал  "разматывать  удочки".  Руки  работали  автономно,
независимо от головы. Взгляд был направлен туда, куда вскоре полетят пули.
     Пляж  напоминал муравейник --  хаотическое движение тел, над  которыми,
словно осы, роились  волейбольные  мячи.  А на  той  площадке, что рядом  со
спасательной станцией,  сильные молодые  ноги  гоняли футбольный  мяч.  Меня
терзала только одна мысль: есть ли где-то там Заварзин?
     Когда  винчестер  своим  гладким  брюхом  лег на бордюр, я опустился на
колено и  изготовился к  стрельбе.  Рядом, утрамбованные патронами  девятого
калибра,  лежали  три  магазина.  Сквозь  оптический  прицел  я  методически
осмотрел  "поле  битвы",  на котором  пока играли  в  футбол, и первым, кого
увидел,  оказался  тот, с чечевицеобразной родинкой  на  щеке.  Злую радость
вызвал  и Солдатенок  -- он стоял  на ближних ко  мне  воротах  и все  время
размахивал руками. Дирижировал  игрой. Увидел я  и того долговязого, который
хотел меня возле "Фламинго" заковать в наручники.  На лавке, свесив живот на
колени, с банкой пива в руках сидел Шашлык. Вроде бы вся бригада Рэма была в
сборе.  Все  налицо,  кроме  Заварзина.  Жаль,  без  хозяина  праздничка  не
получится...Может быть, подумал я, его не отпустили из СИЗО? Хотя вряд ли...
     Я повернул оптический прицел в сторону спасательной станции и выездного
буфета,  возле которого  постоянно  кучковались  накачанные мальчики.  Затем
посмотрел вправо, туда, где рокотали водные мотоциклы. Вот  он! Узнал  его я
не сразу -- ввела в заблуждение синяя резиновая шапочка, натянутая  чуть  ли
не  на  глаза. Могучий  торс  Рэма выступал  над  рулевой  колонкой,  но был
скверной мишенью. Слишком подвижной.
     Я пытался  поймать в видоискатель  его лицо, но оно, словно стеклышки в
калейдоскопе, все  время меняло  положение... Я не стал на нем зацикливаться
-- понимал: этот теперь  от меня никуда не денется. Снова глянул на Шашлыка.
Он кому-то что-то кричал, сложив ладони рупором. Банка с пивом теперь стояла
рядом.  На мгновение перевел  взгляд на  Родимчика: тот  весь  лоснился и по
какойто непонятной ассоциации  напоминал племенного жеребца на смотринах  --
может быть,  потому,  что  перебирал в нетерпении,  ожидая мяча, ногами, как
лошадь.
     Но  почему я  медлил?  Почему  палец  так  нерешительно  ласкал облучье
спускового  крючка  и  никак  не  мог  угомониться   на  его  отполированной
поверхности? Я подумал о сне, в  котором привиделось письмо Велты. Но тут же
отвлекся: взглянул на  четко просматриваемый маяк. Над морем висела  голубая
дымка,  и на какое-то мгновение, как никогда  раньше, я почувствовал красоту
мира, ее неповторимость.
     Однако я  отринул сантименты, подумав,  что коечто в  природе не должно
повторяться.  Я,  как и  те,  за кем  охочусь, --  ее  мусор, по ценности мы
уступаем на Земле самому последнему пресмыкающемуся.
     Вдруг  поймал   себя   на  том,  что  уже  несколько  мгновений  прицел
винчестера,  как  привязанный, держится на лице  незнакомой женщины. Она шла
вдоль берега моря, ведя за руку темноволосого мальчугана. В чертах ее лица я
уловил  что-то, напоминающее  Велту.  Я не  стал  обдумывать  до  конца  эту
спонтанную мысль,  а просто смотрел и не мог оторвать взгляда  от ее лица. И
это  видение  какимто образом дало сигнал правой руке, указательному пальцу,
который  поглаживал  дугу спускового крючка. И сигнал этот в  одно мгновение
расставил  все  по  местам.  Включилась  автоматика.  В  поле  зрения  вновь
появилась  раскисшая от жары физиономия  Шашлыка. Винчестер дважды  ударил в
плечо.  Я видел,  как из левого виска, а потом -- из шеи, оттуда, где сонная
артерия,  брызнула кровь. Он, еще не понимая, что уже мертв, начал клониться
вбок, судорожно нащупывая рукой точку опоры.  Со скамейки свалилась  банка с
пивом. Упал и он, перевернулся на спину, и левая рука, стараясь зажать рану,
судорожно потянулась к горлу...
     Но  Шашлык меня больше не интересовал. В прицеле уже был тот, в зеленых
плавках. Ведь этот Родимчик хотел меня захомутать возле  "Фламинго",  это он
помогал погубить Гунара, Велту и ее мальчишку. Еще ничего не зная о Шашлыке,
он ловко вел  мяч к  дальним от меня  воротам.  Ударив по мячу, развернулся,
чтобы  возвратиться, и  тут я встретил его спаренными выстрелами.  Целился в
ноги -- в обе, чуть выше колен -- крови  почти  не было,  но на ляжках стали
взбухать пузырьками две осиные норки.  Он упал на колени и, дико озираясь по
сторонам,  стал  хватать  растопыренными пальцами  сухой  песок. В  прицеле,
словно рядом,  появилась  его голова  с  мощным бритым  затылком.  Я  плавно
спустил курок... К нему ктото подбежал, а кто-то уже склонился над Шашлыком.
     Но пока это  был всего лишь  пролог,  и  не все зрители видели  то, что
происходит на сцене.
     На долговязого  я не стал  тратить лишнюю  пулю: я уложил его с первого
выстрела и мог поклясться -- пуля прошла по центру сердца.
     На площадке, однако,  стало что-то меняться. За отбитым в сторону мячом
никто больше  не  побежал. Но  что  любопытно, те,  кто  сидел на  скамейке,
продолжали  там  оставаться,  словно  рядом  и не  корчился  в  предсмертных
судорогах человек, который еще минуту назад делил с ними эту самую скамейку.
     Я на  какое-то время потерял из  виду  Солдатенка. Во всяком случае, на
воротах его уже не было. Нет,  этого  сукина сына упустить  нельзя,  слишком
большой к нему счет.  Я искал  в  толпе его круглую стриженую голову,  рысью
хищную морду с редкой порослью вместо усов. Достань он  меня в Пыталове, то,
не сомневаюсь, содрал бы семь шкур.
     Я посмотрел  в  сторону  моря, где по-прежнему,  захлебываясь грохотом,
выделывали свои бессмысленные выкрутасы водные  мотоциклы. Я мельком отметил
синюю шапочку, перемещающуюся в каскадах воды. Но и  увидел, как  в  сторону
моря  кто-то побежал, размахивая руками. Это  и был Солдатенок.  Он, видимо,
вспомнив про свои обязанности  телохранителя, понял, что все катится куда-то
в тартарары. Пуля достала его у самой кромки воды. По инерции сделав еще два
шага, он рухнул лицом в зеленую жижицу.
     Вверх  побежали  несколько молодых  сильных  парней  --  видимо, хотели
укрыться на спасательной станции.
     Первого, который находился ближе к лестнице, я вел в прицеле  несколько
секунд,  и  когда  его  маленькое  загорелое  ухо, обрамленное  выстриженной
каемкой, появилось  в перекрестье прицела,  нажал  на  курок. Парень, словно
споткнувшись, сунулся лицом  в выщербленный край опорной стенки. Бежавшие за
ним  замерли  на  месте,  и  только один  из них приблизился  к  лежащему  и
перевернул его вверх лицом. И, увидев его, тоже стал озираться, почувствовал
опасность,  однако не знал, откуда  она исходит.  Он побежал назад к воде и,
как Солдатенок,  простерев  руки к  морю, начал  взывать к своему  шефу.  Но
музыка и  рев  мотоциклов делали  свое  дело.  Точку  в  его  тщетном  крике
поставила пуля...
     На  площадке  началась бешеная суета.  Будто стадо  овечек  подверглось
внезапному нападению волчьей стаи.
     ...Вдруг привиделась  меловая, высохшая до трещин дорога и ползущие  по
ней  змеи. Их  было столько, что  создавалось  впечатление,  будто вся земля
превратилась в нечто  осклизлое, неуловимое по форме. И море казалось уже не
морем,  а  стоячей рекой,  по  которой тоже  что-то  угрожающе  надвигалось.
Грохочущий  огненно-красный кентавр. И я  почувствовал  несказанную  усладу,
когда  синяя его  голова  появилась  в оптике.  Но  кентавр перемещался  так
шустро, уходя  из  перекрестья,  что  с  трудом удавалось  вновь и вновь его
засекать.
     Я  нащупывал  уязвимое  место  --  им  оказался  сорокалитровый  бак  с
бензином.  Дизайнеры  были  на  высоте:  мотоцикл  ярко  выделялся  и  легко
просматривался через оптический прицел. Раз, два,  три -- три пули, двадцать
семь  граммов свинца полетели и вонзились в красное подбрюшье мотоцикла. Над
водой  поднялось смелое и яркое  пламя.  Я видел отпавшее от  агрегата  тело
Заварзина. Упав в воду,  он хотел под ней спрятаться, но не  было уже сил на
это.  В  последний  момент прицел показал его  лицо: искривленное судорогой,
покрытое  копотью  и  странными  пузырями...  Ревущий мотоцикл, двигаясь  по
инерции, не пощадил  сброшенного седока  и проутюжил  его  вместе с  горящей
водой.  Через несколько мгновений  там, где предавался забавам этот странный
кентавр  --  человекоагрегат,  --  остались  синие  факелочки,  напоминающие
зажженные свечи...
     Я сменил  обойму и протер пальцем стекло. И когда вновь посмотрел в тот
сектор смерти, увидел лицо  Рэма. Он  шел вдоль  воды с большим разноцветным
мячом в руках и полотенцем через плечо. Я выстрелил и попал ему в лоб. Но за
этим упавшим Заварзиным находился еще один -- удалялся в сторону Дзинтари, и
я узнал  его по  затылку. Я снова выстрелил... И  вдруг почувствовал, как из
глаз моих что-то  полилось.  Как будто из них  потекли красные потоки,  а я,
чтобы их  приостановить,  крепко зажмурил глаза и закрылся рукой. Но  потоки
превратились в водопад --  красный, горячий, как камни на крымском берегу...
Я  тряхнул  головой,   и  все  стало  на   место.  Передо  мной  по-прежнему
расстилалось море -- кроткое, уставшее от жары животное...
     В глазах рябило от искорок, которые отражали лежащие под ногами гильзы.
Я взял  винчестер за его  горячую плоть и позволил себе сентиментальность --
как  малого  ребенка,  обнял  и  поднес  к губам.  После  прощания вместе  с
магазинами запеленал его в чехол для удочек. С  винчестером я спустился вниз
и,  подержав  его мгновение на вытянутых  руках, опустил винтовку в щель  --
между опалубкой и стеной. Было слышно, как он глухо обо что-то стукнулся.
     Прощай, друг...
     В наступившей  тишине над пляжем без помех