на жительство в деревне
своей безвыездно. Возвратившись в отечество, он долгое время колесил
его во все направления, переезжая из одного города в другой. Таким
образом; приехал он, между прочим, в Астрахань, где приятель его
Тимирязев был военным губернатором. Сей последний немало удивился
появлению его. "Как попал ты сюда,- спрашивал он,- когда повелено
тебе жить в деревне?" - "В том-то и дело,- отвечает Голицын,- что я все
ищу, где может быть моя деревня: объездил я почти всю Россию, а все
деревни моей нет как нет, куда ни заеду, кого ни спрошу".


	Князь В. должен был Толстому по векселю довольно
значительную сумму. Срок платежа давно прошел, и дано было
несколько отсрочек, но денег князь ему не выплачивал. Наконец
Толстой, выбившись из терпения, написал ему: "Если вы к такому-то
числу не выплатите долг свой сполна, то не пойду я искать правосудия в
судебных местах, а отнесусь прямо к лицу вашего сиятельства".


	Когда Карамзин был назначен историографом, он отправился к
кому-то с визитом и сказал слуге: если меня не примут, то запиши меня.
Когда слуга возвратился и сказал, что хозяина дома нет, Карамзин
спросил его: "А записал ли ты меня?" - "Записал.- "Что же ты
записал?" - "Карамзин, граф истории".


	В 1828 году, во время турецкой войны, Ланжерон состоял
главнокомандующим придунайских княжеств; однажды после довольно
жаркого дела, совсем в сумерки, в кабинет к нему врывается плотно
закутанная в черный плащ и с густым вуалем на лице какая-то
незнакомая ему дама, бросается ему на шею и шепотом, начинает
говорить ему, что она его обожает и убежала, пока мужа нет дома,
чтобы, во-первых, с ним повидаться, во-вторых, напомнить ему, чтобы
он не забыл попросить главнокомандуюшего о том, что вчера было
между ними условлено. Ланжерон тотчас же сообразил, что дама
ошибается, принимает его, вероятно, за одного из подчиненных, но, как
истый волокита, не разуверил свою посетительницу, а, напротив, очень
успешно разыграл роль счастливого любовника; как и следовало
ожидать, все разъяснилось на другой же день, но от этого Ланжерон
вовсе не омрачился, и, встретив несколько дней спустя свою
посетительницу, которая оказалась одной из самых хорошеньких
женщин в Валахии, он любезно подошел к ней и с самой утонченной
любезностью сказал ей, что он передал главнокомандующему ее
поручение и что тот в ее полном распоряжении. Дама осталась очень
довольна, но адъютант, говорят, подал в отставку.


	Граф Платов любил пить с Блюхером. Шампанского Платов не
любил, но был пристрастен к цимлянскому, которого имел порядочный
запас. Бывало, сидят да молчат, да и налижутся. Блюхер в беспамятстве
спустится пол стол, а адъютанты его поднимут и отнесут в экипаж.
Платов, оставшись один, всегда жалел о нем:
	- Люблю Блюхера, славный, приятный человек, одно в нем плохо:
не выдерживает.
	- Но, ваше сиятельство,- заметил однажды Николай Федорович
Смирной, его адъютант или переводчик,- Блюхер не знает по-русски, в
вы по-немецки; вы друг друга не понимаете, как же вы находите
удовольствие в знакомстве с ним?
	- Э! Как будто надо разговоры; я и без разговоров знаю его душу;
он потому и приятен, что сердечный человек.


	Однажды Татьяне Борисовне Потемкиной, столь известной своею
богомольностью и благотворительностью, доложили, что к ней пришли
две монахини просить подаяния на монастырь. Монахини были
немедленно впущены. Войдя в приемную, они кинулись на пол, стали
творить земные поклоны и вопить, умоляя о подаянии. Растроганная
Татьяна Борисовна пошла в спальню за деньгами, но, вернувшись,
остолбенела от ужаса. Монашенки неистово плясали вприсядку. То были
Кологривов и другой проказник.


	Генерал от инфантерии Христофор Иванович Бенкендорф был
очень рассеян.
	Проезжая через какой-то город, зашел он на почту проведать, нет
ли писем на его имя.
	- Позвольте узнать фамилию вашего превосходительства? -
спрашивает его почтмейстер.
	- Моя фамилия? Моя фамилия? - повторяет он несколько раз и
никак не может вспомнить. Наконец говорит, что придет после, и
уходит. На улице встречается он со знакомым.
	- Здравствуй, Бенкендорф!
	- Как ты сказал? Да, да, Бенкендорф! - и тут же побежал на почту.


	А. М. Пушкин спрашивал путешествующего англичанина:
"Правда ли, что изобрели в Англии машину, в которую вводят живого
быка и полтора часа спустя подают из машины выделанные кожи,
готовые бифштексы, гребенки, сапоги и проч.".- "Не слыхал,-
простодушно отвечал англичанин,- при мне еще не было; вот уже два
года, что я разъезжаю по твердой земле. Может быть, эта машина
изобретена без меня".


	А. М. Пушкин забавно рассказывает один анекдот из своей
военной жизни. В царствование императора Павла командовал он
конным полком в Орловской губернии. Главным начальником войск,
расположенных в этой местности, было лицо, высокопоставленное по
тогдашним обстоятельствам и немецкого происхождения. Пушкин был с
ним в наилучших отношениях, как по службе, так и по условиям
общежительства. Однажды и совершенно неожиданно получает он, за
подписью начальника, строжайший выговор, изложенный в выражениях
довольно оскорбительных. Пушкин тут же пишет рапорт о сдаче полка
по болезни своей старшему по нем штаб-офицеру и просит о
совершенном своем увольнении. Начальник посылает за ним и
спрашивает о причине подобного поступка. "Причина тому,- говорит
Пушкин,- кажется, довольно ясно выражена в бумаге, которую я от вас
получил".- "Какая бумага?" Пушкин подает ему полученный выговор.
Начальник прочитывает его и говорит: "Так эта-то бумага вас
огорчила? Удивляюсь вам! Служба одно, а канцелярия другое. Какую
бумагу подаст мне она, я ту и подписую. Службою вашею я совершенно
доволен и впредь прошу вас, любезнейший Пушкин, не обращать
никакого внимания на подобные глупости".


	Он же, А. М. Пушкин, рассказывал, что у какой-то
провинциальной барыни убежала крепостная девушка. Спустя несколько
лет барыня проезжает чрез какой-то уездный город и отправляется в
церковь к обедне. По окончании службы дьячок подносит ей просвиру.
Барыня вглядывается в него и вдруг вскрикивает: "Ах, каналья,
Палашка, да это ты?" Дьячок в ноги: "Не погубите, матушка! Вот уже
четыре года, что служу здесь церковником. Буду за ваше здравие вечно
Бога молить".


	Известно, что князь А. А. Шаховский, человек очень умный,
талантливый и добрый, был ужасно вспыльчив, Он приходил в
неистовое отчаяние при малейшей безделице, раздражавшей его,
особенно когда он ставил на сцене свои пьесы. Любовь его к
сценическому искусству составляла один из главных элементов его жизни
и главных источников его терзаний.
	На репетиции какой-то из его комедий, в которой сцена
представляла комнату при вечернем освещении, Шаховский был
недоволен всем и всеми, волновался, бегал, делал замечания артистам,
бутафорам, рабочим и, наконец, обернувшись к лампе, стоявшей на
столе среди сцены, закричал ей:
	- Матушка, не туда светишь!


	А. С. Грибоедов был отличный пианист и большой знаток музыки:
Моцарт, Бетховен, Гайдн и Вебер были его любимые композиторы.
Однажды сказали ему: "Ах, Александр Сергеевич, сколько Бог дал вам
талантов: вы поэт, музыкант, были лихой кавалерист, и, наконец,
отличный лингвист! (Он кроме пяти европейских языков основательно
знал персидский и арабский языки). Он улыбнулся, взглянул своими
умными глазами из-под очков и отвечал: "Поверь мне, Петруша, у кого
много талантов, у того нет ни одного настоящего".


	Сказывают, что в дирекцию театра поступает такое множество
драм оригинальных и переводных, что она не знает, что с ними делать, а
пуще, как отбиться от назойливых авторов, решительно ее осаждающих;
эти авторы большей частью подкреплены бывают рекомендательными
письмами значительных особ, на которые театральное начальство
отвечать должно, что приводит его в великое затруднение. Многие из
поступающих драм остаются даже и непрочитанными. Казначей театра,
П. И. Альбрехт, получивший Аннинский крест на шею, великий эконом,
предлагал Шаховскому употреблять их для топки печей вместо дров,
потому что у него в квартире всегда холодно. "Да за что ж, батюшка
Петр Иванович, ты меня совсем заморозить хочешь? - возразил
сочинитель "Нового Стерна",- от них еще пуще повеет холодом".


	В старые годы московских порядков жила богатая барыня и давала
балы, то есть балы давал муж, гостеприимный и пиршестволюбивый
москвич, жена же была очень скупа и косилась на эти балы. За ужином
садилась она обыкновенно особняком у дверей, через которые вносились
и уносились кушанья. Этот обсервационный пост имел две цели: она
наблюдала за слугами, чтобы они как-нибудь не присвоили себе часть
кушаний; а к тому же должны были они сваливать ей на тарелку все, что
оставалось на блюдах после разноски по гостям, и все это уплетала она,
чтобы остатки не пропадали даром. Эта барыня приходилась сродни
Американцу Толстому. Он прозвал ее: тетушка сливная лохань.


	Один из самых частых посетителей Дельвига в зиму 1826/27 г. был
Лев Сергеевич Пушкин, брат поэта. Он был очень остроумен, писал
хорошие стихи, и, не будь он братом такой знаменитости, конечно, его
стихи обратили бы в то время на себя общее внимание. Лицо его белое и
волосы белокурые, завитые от природы. Его наружность представляла
негра, окрашенного белою краскою. Он был постоянно в дурных
отношениях со своими родителями, за что Дельвиг часто его журил,
говоря, что отец его хотя и пустой, но добрый человек, мать же и добрая
и умная женщина. На возражение Льва Пушкина, что "мать ни рыба ни
мясо", Дельвиг однажды, разгорячившись, что с ним случалось очень
редко и к нему нисколько не шло, отвечал: "Нет, она рыба".


	Один старый вельможа, живший в Москве, жаловался на свою
каменную болезнь, от которой боялся умереть.
	- Не бойтесь,- успокаивал его Нарышкин.- Здесь деревянное
строение на каменном фундаменте долго живет.


	Граф Хвостов любил посылать, что ни напечатает, ко всем своим
знакомым, тем более к людям известным. Карамзин и Дмитриев всегда
получали от него в подарок его стихотворные новинки. Отмечать
похвалою, как водится, было затруднительно. Но Карамзин не
затруднялся. Однажды он написал к графу, разумеется, иронически:
"Пишите! Пишите! Учите наших авторов, как должно писать!"
Дмитриев укорял его, говоря, что Хворостов будет всем показывать это
письмо и им хвастаться; что оно будет принято одними за чистую
правду, другими за лесть; что и то, и другое нехорошо.
	- А как же ты пишешь? - спросил Карамзин.
	- Я пишу очень просто. Он пришлет ко мне оду или басню; я
отвечаю ему: "Ваша ода, или басня, ни в чем не уступает старшим
сестрам своим!" Он и доволен, а между тем это правда.


	За обедом Иван Андреевич Крылов не любил говорить, но,
покончив с каким-нибудь блюдом, по горячим впечатлениям высказывал
свои замечания. Так случилось и на этот раз. "Александр Михайлович,
а Александра-то Егоровна какова! Недаром в Москве жила: ведь у нас
здесь такого расстегая никто не смастерит - и ни одной косточки! Так на
всех парусах через проливы в Средиземное море и проскакивают
(Крылов ударял себя при этом ниже груди)‡


	Высокомерие Барятинского - более чем высокомерие, чванливость
- не имело границ; в другом человеке, имевшем более обширное влияние
не только на дела русские, но и на политику всего мира и занимавшем
еще большее положение в свете, чем Барятинский,- в канцлере князе
Александре Михайловиче Горчакове это чувство было развито до
мелочности, до последних пределов. Однажды, во время последней
Турецкой войны, в Бухаресте, я зашел к нему вечером; разговор коснулся
бывшей в течение дня духовной процессии, причем канцлер заметил, что
митрополит приказал шествию пройти мимо дома, занимаемого князем,
и остановить на время перед ним раку, вмещавшую в себе мощи
блаженного Дмитрия.
	- Ваша светлость! - невольно вскрикнул я.- Так уж не вы к мощам,
а мощи к вам прикладываются!..


	Бутурлин был нижегородским военным губернатором. Он
прославился глупостью и потому скоро попал в сенаторы. Государь в
бытность свою в Нижнем сказал, что он будет завтра в кремле, но чтобы
об этом никто не знал. Бутурлин созвал всех полицейских чиновников и
объявил им о том под величайшим секретом. Вследствие этого кремль
был битком набит народом. Государь, сидя в коляске, сердился, а
Бутурлин извинялся, стоя в той же коляске на коленях. Тот же Бутурлин
прославился знаменитым приказом о мерах противу пожаров, тогда
опустошавших Нижний. В числе этих мер было предписано
домохозяевам за два часа до пожара давать знать о том в полицию.


	Административная машина того времени была так отлично
налажена, что управляющему краем было чрезвычайно легко. Петербург
поважнее Казани, да и то в старые годы градоправители его не находили
никаких затруднений в исполнении своих многосложных обязанностей.
	- Это кто ко мне пишет? - спросит, бывало, петербургский
губернатор Эссен, когда правитель канцелярии подаст ему бумагу.
	- Это вы пишете.
	- А, это я пишу. О чем?
	Узнав, о чем он пишет, государственный муж подписывает бумагу.
	Бывали администраторы более беспокойные, как, например,
эриванский губернатор князь Андроников. Этот все сомневался, не
обманывает ли его правитель канцелярии, и придумал способ,
посредством которого удостоверялся, что его не обманывают.
	- Скажи правду, это верно? - спрашивал он правителя канцелярии,
подносившего ему бумаги к подписанию.
	- Верно, ваше превосходительство.
	- Взгляни на образ, побожись!
	Тот взглянет на образ, побожится; князь Андроников
перекрестится и подпишет.


	Граф Вьельгорский спрашивал провинциала, приехавшего в
первый раз в Петербург и обедавшего у одного сановника, как показался
ему обед. "Великолепен,- отвечал он,- только в конце обеда поданный
пунш был ужасно слаб". Дело в том, что провинциал выпил залпом
теплую воду с ломтиком лимона, которую поднесли для полоскания рта.


	Старуха Загряжская говорила великому князю Михаилу
Павловичу: "Не хочу умереть скоропостижно. Придешь на небо
угорелая и впопыхах, а мне нужно сделать Господу Богу три вопроса: кто
был Лжедмитрий, кто Железная маска и шевалье д'Еон - мужчина или
женщина? Говорят также, что Людовик XVII увезен из Тампля и его
спасли; мне и об этом надо спросить".
	- Так вы уверены, что попадете на небо? - ответил великий князь.
	Старуха обиделась и с резкостью ответила: "А вы думаете, я
родилась на то, чтобы торчать в прихожей чистилища?"


	Он (Н. В. Гоголь) бывал шутливо-весел, любил вкусно и плотно
поесть, и нередко беседы его с Михаилом Семеновичем Щепкиным
склонялись на исчисление и разбор различных малороссийских
кушаньев. Винам он давал названия квартального и городничего, как
добрых распорядителей, устрояющих и приводящих в набитом желудке
все в должный порядок, а жженке, потому что зажженная, она горит
голубым пламенем, давал имя Бенкендорфа (намек на голубой мундир
Бенкендорфа). "А что,- говорил он Щепкину после сытного обеда,- не
отправить ли теперь Бенкендорфа?"


	Неваховичи происхождения восточного. Меньшой, Ералаш, не
скрывал этого, говоря, что все великие люди современные - того же
происхождения: Майербер, Мендельсон, Бартольди, Ротшильд, Эрнст,
Рашель, Канкрин и прочие. Старший Невахович был чрезвычайно
рассеян. Случилось ему обещать что-то Каратыгину, и так как он
никогда не исполнял своих обещаний, то и на этот раз сделал то же‡
	При встрече с Каратыгиным он стал извиняться:
	- Виноват, тысячу раз виноват. У меня такая плохая память‡ Я так
рассеян‡
	- Как племя иудейское по лику земному‡- докончил Каратыгин и
ушел.


	За обедом чиновник заглушал своим говором всех, и все его
слушали, хотя почти слушать его было нечего, и наконец договорился до
того, что начал доказывать необходимость употребления вина, как
самого лучшего средства от многих болезней.
	- Особенно от горячки,- заметил Пушкин.
	- Да, таки и от горячки,- возразил чиновник с важностью,- вот-с,
извольте-ка слушать: у меня был приятель‡ так вот он просто нашим
винцом себя от чумы вылечил, как схватил две осьмухи, так как рукой
сняло.
	При этом чиновник зорко взглянул на Пушкина, как бы
спрашивая: ну, что вы на это скажете? У Пушкина глаза сверкнули:
удерживая смех и краснея, отвечал он:
	- Быть может, но только позвольте усомниться.
	- Да чего тут позволять? - возразил грубо чиновник.- Что я
говорю, так как, а вот вам, почтеннейший, не след бы спорить со мною,
оно как-то не приходится.
	- Да почему же? - спросил Пушкин с достоинством.
	- Да потому же, что между нами есть разница.
	- Что же это доказывает?
	- Да то, сударь, что вы еще молокосос.
	- А, понимаю,- смеясь, заметил Пушкин.- Точно есть разница: я
молокосос, как вы говорите, а вы виносос, как я говорю.
	При этом все расхохотались, противник не обиделся, а ошалел.


	Однажды Е. К. Воронцова прошла мимо Пушкина, не говоря ни
слова, и тут же обратилась к кому-то с вопросом: "Что нынче дают в
театре?" Не успел спрошенный раскрыть рот для ответа, как подскочил
Пушкин и, положа руку на сердце (что он делал, особливо когда
отпускал свои остроты), с улыбкою сказал: "Верную супругу", графиня.


	Возвращаясь в Россию из заграничного путешествия, Тютчев
пишет жене из Варшавы: "Я не без грусти расстался с этим гнилым
Западом, таким чистым и полным удобств, чтобы вернуться в эту
многообещающую в будущем грязь милой родины".


	Во флоте, во время управления морским министерством князя
Меншикова, служил в ластовом экипаже один генерал, дослужившийся
до этого чина, не имея никакого ордена. В один из годовых праздников
все чины флота прибыли к князю для принесения поздравления, в том
числе был и означенный генерал. Приближенные князя указали ему на
этого генерала как на весьма редкий служебный случай, с тем чтобы
вызвать князя к награде убеленного сединами старика; но Меншиков,
пройдя мимо, сказал: "Поберегите эту редкость".


	В морском ведомстве производство в чины шло в прежнее время
так медленно, что генеральского чина достигали только люди пожилые,
а полного генерала - весьма престарелые. Этими стариками наполнены
были адмиралтейств-совет и генерал-аудиториат морского
министерства, в память прежних заслуг. Естественно, что иногда в
короткое время умирали, один за другим, несколько престарелых
адмиралов; при одной из таких смертностей император Николай
Павлович спросил Меншикова:
	- Отчего у тебя часто умирают члены адмиралтейств-совета?
	- Кто же умер? - спросил в свою очередь Меншиков.
	- Да вот такой-то, такой-то‡- сказал государь, насчитав три или
четыре адмирала.
	- О, ваше величество,- отвечал князь,- они уже давно умерли, а в
это время их только хоронили!


	В бытность Грибоедова в Москве, в 1824 году, он сидел как-то в
театре с известным композитором Алябьевым, и оба очень громко
аплодировали и вызывали актеров.
	В партере и в райке зрители вторили им усердно, а некоторые
стали шикать, и из всего этого вышел ужасный шум. Более всех обратили
на себя внимание Грибоедов и Алябьев, сидевшие на виду у всех, а
потому полиция сочла их виновниками происшествия. Когда в антракте
они вышли в коридор, к ним подошел полицмейстер Ровинский, в
сопровождении квартального, и тут произошел между Ровинским и
Грибоедовым следующий разговор.
	Р. Как ваша фамилия? - Г. А вам на что? - Р. Мне нужно знать.- Г.
Я. Грибоедов.- Р. (квартальному). Кузьмин, запиши.- Г. Ну, а как ваша
фамилия? - Р. Это что за вопрос? - Г. Я хочу знать, кто вы такой. Р. Я
полицмейстер Ровинский.- Г. (Алябьеву). Алябьев, запиши‡


	В 1811 году в Петербурге сгорел большой каменный театр. Пожар
был так силен, что в несколько часов совершенно уничтожилось его
огромное здание. Нарышкин, находившийся на пожаре, сказал
встревоженному государю:
	- Нет ничего более: ни лож, ни райка, ни сцены,- все один партер.


	Когда принц Прусский гостил в Петербурге, шел беспрерывный
дождь. Государь изъявил сожаление. "По крайней мере принц не
скажет, что ваше величество его сухо приняли",- заметил Нарышкин.


	В