о играет стеклянными молоточками на серебряном
ксилофоне. И особенно хорошо, когда накалишься как следует, бухнуться в
воду, и наплаваться вдосталь, и напрыгаться с метровой тумбочки, и
наныряться досыта, до отвала. А потом, когда устанешь, хорошо пойти к своим
ребятам, пойти по горячим досточкам, втянув живот до позвоночника, и
выпятив грудь колесом, и распирая бђдра, и напружинив руки, а ноги ставя
непременно носками внутрь, потому что это красиво, и на водной станции
иначе не пойдђшь, здесь, так ходят все. Здесь тебе не самодельный пляжик с
грязноватым песком и бумажками, здесь тебе не какой-нибудь травянистый
тинистый бережок - это там можно чапать как угодно, - а здесь водная
станция, здесь порядок, чистота, ловкость, спорт, шик-блеск, и поэтому все
здесь ходят по-чемпионски, на "отлично", фасонно ходят - иногда даже ходят
гораздо лучше, чем плавают.

И вот поэтому мы все, Мишка, Костик и я; - мы дня не пропускали и всђ лето
ходили сюда купаться, и загорели как черти, и здорово поднаучились плавать,
н у нас появились мускулы, бицепсы и трицепсы, и мы на нашей станции
облазили все углы и знали, где медпункт, где игры и всђ такое, и в конце
концов всђ здесь стало для нас вроде бы как родное и обыкновенное. Мы
привыкли.

И однажды мы лежали, как всегда, на досточках и загорали, и Костик вдруг
сказал ни с того ни с сего:

- Дениска! А ты мог бы прыгнуть с самой верхней вышки в воду?

Я посмотрел на вышку и увидел, что она не слишком-то уж высокая, ничего
страшного, не выше второго этажа, ничего особенного.

Поэтому я сейчас же ответил Костику;

- Конечно, смог бы! Ерунда какая.

Мишка тотчас же сказал:

- А вот слабо!

Я сказал:

- Дурачок ты, Мишка, вот ты кто!

Костик сказал:

- Но десять же метров!

- Ну и что? - сказал я.

- Слабо! - отрезал Костик.

И Мишка, конечно, его поддержал:

- Слабо, факт, слабо! - И добавил: - Слабо-би-бо!!!

Я сказал:

- Дурачки вы оба; Вот вы кто!

И тут я встал, растопырил рђбра, выкатил грудь, напружинил руки и пошђл к
вышке. А когда шђл, всђ время ставил носки внутрь.

Сзади Костик крикнул:

- Сла-би-бу-бе-бо!

Но я не стал ему отвечать. Я уже всходил на вышку.

Всђ это время, что мы ходили на водную станцию, я каждый день видел, как с
этой вышки прыгали в воду взрослые дядьки. Я видел, как они красиво
выгибали спину, когда прыгали "ласточкой", видел, как они перекувыркивались
через голову по полтора раза, или переворачивались через бок, или
складывались в воздухе пополам и падали в воду аккуратно и точно, почти
совсем не подымая брызг, а когда выныривали, то выходили на доски,
напружинив руки и выпятив грудь...

И это было очень красиво и легко, и я всю жизнь был уверен, что прыгаю не
хуже этих дядек, но сейчас, когда лез, я решил для первого раза никаких
фигур в воздухе не выстраивать, а просто прыгнуть прямо, вытянувшись в
струнку, "солдатиком", - это легче лђгкого! Я так просто, без затей, прыгну
только для начала, а уж потом, в следующие разы, я специально для Мишки
такие буду выписывать кренделя, что Мишка только рот разинет. Пусть они с
Костиком лучше молчат в тряпочку и кричат мне вдогонку свођ дурацкое
"сла-би-бо!!!".

И пока я так думал, у меня было весђлое настроение, и я быстро бежал по
маленьким лесенкам вверх и вверх и даже не заметил, с какой быстротой я
оказался на самой высшей площадке, на высоте десяти метров над уровнем
станции.

И тут я вдруг увидел, что эта площадка очень маленькая, а перед нею, и по
бокам, и далеко вокруг, стоит какой-то раздвинутый, огромный и прекрасный
город, он стоит весь в каком-то лђгком тумане, а тут, на площадке, шумит
ветер, шумит не шутя, как буря, того и гляди, сдует тебя с этой вышки. И
совсем не слышно, как рабочие дробят камень, ветер заглушает их стеклянные
молотки. И когда я глянул вниз, я увидел наш водный бассейн, он был
голубой, но такой маленький, прямо величиной с папиросную коробку, и я
подумал, что, если прыгну, вряд ли попаду в него, тут очень просто
промахнуться, а тем более ветер не меньше шести баллов, он, того и гляди,
снесђт меня куда-нибудь в сторону, в реку, иди я бухнусь прямо в буфет
кому-нибудь на голову, вот будет история! Или я, чего доброго, угожу прямо
в кухню, в котђл с борщом! Тоже удовольствие маленькое. От этих мыслей у
меня что-то зачесалось внутри коленок, и мне больше всего захотелось ещђ
хоть раз услышать, как рабочие чинят набережную, и увидеть Костика и Мишку
рядом с собой, всђ-таки они мой друзья...

И я потихоньку сделал несколько шагов назад, ухватился за перила и стал
спускаться вниз, а когда спустился, настроение у меня опять было хорошее, и
на сердце стало легко-легко, как будто гора с плеч свалилась. И я очень
обрадовался, когда увидел Мишку с Костиком, и побежал к ним, а когда
подбежал, остановился как вкопанный!... Эти дураки хохотали во всђ горло и
показывали на меня пальцем! Они изображали, что сейчас лопнут от смеха. Они
вопили:

- Он спрыгнул!

- Ха-ха-ха!

- Он сиганул!

- Хо-хо-хо!

- Ласточкой!

- Хе-хе-хе!

- Солдатиком!

- Хи-хи-хи!

- Храбрец!

- Молодец!

- Хвастђц!

Я сел рядом с ними .и сказал:

- Дурачки вы, и больше ничего! Неужели вы думаете, что я струсил?

Тут они прямо завизжали:

- Нет! Ха-ха-ха!

- Не думаем! Хо-хо-хо!

- Ты не струсил!

- Ты просто забоялся!

- Сейчас мы напишем про тебя в газету!

- Чтоб тебе медаль дали!

- За красивое опускание по лестнице!

Во мне прямо всђ бурлило от злости! Какие всђ-таки наглые типы, этот
худущий Костыль и особенно Миха с его противным голосом. Они, видно,
серьђзно воображают, что я струсил! Какая глупость! Олухи царя небесного!

Но я не стал ругаться и оскорблять их, как они меня. Ведь я-то знал, что
мне ничего не стоит спрыгнуть с этой жалкой вышки! Поэтому я сказал им
спокойно и вежливо:

- Наплевать на вас!

И стремглав кинулся к вышке, и в пять секунд снова взбежал на самый верх! В
это время солнце спряталось за тучу. Здесь было холодно и мрачно, ветер
выл, и вышка немножко скрипела и покачивалась. Но я не стал задерживаться,
я подошђл к самому краю, сложил руки по швам, зажмурился, чуть-чуть согнул
коленки, перед тем как прыгнуть и... вдруг совершенно неожиданно я вспомнил
про маму. И про папу тоже. И про бабушку. Я вспомнил, что сегодня утром,
когда я убежал на "Динамо", я не попрощался с ними и что теперь очень может
быть, что я убьюсь насмерть, и я подумал, какое это будет для них
несчастье. Просто горе будет. Ведь им совершенно некого будет в жизни
приласкать. Я представил себе, как мама всегда будет смотреть на мою
карточку и плакать, ведь я у неђ единственный, и у папы тоже. И у них в
душе будет вечный траур, и они не будут ходить в гости и в кино - разве это
жизнь? И кто же будет о них заботиться, когда они состарятся? Да и мне тоже
без них будет плохо, я ведь тоже их люблю! Хотя мне-то уже плохо не будет,
меня в живых не будет, я буду уже мђртвый, и. не увижу больше нђба, и не
услышу, как рабочие нежно дробят камень на набережной!...

И всђ это из-за этих негодных Костыля и Михи?

Я ужасно возмутился и весь вскипел, что из-за таких дураков столько народу
пострадает, и я подумал, что гораздо лучше будет, если я пойду и насую им
по шее, и чем скорее, тем лучше.

И я опять спустился вниз.

Костик, когда увидел меня, встал на четвереньки и уткнулся головой в пол. И
так, на голове, он побежал по кругу, как какой-нибудь жук. А Мишка был
совершенно синий и булькал - у него была смеховая истерика,

Возле них сидела небольшая толпа, разные девушки и парни. Они тоже
смеялись. Видно, Костик с Мишкой рассказали им это дело. Они очень весело
смеялись, незнакомые эти люди, а мой друзья смеялись с ними заодно, они все
вместе дружно надо мной смеялись...

И тут я почувствовал, что всђ, что было до сих пор, - это была чепуха!
Просто я до сих пор не понимал, в чђм тут суть! А сейчас, кажется, понял. И
я повернулся и пошђл обратно на вышку. В третий раз! Они там сзади
кукарекали мне вслед, блеяли и улюлюкали, Но я долез доверху и подошђл к
самому краю. Коленки у меня дрожали. Но я схватил их руками и сжал и сказал
себе тихонько, а когда говорил, слышал, как дрожит мой голос и клацкают
зубы.

Я бормотал:

- Рохля!... Вахля!! Махля!! Прыгай сейчас же! Ну! А то я разговаривать с
тобой не буду! Руки тебе не подам! Ну! Прыгай же! Ну! Прыгай сейчас же!
Тухля! Протухля! Вонюхля!'

И когда я обозвал себя вонюхлей, я не выдержал обиды и шагнул вперђд.
Сердце и желудок у меня сразу подкатились к горлу. И я, когда летел, не
успел ничего подумать, просто я знал, что я прыгнул. Я прыгнул! Я прыгнул!
Прыгнул всђ-таки!!!

А когда я вынырнул, Мишка и Костик протянули мне руки и вытащили на доски.
Мы легли рядом. Мишка и Костик молчали.

А я лежал и слушал, как рабочие бьют молотками по розовому камню. Звук
долетал сюда слабо, нежно и робко, как будто кто-то играл стеклянным
молоточком на серебряном ксилофоне.

БЕЛЫЕ АМАДИНЫ

Возле нашего дома появилась афиша, такая красивая и яркая, что мимо неђ
невозможно было пройти равнодушно. На ней были нарисованы разнообразные
птицы и написано: "Показ певчих птиц". И я сразу решил, что обязательно
схожу посмотрю, что это за новости такие.

И в воскресенье, часика в два дня, собрался, оделся и позвонил Мишке, чтобы
и его захватить с собою. Но Мишка проворчал, что у него двойка по
арифметике - это раз и новая книжка про шпионов - это два.

Тогда я решил отправиться сам. Мама меня отпустила охотно, потому что я ей
мешал убирать, и я поехал. Певчих птиц показывали на Выставке достижений, и
я туда легко добрался на метро. У касс почти никого не было, и я протянул в
окошко двадцать копеек, но кассирша дала мне билет и вернула десять копеек
обратно за то, что я школьник. Это мне ужасно понравилось. Получилось, как
будто мне платят за то, что я учусь в третьем классе, десять копеек с
билета! Это здорово! Это просто прекрасно! У меня десять копеек осталось. А
я и не знал про такую скидку. Теперь, пожалуй, с такими-то законами, мне
надо будет почаще ходить на разные выставки и показы! Ведь так можно и на
фотоаппарат накопить! Например, если аппаратик стоит сорок рублей, то мне
очень просто, надо сходить на четыреста выставок, и дело в шляпе! Полный
порядок. У меня будет фотоаппарат! Это меня очень развеселило, и я шђл к
птицам в самом лучшем настроении, Вокруг стояли разные дома, то похожие на
терема, то на дворцы, а то и вовсе ни на что не похожие. Это всђ были
павильоны выставки.

Тут же некоторые папы и мамы катали своих ребят на тройках, потому что в
это время здесь происходил Праздник зимы и было катание на лошадях и
оленях. Жалко только, очередь на катание была чересчур длинная и я хотя и
постоял в ней немного, но быстро сообразил, что если дело так будет
двигаться, то я, может быть, прокачусь недельки только через полторы, а мне
уж очень хотелось посмотреть певчих птиц. Поэтому я помахал рукой оленям и
лошадям и пошђл дальше. А около павильона, на котором было написано
"Электроника", я устал. Тогда я спросил у прохожей девушки:

- Скажите, пожалуйста, далеко ещђ до певчих птиц?

Она показала рукой:

- А вот рядом, видишь павильон? На нђм написано "Свиноводство". Там твой
птицы. Иди скорей.

И я пошђл в павильон "Свиноводство". Как только я открыл дверь, я понял,
что не зря приехал сюда. Вокруг меня, по стенам, со всех четырђх сторон,
чуть ли не до потолка, одна за другой, как кубики, стояли маленькие
клеточки. И в каждой клеточке жила птичка. И они все вместе пели. Хором. Но
каждая свођ. Кто "чирик-чирик", кто "фью-фить-фью", кто "чђки-щђлк", а кто
и "пи-пи-пи". И всђ вместе было похоже на наш класс утром, до прихода Раисы
Ивановны, мы тогда тоже галдим, всякий на свой лад. И потом, эти птицы были
такие красивые, что я себе даже представить такого не мог. Я близко таких
ещђ не видел. Близко я видел только воробьев. Воробьи, конечно, очень
красивые и симпатичные, ничего не скажешь, но тут собрались просто какие-то
невиданные чудеса. Например, тут был снегирь. Важный, сытый, круглый, ни
дать ни взять мыльный пузырь, если ты его выдуваешь на заходе солнца, когда
оно красное. Тут же были и крючконосые клесты, и щекастые синички, и
славочки, такие свежие и пухлые на взгляд, что, кажется, прямо живую бы
съел... шутя, конечно... Иволга тоже была крупная и зелђная, как болото, и
чђрные научные дрозды. И целый коридор занимали голуби. И они хотя и не
певчие, но их, видно, со всякими диковинками сюда поместили уж заодно.
Потому что если голубь якобин, так это не хуже любой другой птицы по
красоте. Он похож на астру и бывает разных цветов: белый, и лиловый, и
коричневый. Удивленье! А монахи с чђрными хвостами! А драконы с жуткими
глазами! А почтовые, которые летают со скоростью "Волги"! Восторг!

И ещђ из непевчих, но поразительных птиц здесь в большущих клетках сидели
две попки. То есть два попки. Или нет! Двое попок! Вот. Один был белый,
большой, назывался какаду. У него нос был как консервный ножик-открывалка,
а из темечка рос целый пучок зелђного луку. А второй был кубинский амазон.
Кубинский! Зелђный! А на груди красный галстук, как у пионера. Он всђ время
на меня смотрел, а я ему улыбался, чтобы он знал, что я ему друг. Но это
всђ было ещђ не самое главное в этом замечательном павильоне. Дело в том,
что там был небольшой угол, и, постепенно переходя от клетки к клетке, я
добрался и туда, совершенно ещђ не зная, что тут-то оно вот и есть, тут-то
вот и хранится самое главное несметное сокровище.

Здесь стояли целые толпы народа. И люди отсюда никуда не отходили и не
шумели совсем, а стояли плотными рядами. И я, конечно, стал потихоньку
ввинчиваться в эти толпы и постепенно провинтился поближе к самому
главному. Это были птички амадины. Маленькие-маленькие, белые снежки с
блестящими клюквенными клювиками и величиной с полпальца. Откуда они
взялись? Они, наверное, нападали с нђба. Они, наверное, были осадки, а
потом ожили, вышли из сугробов и давай летать-гулять по нашим дворам и
переулкам перед окнами, и наконец впорхнули в этот павильон "Свиноводство",
и теперь устали и сидят, каждая в свођм домике, отдыхают. А люди стоят
перед ними целыми толпами, молча и недвижно, и любят их изо всех сил. Да,
да. Все любят. Единогласно. И тут одна тђтка с золотым зубом сказала ни с
того ни с сего:

- Ну, какие маленькие... Худые... Куда их...

И все на неђ оглянулись сурово, а один дедушка скривил рот и ядовито
проговорил:

- Конечно, курица - она толшше...

И все опять сурово посмотрели на тђткин золотой зуб, а она покраснела и
ушла. И все мы, кто стоял тут, поняли, что тђтка не в счђт, потому что она
не из нашей компании. И мы так молча стояли ещђ долго-долго, и я всђ не мог
наглядеться на этих птиц. Они, видно, были с какого-то седьмого нђба, из
волшебной жизни, про которую писал Андерсен. Такие они были маленькие,
слабые и нежные, но, видно, в том-то их и сила была, у маленьких и слабых,
что мы стояли как вкопанные перед ними все - и дети и даже взрослые. И,
наверное, мы бы никогда отсюда не ушли, но в это бремя по радио чей-то
голос сказал:

- Внимание! Сейчас в павильоне номер два будет проведђн конкурс певчих
кенарей, начало через десять минут! Просим перейти во второй павильон!

И дедушка, который отбрил тђтку, сказал, словно встряхнувшись:

- Надо иттить... Семђновских певцов послушаем. И ушаковских тоже. - Он
тронул меня за плечо: - Пошли, мальчик...

И сам двинулся вперђд, и я увидел, что у него валенок сзади прохудился и
оттуда торчал пучок соломки.

А во втором павильоне был маленький зал, сцена и стулья. А на сцене, сбоку,
стояла кафедра-трибунка для докладчика, а в центре - стол, за который сразу
уселись судьи птичьего пения. И я очень удивился, что дедушка, который
отбрил тђтку, сел в середине этого стола. Оказывается, он был тут главный;
я не знаю, но все, кто садился с ним рядом, здоровались с ним за руку и
вообще оказывали ему почђт. И когда всђ уткихло, этот дедушка сказал:

- Ну, Семђнов, давай что ли...

И откуда-то вышел высокий дядька с орденскими колодками на груди -
двенадцать штук наград, я сосчитал. У него в руках был плоский чемодан. Он
его открыл. В чемодане было полно маленьких клеток, и в них были канарейки.
Он вынул одну клеточку, в ней прыгал жђлтенький лимон. Семђнов поставил эту
клетку на кафедру-трибунку, и у Лимончика стал такой вид, как будто он и
впрямь серьђзный докладчик, но раз до доклада у него есть ещђ минут пять
свободных, так он пока попрыгает. Все сохраняли тишину и ждали, когда
Лимончик запођт. Но он и не думал петь. Он вес прыгал и трепыхался. Кто-то
сзади мне шепнул:

- Если через десять минут не запођт, снимут с конкурса. Вот тебе и Семђнов.

А Лимончик всђ прыгал туда-сюда, потом уже было решался, открывал клювик,
но, словно дразнил всех нас, не начинал петь и снова прыгал по-всякому. Мне
уже надоело его ждать, и я хотел уйти, но главный дедушка вдруг сказал, и
опять ядовито:

- Ну что, Семђнов, запођт он когда-нибудь? Или стесняется? А может, он
сегодня не в настроении?

Все засмеялись негромко, а на бедного Семђнова жалко было смотреть. Он весь
вытянулся к своему Лимончику и стал вдруг ему тихонько так подсвистывать на
букву "С":

- Ссссс... Сссс... Ссссс...

Лимончик внимательно к нему прислушался, посмотрел на него своим блестящим
глазком, видно, узнал, раскрыл клювик, но снова раздумал и опять запрыгал
как ни в чђм не бывало. Дедушка тут же сказал, ему, наверное, нравилось
ехидничать:

- Он не в голосе...

От этих дедушкиных слов Семђнов чуть не заплакал. Он вынул спичку, стал
скрести ею о коробок. Лимончик никак на это не отозвался. Чихать ему было
на спичку. Тогда дедушка рукой подал знак, чтоб Семђнов перестал скрести, и
сам наклонился к Лимончику, и вдруг еле слышно... чирикнул! Да! Он
чирикнул, а Лимончик как будто только этого и дожидался, весь встрепенулся,
вытянулся, напрягся, похудел и запел!

Он пел долго-долго, взахлђб, свистел горошком, и тянул прямо в одну линию,
и по-всякому, как в стихе, "на тысячу ладов тянул, переливался", и всђ
больше худел, когда пел, словно таял, и всђ это время, пока он пел, я пел
вместе с ним, только про себя, изнутри. Я пел вместе с Лимончиком и видел,
какое счастливое и красное лицо у Семђнова, а у дедушки, наоборот, гордое и
ехидное. Это он задавался, что он один сумел заставить птицу петь. И когда
Лимончик наконец замолчал и все захлопали, дедушка откинулся на спинку
стула и сказал небрежно:

- Золотая медаль! Убирай, Семђнов! Перерыв. И Семђнов снял Лимончика с
кафедры и спрятал в чемодан. И было видно, что у него дрожат руки. А все
вокруг встали и зашумели и пошли курить.

И в эту минуту я подумал, что хорошо бы рассказать про все эти дела своим,
и я недолго думая побежал на метро, а когда очутился дома, папа и мама уже
ждали меня. Папа сказал:

- Рассказывай. Понравилось?

Я сказал:

- Очень!

Мама испугалась:

- Что это за голос? Что с тобой? Почему ты сипишь?

Я сказал:

- Потому что я пел! Я сорвал голос, и вот осип.

Папа воскликнул:

- Где это ты пел, Козловский?

Я сказал:

- Я пел на конкурсе!

- Давай подробности! - сказала мама.

Я сказал:

- Я пел с канарейкой!

Папа прямо закатился.

- Воображаю, - сказал он, - какой был успех! На бйс-то вызывали?

- Не смейся,- - просипел я, - я пел про себя. Изнутри.

- А! Тогда другое дело, - успокоился папа, - тогда слава богу!

Мама положила мне руку на лоб:

- А как ты себя чувствуешь?

- Прекрасно, - сказал я ещђ более сипло и ни с того ни с сего добавил: - А
Лимончик получил золотую медаль...

- Он заговаривается, - чуть не плача сказала мама.

- Просто он переполнен впечатлениями, - объяснил папа, - дай ему горячего
молока с боржомом. Мне действует на нервы этот сип...

... А ночью я долго не мог заснуть, я всђ вспоминал этот необыкновенный
день: наполненный чудесами павильон "Свиноводство", и дедушку, и тђтку, и
Семђнова,