ют даже меня. Будьте благоразумны, прокурор, и
примите мои условия.  Вам  сегодня не выиграть схватку,  -- слишком неравные
силы, и моральные и материальные, время на стороне Бекходжаевых. К  тому  же
каждый  ваш ход мы можем  рассчитать  наперед,  или, точнее,  рассчитали еще
полгода назад и, как видите, до сих пор ни разу не ошиблись. Мы имели фору в
полгода   и,  поверьте,  не   сидели  сложа  руки.  Наши  действия  для  вас
непредсказуемы, как непредсказуемы и силы, что мы можем ввести по ходу дела.
Ваши  тетради   оказывают  нам  бесценную  помощь  --  слишком  уж  большому
количеству уважаемых ныне людей выгодно лишить вас поста и дискредитировать.
     Да и на что вы можете рассчитывать? У  вас есть один-единственный шанс,
или, точнее, единственный человек, на чью помощь  и  свидетельство вы можете
рассчитывать. Тут вы нас немного опередили, успели перевести его в  Ташкент,
а жаль: у  полковника Иргашева в отношении Джураева был интересный план,  не
успели реализовать, иначе не было бы  сейчас у вас и этого  шанса. Не скрою,
мы проделали  огромную  работу и  установили того, кто  помог  Джураеву  так
быстро задержать  убийц.  Установили и  человека,  с  кем встречался капитан
после  суда.  На  них можете  не  рассчитывать, их  и запугали  и  задобрили
одно­временно, припомнили им их собственные грешки,  не получившие огласки в
свое время. Если они до суда отказывались вам помочь, то теперь тем более. С
Джураевым  несколько  посложнее  -- его  не запуга­ешь  и  не  купишь.  Вам,
наверное, известно, что  од­нажды он  задержал человека  в бегах, у которого
денег  с  собой  было гораздо больше,  чем в  этом  "дипломате". Задержанный
просил в обмен на эти деньги отпустить его, но Джураев отказался.
     Амирхан  Даутович  помнил  этот случай  не из-за  денег,  а  потому что
Джураев задержал  особо  опас­ного  рецидивиста,  на чьей совести  было  три
убий­ства.
     --  Так вот... Джураев... А что, собственно, Джу­раев? Работа сыщика --
опасная  работа, и  в ней  вся­кое  может случиться, вы  это  хорошо знаете,
про­курор.  Больше всего милиция  теряет  людей в  уго­ловном  розыске.  Нам
известны радиопозывные и  рабочая частота его рации в машине. Ну,  например,
капитан, поздно вечером  возвращаясь домой, про­езжает мимо одного особняка,
где частенько соби­раются люди, чьи фотографии он бережно хранит в нагрудном
кармане,  и вряд  ли,  учитывая его  храб­рость и  благородство, он  избежит
искушения встре­титься  с ними. Он не станет осторожничать -- ведь там будут
люди, за которыми он  давно охотится. Но у нас есть возможность предупредить
и тех, кто в особняке.
     -- И пусть выживет более удачливый?
     -- Нет.  Капитан не выживет, потому  что в су­матохе, если  надо будет,
его  пристрелит  тот,  кто  будет  страховать эту  трогательную  встречу.  А
по­скольку там без  выстрелов  не обойдется,  он погибнет честно,  на боевом
посту, и смерть его ни у кого не вызовет подозрений.
     Я  логично   рассуждаю,  прокурор?   У  этого  плана   есть   несколько
страховочных вариантов; такому от­чаянному человеку,  как  Джураев, несложно
органи­зовать встречу с пулей или  ножом  в темном пе­реулке или подъезде. И
последнее. Предугадываю,  вы скажете:  есть Азат Худайкулов, и, может, в нем
заговорит совесть и  он  расскажет начистоту, как все  было?  Не  расскажет.
Потому что на снисхож­дение суда  ему рассчитывать не  приходится, а прав­да
для  прокурора его не  волнует, его  волнует  его жизнь, когда он  выйдет на
свободу,  а  она целиком зависит от  Бекходжаевых,  как  и жизнь его больной
матери.
     К тому же он не капитан Джураев и тревоги у нас не  вызывает. Если надо
будет, чтобы  он  замолчал навсегда,  для  полной гарантии, то он  замолчит,
будьте  уверены.  Он  как раз  работает на  строительстве высотного  дома, в
третью смену,  и  ходит  как  сонная  муха,  того и  гляди --  сам  улетит в
монтажный проем.
     Наверное, беседа затягивалась, и гость нервно глянул на свои часы.
     --  Теперь, надеюсь,  и  вы понимаете,  в обмен на что я  прошу  вашего
честного слова.
     Амирхан  Даутович  сидел, понурив  голову:  он  поверил  сразу  в  этот
иезуитский  план клана --  они хотели получить  его молчание  в обмен на две
жизни, а  в том, что  они, спасая свои шкуры,  не  остановятся ни перед чем,
прокурор не сомневался. Как ни па­радоксально, оставалось только радоваться,
что "ра­дикалы" в  группировке не одержали верх, и эти люди оставались  живы
до сих пор.
     У  Амирхана  Даутовича перед глазами  встала семья Джураевых,  его двое
маленьких детей.  Вспом­нился и  сам  Эркин, надежный и верный товарищ. Нет,
какие бы цели ни преследовал Амирхан Дау­тович, он не мог сейчас собственной
рукой подпи­сать ему  смертный приговор, как не мог рисковать и жизнью Азата
Худайкулова, которому только не­давно исполнилось восемнадцать лет.
     Мысль прокурора  работала лихорадочно, искала  хоть  какой-то просвет в
тупике, но выходило, что загнали его основательно -- не шевельнуться.
     "Давать  честное  слово  этому  подонку,  значит, стать  перед  ними на
колени, признать их право­ту..."  -- в отчаянии рассуждал Амирхан  Даутович,
не замечая, что гость уже нервничает и торопится.
     И вдруг посланник Бекходжаевых, словно про­читав его мысли, сказал:
     -- Кажется,  я  допустил  какую-то бестактность,  требуя  от  вас  дать
честное  слово,  извините, я  не  буду  настаивать на  такой  форме  решения
вопроса. Сделаем так. Я оставлю вас одного, взвесьте мои предложения и  свои
шансы. Ровно  через  полчаса, если вы приняли наши условия, включите  в зале
свет. Если нет, Бог вам в помощь  --  дальше события будут  контролироваться
"радикалами".
     --  Вы  числите  себя  в  "либералах"?  --  еще  нашел силы для  иронии
прокурор.
     -- Представьте  себе, да. И ваше счастье, что с вами говорят не они. --
И гость, подхватив "дипло­мат", быстро выскользнул из кабинета.
     Когда он  проходил  бетонной  дорожкой вдоль  лет­ней веранды,  Амирхан
Даутович ясно уловил шаги еще двух человек.
     Прокурор еще долго сидел, понурив голову, не находя в себе сил встать и
что-то  предпринять,  потом он  неожиданно вскочил и  бросился к  теле­фону.
Поднял трубку одного, второго -- телефоны не работали.
     И впервые за долгую ночь чувство страха ох­ватило его. Ведь у них могли
быть варианты куда короче и надежнее...
     Он прокручивал  в  памяти  долгий  разговор с ночным  гостем,  и  порою
казалось,  что  это  сцены  из   детектива,  причем  детектива  зарубежного;
на­столько  все было нереально для нашей жизни, что поведай Амирхан Даутович
кому-нибудь об этом  разговоре, вряд ли его рассказ приняли бы всерьез. Но в
том-то и ужас,  что все  было  всерьез, -- прокурор знал это.  И  знание  не
облегчало душу,  он понимал:  в том, что  страшные  люди,  подобные  ночному
гостю, полковнику Иргашеву, прокурору  Исмаилову и Бекходжаевым, здравствуют
и считают себя хозяевами положения, есть и его прямая вина.
     Но долго рассуждать ему о своей вине не при­шлось: раздался слабый звук
автомобильной  сире­ны  --  с улицы напоминали, что время,  отпущенное  ему,
истекло.
     Амирхан Даутович тяжело поднялся, шатаясь, прошел в  зал  и на  секунду
включил огни.
     В  ответ клаксоны двух машин сыграли радостный марш и,  разрывая ночную
тишину, "гости" резко рванули по сонной Лахути.


        8

     С  этой  ночи,  накануне  Первомая,  жизнь  Амирхана  Даутовича   круто
изменилась.  Лишился  он  и  должности,  и  получил  суровое   взыскание  по
пар­тийной линии. Но подкосила его не тяжесть и несправедливость  наказания,
подкосила  его откровен­ность и уверенность ночного посланника Бекходжаевых,
открытие для себя неконтролируемого участка жизни. Выходило, что он  все эти
годы  жил в ка­ком-то  изолированном  и  надуманном мире, а  в жизни меж тем
процветали слои, пласты  ее, которые были неведомы ему даже как человеку, не
то что  прокурору. Куда его не допускали. А  ведь  он-то считал, что  прочно
стоит   на   земле   и   смотрит   на   жизнь  глазами  реалиста;   выходит,
действительность  оказалась куда реальнее,  многозначнее и мрачнее,  чем  он
себе представлял. Спроси его  кто до гибели Ларисы, знает ли он жизнь  своей
области,  конт­ролирует  ли  ее  полностью,  Амирхан  Даутович,   на­верное,
обиделся бы.  Теперь он  понимал:  его знания  были неполными, а точнее -- в
основном  бумажны­ми,  телефонными,  газетными,  победные  бумаги,   рапорты
застили ему саму жизнь. И даже  останься  Амирхан Даутович на своем  прежнем
посту, он все равно  почувствовал бы свою надломленность -- пе­реход из веры
в неверие никогда не проходит бес­следно для людей честных.
     Оставили его работать в прокуратуре на долж­ности, с которой он некогда
начинал в этом здании. Осенью он попал в больницу с нервным расстрой­ством и
пробыл там более двух месяцев.
     --  Вы  потеряли какие-то  жизненно  важные  для себя  ориентиры...  --
говорил Амирхану Даутовичу ле­чащий врач.
     И  хотя   пожилой  врач  считал,  что  нервное   рас­стройство  бывшего
областного прокурора связано только  с его  личной трагедией  и неожиданными
последствиями после нее,  диагноз  он  поставил точ­но. Но Амирхан Даутович,
соглашаясь с доктором и признавая его  диагноз, все же до конца откро­венным
с ним не был.
     А расстройство, видимо, началось из-за  того,  что в стенах прокуратуры
ему стал  повсюду  чудиться  подвох:  казалось, здесь идет какая-то  двойная
жизнь.  Тайный  пласт по-прежнему оставался скрытым  от него, а  открытый не
внушал доверия. Он уже не мог, как прежде, с верой выслушивать на заседаниях
своих  коллег; за  каждым выступлением пытался най­ти подтекст,  понять, что
стоит  за  их  словами:  ко­рысть,   скрытый  расчет  или  все  же  интересы
спра­ведливости, закона. Раньше он не обращал внима­ния, когда шушукались по
углам, --  мало ли у  людей  личных забот.  Не  задевало его внимания, и кто
наведывается в прокуратуру  и  с  кем общается. Те­перь же ему казалось, что
вся работа бывшего в его  подчинении аппарата  состоит  из  каких-то тай­ных
встреч, шушуканий не только по углам, но и за закрытыми дверями.
     Еще год назад он  вряд ли обращал особое вни­мание на то, с кем  дружат
его  коллеги, подчиненные.  Теперь же он  замечал,  что  многие  из  них  на
дру­жеской ноге с завмагами, директорами, и люди эти, которым, по  расхожему
мнению, следовало  бы  за  версту  обходить  здание  прокуратуры,  не  таясь
заезжали  сюда  на  собственных  машинах  за  своими  приятелями,   уверенно
держались  в коридорах. Рань­ше  Амирхану  Даутовичу  как-то не бросалось  в
глаза,  что  даже у самых  молодых сотрудников прокуратуры  есть собственные
"Жигули". И  хотя он получал в три раза больше, чем  владельцы личных машин,
они с Ларисой едва сводили концы с концами.  Правда,  немалую толику средств
тратили они на  коллекцию, на альбомы и книги. Но все равно о "Жигулях" и не
помышляли, хотя машина Ларисе в ее разъездной работе была просто необходима.
     А  приглашения  на  свадьбы  и  иные  частые   тор­жества?  Почему  так
настойчиво  зазывались работ­ники прокуратуры и к кому? И этих  связей никто
не таил,  даже  с гордостью рассказывали  наутро,  что  были у  того-то  или
того-то, и  какие роскошные столы были накрыты на  пятьсот человек, и  какие
щедрые подарки  им  там преподнесли, якобы  по национальному обычаю. А  ведь
хлебосольный  хо­зяин, так восхищавший  коллег, был  всего  лишь  заведующим
складом с зарплатой в сто двадцать рублей.
     Когда   бывший   областной   прокурор  попытался   завести  разговор  о
профессиональной этике работ­ника правосудия, его подняли на смех:
     -- Ах, вот как вы заговорили, сменив кабинет?  Что же вы вчера молчали,
когда сидели этажом выше?..
     Как бы ни противилась его душа тому, чтобы подозревать своих коллег, но
ведь кто-то же помогал Иргашеву вскрывать сейф, рыться в его бумагах. Кто-то
помогал отыскать в давно прошедших  днях даты, когда  он  посещал Сардобский
район.  Возмож­но,  кто-то  из  ближайших  коллег  консультировал  как юрист
неправедное дело  Бекходжаевых, помог  ускорить суд, свести концы с концами.
Оттого  его  нервы  были  натянуты  до  предела. И в одном из нелицеприятных
разговоров  с  коллегами  он  сорвал­ся,  в  результате чего  и  очутился  в
психоневроло­гической больнице.
     Корпуса  больницы,  бывшей  когда-то  военным  госпиталем,  возводились
давно, одновременно со зданием, где ныне располагался обком партии, и оттого
здание   окружал   ухоженный   парк,   предусмот­рительно  разбитый   не  то
архитекторами, не  то пер­вым  медицинским персоналом. Окна  палаты Амирхана
Даутовича выходили на дубовую аллею, и мо­гучие дубы  уже  роняли желуди,  с
сухим треском  падавшие  на асфальт  садовых дорожек. Лежал он в одноместной
палате,  светлой,  с  высоким потолком  и  большим  окном. Палата  нравилась
Амирхану  Даутовичу -- она действовала  на него успокаивающе. Старые мастера
строили не только добротно и на века, но и наверняка знали  какие-то  особые
секреты, чтобы  храм получился как храм, театр  как театр,  а  госпиталь как
госпиталь.
     --  Мне  кажется,  даже  стены  здесь  дышат  мило­сердием,  --  сказал
Азларханов главному врачу боль­ницы. Наверное,  он знал, что говорил, потому
что в последний год достаточно имел дела с больницами.
     Главврач  Зоя  Алексеевна  Ковалева,  хорошо  знав­шая  Ларису  и  даже
бывавшая в свое время у них в доме, по-женски участливо отнеслась к Амирхану
Даутовичу. Он  был  окружен  заботой  и вниманием --  оттого  и  одноместная
палата,  которая  ныне по рангу  вроде  и  не была  ему  положена.  Больница
отличалась строгим режимом, но у Амирхана Даутовича  уже  через  две  недели
наладился свой распорядок. Осень в тот год выдалась без дождей, теплой, и он
подолгу  гулял в парке; старые  дубы, мирно ронявшие  желуди, действовали на
него успокаивающе. Тем летом как раз вышло новое двухтомное издание "Опытов"
Монтеня  в  серии  "Литературные  памятники", и прокурор подолгу  просиживал
наедине  с  книгой где-нибудь в  беседке  -- укромных  уголков  в парке было
много, и он не переставал удивляться, отыскивая их почти на каждой прогулке.
     Наверное,  в   больнице   Амирхан  Даутович  задер­жался  бы  не  более
трех-четырех недель, если бы главный врач случайно не узнала, что уже готово
решение  отобрать  у Азларханова  коттедж  на Лахути.  Еще одна  неожиданная
крутая  перемена  в  жизни  могла  непредсказуемо  повлиять  на  психику  ее
боль­ного,  и  Ковалева  постаралась  продержать  его   в  сте­нах  больницы
подольше. Зная, что вопрос  с кот­теджем решен  окончательно, она  исподволь
готовила  Амирхана  Даутовича  к  мысли, что  ему  нужна  ма­ленькая, уютная
квартира,  наподобие его палаты, где  он будет  чувствовать  себя увереннее.
Настойчиво внушаемая врачом мысль сделала свое  дело  --  Амир­хан  Даутович
вполне искренне стал соглашаться, что ему действительно нужно отказаться  от
дома  на  Лахути.  Впрочем,  для  него важнее  было  другое: слишком  многое
напоминало там ему о Ларисе.
     Жалея  Амирхана  Даутовича, щадя его здоровье  и психику,  а главное --
самолюбие,  главврач  угово­рила  его  написать  заявление  о  том,  что  он
добровольно отказывается от коттеджа, и  пообещала,  пока  он лечится, через
горисполком подыскать ему не­обходимое жилье; она уже знала,  где определили
прокурору однокомнатную  квартиру. Когда Азларханов написал  заявление-отказ
от коттеджа на Лахути, сам по  себе встал вопрос: как  же  быть с коллекцией
Ларисы Павловны?
     Амирхан Даутович  вполне резонно заметил,  что отныне собрание жены для
него  существует только в  альбомах  и каталогах, с  которыми он не  намерен
расставаться, а саму коллекцию, которую ташкент­ские  эксперты оценили в сто
пятьдесят тысяч, готов безвозмездно передать местному краеведческому му­зею,
где начинала свою работу Лариса Павловна.
     Но вот с передачей коллекции музею вышла заминка... Прокурора попросили
не указывать  в  дар­ственной,  которая  заверяется юридически у нота­риуса,
стоимость  коллекции  в сто пятьдесят  тысяч, иначе музею  придется брать на
баланс такую ог­ромную сумму.
     Азларханов же  настаивал  на указании в дарст­венной  полной стоимости,
ссылаясь на недавнее за­ключение экспертов, и дело  на время  застопорилось.
Тогда  директор  музея  предложил  компромиссное  ре­шение: он  сказал,  что
приобретет   коллекцию   по   цене,   которую   определят   свои,    местные
эксперты-искусствоведы.  Под  уговорами  врачей  -- а дело вер­шилось,  пока
Амирхан Даутович находился в боль­нице, -- Азларханов дал  согласие на такой
вариант.  И  вскоре в больницу  принесли заключение  местных  экспертов, где
коллекция Ларисы Павловны Тургановой  оценивалась в одну тысячу четырнадцать
руб­лей шестьдесят две копейки.
     Амирхан  Даутович,  держа  в   руках  бумагу,   долго  смотрел  на  это
заключение, не в силах вымолвить ни слова... Может быть,  ему  виделось бюро
обкома,  загипнотизированное  суммой  в  сто   пятьдесят  тысяч,   а  может,
припомнился  страшный  ночной  гость,   уга­давший   цену  с   поразительной
точностью,  хотя  и был экспертом совсем иного рода. Затем,  взглянув на Зою
Алексеевну, стоявшую рядом с директором музея, бывший прокурор поставил свою
размаши­стую подпись, означавшую, что он согласен с такой оценкой.
     Полковник Иргашев  уже несколько раз звонил в больницу,  чтобы Амирхана
Даутовича поторопили с освобождением жилплощади: коттедж на Лахути переходил
к нему, и он спешил переехать до зимы. Как только музей, с помощью Иргашева,
вывез  коллекцию  Ларисы Павловны в свои запасники, Зоя  Алексеевна объявила
прокурору,  что  вопрос  с  об­меном  жилплощади решен и  необходимо  срочно
переезжать. Сказала,  что  хлопоты по  переезду  ре­шили  взять на себя  его
коллеги  по прокуратуре,  хотя  на самом  деле  все обстояло иначе.  Иргашев
доставил на Лахути милицейский взвод, и молодые ребята за два часа перевезли
весь  нехитрый  скарб  бывшего  прокурора на квартиру в новом  микро­районе,
причем  милиционеров  крайне удивила  бед­ность  (по  их  понятиям)  хозяина
особняка на  Лахути; этот  же взвод  помогал  весной  переезжать  полковнику
Иргашеву в областной центр, и там уж пришлось потрудиться!
     Чтобы  не  вызвать  у  Амирхана   Даутовича   подо­зрений  в  отношении
квартирного  обмена, и  после  того, как его вещи  находились уже на  другом
конце города, Зоя Алексеевна продержала бывшего про­курора в стенах больницы
еще две  недели. И  эти  две  недели упорно добивалась  для  него  путевки в
неврологический  санаторий  где-нибудь  подальше.  Подальше,  в  центральные
санатории,  не  получи­лось --  Азларханов уже  не  числился  номенклатурным
работником;  нашлась  путевка  в   местный  санаторий   Оби-Гарм,  в   горах
Таджикистана.  В том, что Азларханову необходимо  срочно сменить обстановку,
Ковалева была  уверена как врач. Гулявшие в  городе  слухи, что у  прокурора
отобрали коттедж и кол­лекцию, могли вызвать новый рецидив болезни, и оттого
путевка  оказалась как нельзя  кстати. Пере­ночевав  на новой квартире всего
один раз, Амирхан Даутович уехал продолжать лечение в санатории...


        9

     Так сложилась жизнь, что Азларханов никогда не бывал раньше ни в горах,
ни  на море, а тут в один год  судьба  забросила по весне  в Ялту, а поздней
осенью в  горы Таджикистана.  Ни  организовать, ни отменить ни ту, ни другую
поездку Амирхан Даутович не мог  -- так распорядилась жизнь: весь по­следний
год он, считай, жил в тисках обстоятельств. "Год потерь, -- однажды горестно
вырвалось у него. -- Потерял Ларису, потерял дом. Потерял сад, который холил
и  лелеял  десять  лет.  Потерял  работу,  потерял  честное  имя...  Потерял
коллекцию, музей под  открытым небом... Потерял не только  Ларису, но и все,
что она создала. Потерял здоровье..."
     Но