ут,
и очень давно.
     Не успел Амирхан Даутович полностью очнуться от воспоминаний, вернуться
в настоящее, как Джу­раев энергично втолкнул в комнату двух  парней.  Каждый
жест, движение Эркина говорили, что он отчего-то очень спешит.
     -- Посмотрите  за  ними, и пусть не разговари­вают!  -- бросил  Джураев
появившемуся в  дверях де­журному и  жестом  пригласил прокурора в  соседний
кабинет начальника отдела.
     Амирхан Даутович включил в комнате свет и,  видя, как устал, издергался
розыскник, предложил ему сесть. Но Джураев жестом отказался от  пред­ложения
и, плотнее прикрыв дверь, сказал:
     -- Нет, товарищ прокурор, садитесь вы -- вам предстоят нелегкие часы. Я
свое дело  сделал, и, пожалуйста, выслушайте меня,  не  перебивая, -- у  нас
мало времени. Сейчас примчатся десятки машин, налетят родственники, друзья и
начальство, несмот­ря  на полночь, и вряд ли тогда они дадут мне возможность
остаться с вами наедине.
     Он  чуть ли  не  силой усадил прокурора  в драное кресло, протянул  ему
фотографию.
     -- "Полароид"?! -- вырвалось у Азларханова.
     -- Тише! -- предупредил его капитан. -- Да, "По­лароид".
     С  примятой  фотографии  прокурору  улыбались  два  парня,  стоявшие  в
обнимку. Один был рослый,  перекормленный, барственно-надменный.  Другой, не
достававший ему до  плеча,  -- типичный  дистрофик с  таким  подобострастным
лицом, что казалось,  он вот-вот сорвется с фотографии и  бросится исполнять
любое  желание  своего  господина.  И  мысль  о ка­кой-то  дружбе,  взаимной
привязанности между ни­ми как-то  не возникала, сколько ни  вглядывайся в их
счастливые лица.
     -- Запомнили? -- почему-то настойчиво пере­спросил капитан.
     Прокурор  кивнул  головой  --  именно  эти парни  сейчас  находились  в
соседней комнате. Джураев взял  фотографию  и, на  глазах Амирхана Даутовича
изо­рвав на мелкие кусочки, положил их к себе в карман.
     -- Будем считать, что фотографии  у нас  нет:  я  дал слово, что снимок
нигде  фигурировать не будет, иначе этой семье здесь не жить, но это вы сами
скоро  поймете.  Главное,  что убийцы  у  нас  в  руках,  и сейчас, пока  не
понаехали их защитники, надо в присутствии  дежурного успеть провести первый
допрос. У меня такое впечатление, что местная ми­лиция  вышла на них гораздо
раньше меня и  они  о  чем-то  уже  столковались. В доме Бекходжаева,  того,
мордатого, мелькнуло несколько важных лиц, мне кажется, я даже слышал голоса
полковника  Иргашева  и районного  прокурора  Исмаилова,  но  я на  этом  не
настаиваю. Несмотря на поздний  час, находился там и второй, Худайкулов. Его
я соби­рался взять первым и допросить одного, но дома его не оказалось, мать
с гордостью объяснила,  что  два  часа назад  приехал на мотоцикле  его друг
Анвар, сын  очень  больших  людей,  и пригласил в  гости: мол,  они  сегодня
черного барана зарезали[1].
     -- Кто такие Бекходжаевы? -- быстро спросил прокурор.
     --     Суюн     Бекходжаев    --     председатель     хлопководче­ского
колхоза-миллионера,   Герой  Социалистическо­го  Труда,  депутат  Верховного
Совета  республики.  У  него  еще  шесть братьев и  две сестры,  которых  он
вырастил и поставил на ноги, и всех братьев и сестер его вы хорошо знаете --
они в области на больших должностях. Но  и это не все: Бекходжаевы из самого
знатного и влиятельного  рода  в здешних краях,  и  много людей  этого  рода
поднялось бла­годаря финансовой помощи Суюна Бекходжаева.
     --  А вы, капитан,  из рода  ходжей[2]? -- неожи­данно  спросил Амирхан
Даутович.
     Джураев улыбнулся:
     --  Разве  похож?  Когда-то я  любил  девушку,  ока­завшуюся  из  очень
знатного  рода. Нам не разре­шили обручиться ее родители и братья  --  они с
друж­ками  много раз избивали меня до полусмерти. Муж­чина из знатного  рода
может себе позволить  же­ниться  на простолюдинке, а вот  женщине никогда не
разрешат выйти замуж за неровню. И вот тогда я на  собственной судьбе...  --
Джураев вдруг оборвал себя на полуслове. -- Нам пора, уже едут.
     В тишине слышалось, как вдали надсадно ревели моторы, машины -- оба это
знали -- спешили сюда.
     Они вернулись в смежную комнату.  Не успел Джураев  приготовить  бумаги
для  первого  допроса,  как у  высокой  милицейской ограды появились  первые
машины, лучи фар скрестились на  единственном окне, где  горел свет.  Увидев
замок на воротах, при­ехавшие загомонили, закричали, нажимали  на клак­соны,
раздалась брань. Перекрывая шум, послыша­лось уверенное и возмущенное:
     -- Что, если убили жену прокурора,  можно до­пускать произвол,  хватать
наших детей среди ночи?
     --   Знакомьтесь,  это  сам  Суюн  Бекходжаев,  --  объ­яснил  капитан,
обращаясь к прокурору.
     Шум,  гвалт,  автомобильные  гудки  подняли на  ноги  махаллю,  залаяли
собаки, зажглись во дворах огни, кто-то уже молотком разбивал замок. А вот и
зычный бас полковника Иргашева:
     -- Немедленно откройте ворота! Приказываю от­крыть ворота!
     Но дежурный  по-прежнему  стоял в дверях,  смот­рел на бледного  Анвара
Бекходжаева, дававшего по­казания.
     -- Студент юридического факультета? -- поразил­ся Амирхан Даутович.
     -- Да, отец сказал: прокурором будешь, -- про­мямлил трясущимися губами
Бекходжаев-младший.
     Капитан пытался  остановить  вопрос прокурора, чтобы успеть задать свой
главный вопрос,  но Амир­хан Даутович не слышал его; поднявшись над сто­лом,
вдруг закричал:
     -- Ты -- будущий  юрист?! -- Затем, словно спох­ватившись, сел и сказал
капитану: -- Продолжайте.
     Но не успел Джураев задать новый вопрос, Амирхан  Даутович встал  из-за
стола и подошел к окну. Прямо напротив, у ворот, бесновалась род­ня и дружки
Бекходжаевых; увидев прокурора в окне, толпа зашумела пуще прежнего. Амирхан
Даутович  повернулся и, оказавшись  между капитаном  и  допрашиваемыми, стал
медленно надви­гаться на дружков -- те испуганно заскрипели стульями.
     Джураев почувствовал  неладное; зная, что про­курору  в  данном  случае
нельзя допускать ни ма­лейшей ошибки,  он метнулся к нему. Когда  Азларханов
поднял руку, то ли замахиваясь, то ли желая схватить за грудки  закричавшего
от страха  Анвара Бекходжаева, Джураев уже  был рядом, го­товый предупредить
любое опасное движение прокурора. Но Амирхан Даутович с поднятой рукой вдруг
стал медленно валиться на него.
     Капитан подхватил его, не давая упасть, и крик­нул дежурному:
     -- Срочно "Скорую"! -- И добавил вдогонку:  -- Спецсвязь с Ташкентом на
этот телефон!  -- А сам, сунув под голову прокурора чужой  чапан,  осторожно
уложил его на полу.
     Вместе со "Скорой" из районной больницы, на­водившейся рядом,  во  двор
милиции ворвалась и толпа, но дежурный  по приказу Джураева  пустил в здание
только  должностных лиц,  которых  в такой поздний  час оказалось неожиданно
много. Тут же раздался звонок из Ташкента по спецсвязи.
     -- Это капитан Джураев,  -- докладывал розыскник. --  Убийц я задержал,
подробности через  час-полтора в Ташкенте.  А  сейчас немедленно свяжитесь с
санитарной авиацией и вышлите к нам в район  самолет -- десять минут назад у
областного проку­рора случился тяжелый инфаркт.
     -- Зачем самолет, можно к нам в районную боль­ницу, можно  в областную,
-- сказал полковник Иргашев, как только Джураев положил трубку. Держал­ся он
теперь куда увереннее, чем днем.
     Джураев внимательно оглядел полковника, слов­но чувствовал, что впереди
предстоит им еще долгая борьба, и медленно ответил:
     -- Ни у вас,  ни в области  я прокурора не ос­тавлю,  передам с рук  на
руки врачам в Ташкенте.



        Глава II. ЛАРИСА



        1

     Заканчивая третий курс, Амирхан одолел "Рим­ское частное право" и труды
Ликурга  о государст­венном устройстве -- в подлиннике, специально для этого
выучив латынь. "Римское право" изобиловало цитатами, изречениями философов и
поэтов,  так что, увлекаясь интересной мыслью, он  открыл для  себя античную
литературу, древних мыслителей и историков -- одна ниточка тянула  за  собой
другую. Книжного бума не было еще и в помине,  в уни­верситетской читалке он
без всякой очереди получил три тома "Опытов" Монтеня, а  Плутарха, Цицерона,
Фрейда,  Шопенгауэра приобрел в букинистических магазинах  для своей будущей
личной библиотеки. Жизнь в детдоме и служба на флоте приучили его к строгому
распорядку, но даже в расписанных на­перед  по часам неделях ему  теперь  не
хватало вре­мени на многое.
     Основное время, конечно,  "съедала" учеба;  о том,  чтобы повышать свой
культурный уровень  (как тогда  выражались) за счет занятий, не могло быть и
речи, первоначально поставленная цель -- окончить университет с  отличием --
не  отменялась  даже тогда, когда  он  принял  и другую  --  личную  систему
само­образования. Столь напряженная программа (да к тому ж еще и приходилось
подрабатывать на гру­зовом дворе), конечно, лишала его отдыха, доста­точного
общения со сверстниками, не давала ему полноты ощущения  студенческой жизни,
универси­тетской среды. Он сам  понимал это, но распыляться все же  не стал;
временно лишая себя приятных  сторон  жизни -- общения, спорта,  частых в те
годы студенческих  пирушек,  даже свиданий,  он  не  по­ступился главным  --
учебой и своей программой культурного самообразования.
     Кто знает, не потому ли он был неожиданно  для себя щедро вознагражден:
единственный  из  вы­пускников  курса  он   получил  целевое  направление  в
московскую  аспирантуру. Это  сейчас легко, без особого трепета произносятся
слова:  столица...  Мо­сква...  А  в  те  годы  от  этих  высоких  слов  дух
за­хватывало,  голова кружилась  --  Москва!  Три  года  в  Москве!  Как  он
радовался, и как ему завидовали, как  его поздравляли! Пожалуй, теперь этого
не  по­нять  нынешним студентам --  у них какие-то иные радости, не  во всем
ясные Амирхану Даутовичу.
     Три  года  в  Москве  пролетели для  Азларханова одним счастливым днем,
мелькнули как что-то не­реальное, фантастическое, словно не с ним и не в его
жизни  это  все происходило.  Да  и  как же  иначе!  Аспирантская  отдельная
комнатка в  новеньком,  только  что  сданном  доме  аспирантов, с  новенькой
мебелью  и   даже  холодильником,  показалась  Амирхану  верхом  роскоши,  а
аспирантская  стипендия после  студенческой целым состоянием.  А  Москва! Он
готов был до полуночи  бродить по улицам  и, пожалуй, за три года исходил ее
почти  всю пешком. У него была карта Москвы, по которой он прокла­дывал себе
маршруты, а  уж  в  особо примечательных местах он побывал на первом же году
жизни  в  столице.  Вот  где пригодилось  его  умение  распоря­жаться  своим
временем! Учеба его не очень за­трудняла; в те  годы, как-то поверив в себя,
он начал печатать в  специальных  юридических  журна­лах статьи, и  гонорары
казались ему непомерно завышенными.
     Тогда  было не так трудно попасть в любой театр,  на выставку, в музеи,
было бы  желание;  сложнее, правда,  на вечера поэзии, необычайно популярные
тогда в Москве, но он умудрялся не однажды бывать и в Политехническом музее,
где чаще всего про­водились такие вечера, и даже в Доме литераторов на улице
Герцена.   Когда   он  познакомился  с   Ларисой,  учившейся  на  факультете
искусствоведения в  теат­ральном, он даже одну зиму  частенько заглядывал  в
модное  кафе  "Синяя  птица",  неподалеку от пло­щади Маяковского,  где день
играл  саксофонист Клейбанд, а день гитарист  Громин  со  своими не­большими
оркестрами; в кафе приходили послушать игру именно этих виртуозов.
     А еще  Лариса,  заядлая любительница коньков,  приохотила его  к катку.
Какое  это  чудо, волшебст­во -- залитый  светом  и  музыкой сверкающий лед,
медленно  падающие  снежинки,  смех и  улыбки,  улыбки кругом.  Неужели этот
высокий молодой че­ловек в  белой щегольской  шапочке,  лихо режущий  лед на
поворотах катка на Чистых прудах, -- он, вче­рашний  детдомовец, сегодняшний
аспирант Инсти­тута государства и права Амирхан Азларханов?..
     ...Амирхан  Даутович  часто  видит эти  давние зим­ние вечера на Чистых
прудах, юношу в белой ша­почке, медленно кружащего в  танце изящную де­вушку
в лиловом костюме, отороченном белым пу­шистым мехом, которую иные принимают
за ба­лерину, и  это ей  льстит, она так  грациозна на льду, так легка,  что
кажется, тут уж  не коньки, а пуанты. Амирхан Даутович пытается увидеть лицо
юноши, заглянуть ему  в  глаза,  понять,  ощутить,  насколько  он  был тогда
счастлив,   но   это  ему  не  удается.  Кружится   и  кружится  пара,  лицо
зелено­глазой  девушки в лиловом,  румяной от мороза, он хорошо  видит --  и
смеющимся, и  улыбающимся,  и грустным, но юноша  так и не  поворачивается к
нему лицом. И вдруг, когда, казалось, мысли и воспоминания его отвлеклись от
Москвы, Амирхан Даутович припомнил, как однажды они с  Ларисой были в старом
Доме кино на улице Воровского.
     В Доме кино он оказался впервые.  Билеты до­стала  Лариса -- были у нее
какие-то влиятельные родственники,  связанные с миром  искусства, и  от­того
иногда им удавалось бывать и на премьерах.
     Тогда в Доме кино случился не то просмотр нового фильма, не то какая-то
предфестивальная  программа  --  картина  оказалась  французской;  назва­ние
Амирхан запамятовал,  а  вот режиссера  помнил --  Бюффо,  из  авангардистов
французского  кино.  Фильм  оставил  двойственное  впечатление.  И  смятение
вы­звало даже  не содержание картины, а заложенная в ней  неожиданная мысль;
Амирхан Даутович и сейчас отчетливо помнил все, до последнего кадра.
     ...На  Северный  вокзал  Парижа  приезжает,  опаз­дывая  к  отправлению
экспресса, герой фильма. Ри­скуя  жизнью, он успевает-таки, порастеряв вещи,
вскочить в последний вагон трогающегося состава.  По ходу фильма  становится
ясно, что опоздать герой никак не мог -- это  была  бы не  только его личная
катастрофа,  но и  катастрофа  многих, вольно или невольно связанных  с  ним
людей, и без  этого во­обще  не могло быть  фильма. Реалистический, же­сткий
фильм,  со страстями,  с  назревающей к  финалу трагедией.  Зал,  замерев от
волнения,  следит  за  судь­бой  не  только  главного  героя,  но  и  других
персо­нажей,  с которыми уже сжился  за  час  экранного  времени. И вдруг  в
момент  кульминации, когда  должна  бы наступить  развязка,  вновь возникают
пер­вые кадры фильма, и  вокзал, и  герой, молодой,  каким  он был  в начале
фильма, пытающийся  до­гнать уже знакомый  зрителям поезд; на этот раз герой
не  догоняет  и  остается на  перроне с  чемо­данами  в руках. И  начинается
совершенно иная история, с  новыми персонажами, правда, изредка появляются и
те, которых зритель уже знает  и к которым успел  привыкнуть,  из-за которых
волновался, но в новом фильме они, увы, мало значат в судьбе главного героя.
И дело не в том, что, успев на поезд, он оказался более счастлив, удачлив, а
опоздав, потерял себя, потерпел жизненный  крах,  --  нет,  такого сравнения
режиссер вовсе не пытается делать. Вторая  часть, вторая  версия жизни героя
оказалась не  менее  сложной и интересной, чем пер­вая, она  и волновала  не
меньше, чем первая. Но волею судьбы  из-за минутного опоздания это  была уже
другая  жизнь,  другая судьба,  а всего-то, каза­лось, герой  вошел не  в ту
дверь. Вот тогда-то Азларханов впервые подумал: ведь и в его  судьбе не было
бы  ни Москвы, ни Ларисы, ни юрфака уни­верситета, ни  аспирантуры, уйди  он
при демоби­лизации со всеми в торговый флот, в рыбаки или в китобои.
     Как бы сложилась тогда его жизнь?  В  ту пору он,  счастливый, видевший
впереди только успех, продвижение, служение делу, к которому тянулась душа и
сердце,  не  пожалел  ни  о  рыбацких  сейнерах  в холодной  Атлантике, ни о
раздольной моряцкой жизни, и  Ларисе, конечно, о такой неожиданной  проекции
фильма на свою жизнь не рассказывал. Но фильм долго не шел у него из головы:
ведь и еще  раз мог  свершиться  крутой перелом в  его жиз­ни, останься он в
Москве. А такое  легко могло  случиться -- не заупрямься он, не настаивай на
том, что дело его жизни -- конкретная работа с людьми, а  не бумаги, теории,
преподавание. А как  упраши­вала Лариса  тогда же подать  заявление в  загс,
го­ворила, что  ей  еще два года доучиваться  в Москве,  как  она не  хотела
разлуки, и  родители  намекали  на  простор  своей  пятикомнатной  квартиры,
достав­шейся  от деда, профессора МГУ,  говорили,  что  вряд  ли  когда  еще
представится  ему  такая благоприятная возможность остаться в Москве. Да и в
институте он значился на хорошем счету, заканчивая, стал членом партбюро,  и
заикнись,  что  женится на  мо­сквичке  и  желает поработать  над докторской
диссертацией,   ему  пошли  бы  навстречу,  подыскали   ин­тересную  работу.
Согласись  он тогда,  послушай Ларису, сейчас,  наверное, жил бы  на  Чистых
прудах,  рядом  с  новым  зданием  театра "Современник",  давно уже  был  бы
доктором юридических наук, а то, гля­дишь, и  членом-корреспондентом, потому
что еще тогда его идеи вызывали одобрение у научных ру­ководителей, людей  с
именем, по чьим учебникам он учился в университете.


        2

     Амирхан Даутович однажды неожиданно размеч­тался о том,  как  сложилась
бы его жизнь, останься  он  тогда  после аспирантуры в Москве. То видел себя
седовласым профессором на кафедре, то членом Верховного суда или Прокуратуры
СССР. Вдруг с пронзительной ясностью вспомнил старинный жел­то-белый особняк
с колоннами в ложноклассическом стиле, где жила Лариса, вспомнил  кабинет ее
деда, профессора права в еще дореволюционном универ­ситете.  Какие  там были
книги! И этими книгами  ему великодушно разрешали пользоваться. Ее ро­дители
шутили,  что не зря сохраняли библиотеку, чувствовали, что будут у них, если
не в роду, так  в родне юристы.  Помнил он  и их дачу в Голицыне, на  берегу
речки, совсем недалеко от бывшего имения князей Голицыных, где сейчас открыт
музей...   Какие  там   пейзажи!  Поленовские!  Солидная,  степенная  жизнь,
многочисленная  родня,  которая обожала  Ла­рису и  в общем-то  одобряла  ее
выбор. Бывал Амир­хан на  больших  семейных  праздниках, свадьбах, поминках,
где  собирались  все  ответвления рода и где  Амирхана и в  шутку и  всерьез
представляли  как жениха  Ларисы, а будущий  тесть  иногда называл его  "наш
сибирский хан" и уверял, что у них в роду тоже некогда были татарские ханы и
их фа­милия Тургановы -- от степняков.
     То вдруг  Амирхан  Даутович  видел  прекрасно  изданные книги, те,  что
мечтал написать,  когда  еще  учился в аспирантуре, но так и не  написал  --
закрутила, завертела новая  жизнь,  не то чтобы пи­сать,  на чтение порой не
хватало  времени.  Но  не­ожиданно  его  пронзила  такая боль, что  он  даже
вздрогнул. Никогда прежде не задумывался об этом, не связывал: останься он в
Москве, наверное, совсем иначе сложилась бы жизнь, судьба Ларисы...
     Лариса  написала   кандидатскую   о   декоративно-прикладном  искусстве
республик  Средней Азии, спе­циализировалась  по керамике,  исколесила южные
республики, побывав почти  во всех кишлаках, где народные умельцы работали с
глиной. В свои редкие отпуска он сопровождал ее в таких поездках  и, че­стно
говоря,  никогда  не жалел об этом. У Ларисы был  вкус, чутье, она  находила
забытые школы, на­правления, систематизировала их. Благодаря ее ста­раниям и
энергии в Москве издали  два  красочных альбома, рассказывающих о прикладном
искусстве этих  республик, она же  организовала три  междуна­родные выставки
среднеазиатской  керамики в  Цю­рихе, Стокгольме и Турине, не говоря  уже  о
вы­ставках в Москве, Ленинграде, Таллинне, Тбилиси.  Ее  быстро признали, на
нее  ссылались,  ее  цитиро­вали.  Приглашали на всевозможные  международные
выставки и  гостем, но чаще членом жюри.  Зару­бежные журналы заказывали  ей
статьи.
     В  счастливые  годы, когда  у  нее  выходили  аль­бомы,  книги,  удачно
организовывались выставки, она на радостях говорила мужу:
     --  Я  так признательна  тебе, твоему упрямству,