нет в этих стихах. Но я хочу, чтобы он был,
а рядом на крылечке сидит и вздыхает мой дедушка с легкими волосами, его
тоже нет в этих стихах, я его никогда не видел, он погиб на войне, его нет
на свете, но я его так люблю, что у меня теснит сердце...

- Читай, Денис, что же ты! - повысила голос Елизавета Николаевна.

И я встал поудобней и начал читать. И опять сквозь меня прошли эти странные
чувства. Я старался только, чтобы голос у меня не дрожал.

...Тиха украинская ночь.
Прозрачно небо. Звезды блещут.
Своей дремоты превозмочь
Не хочет воздух. Чуть трепещут
Сребристых тополей листы.
Луна спокойно с высоты
Над Белой церковью сияет...

- Стоп, стоп, довольно! - перебила меня Елизавета Николаевна. - Да, велик
Пушкин, огромен! Ну-ка, Кораблев, теперь скажи-ка мне, что ты понял из этих
стихов?

Эх, зачем она меня перебила! Ведь стихи были еще здесь, во мне, а она
остановила меня на полном ходу. Я еще не опомнился! Поэтому я притворился,
что не понял вопроса, и сказал:

- Что? Кто? Я?

- Да, ты. Ну-ка, что ты понял?

- Все, - сказал я. - Я понял все. Луна. Церковь. Тополя. Все спят.

- Ну... - недовольно протянула Елизавета Николаевна, - это ты немножко
поверхностно понял... Надо глубже понимать. Не маленький. Ведь это Пушкин...

- А как, - спросил я, - как надо Пушкина понимать? - И я сделал
недотепанное лицо.

- Ну давай по фразам, - с досадой сказала она. - Раз уж ты такой. "Тиха
украинская ночь..." Как ты это понял?

- Я понял, что тихая ночь.

- Нет, - сказала Елизавета Николаевна. - Пойми же ты, что в словах "Тиха
украинская ночь" удивительно тонко подмечено, что Украина находится в
стороне от центра перемещения континентальных масс воздуха. Вот что тебе
нужно понимать и знать, Кораблев! Договорились? Читай дальше!

- "Прозрачно небо", - сказал я, - небо, значит, прозрачное. Ясное.
Прозрачное небо. Так и написано: "Небо прозрачно".

- Эх, Кораблев, Кораблев, - грустно и как-то безнадежно сказала Елизавета
Николаевна. - Ну что ты, как попка, затвердил: "Прозрачно небо, прозрачно
небо". Заладил. А ведь в этих двух словах скрыто огромное содержание. В
этих двух, как бы ничего не значащих словах Пушкин рассказал нам, что
количество выпадающих осадков в этом районе весьма незначительно, благодаря
чему мы и можем наблюдать безоблачное небо. Теперь ты понимаешь, какова
сила пушкинского таланта? Давай дальше.

Но мне уже почему-то не хотелось читать. Как-то все сразу надоело. И
поэтому я наскоро пробормотал:

...Звезды блещут.
Своей дремоты превозмочь
Не хочет воздух...

- А почему? - оживилась Елизавета Николаевна.

- Что почему? - сказал я.

- Почему он не хочет? - повторила она.

- Что не хочет?

- Дремоты превозмочь.

- Кто?

- Воздух.

- Какой?

- Как какой - украинский! Ты ведь сам только сейчас говорил: "Своей дремоты
превозмочь не хочет воздух..." Так почему же он не хочет?

- Не хочет, и все, - сказал я с сердцем. - Просыпаться не хочет! Хочет
дремать, и все дела!

- Ну нет, - рассердилась Елизавета Николаевна и поводила перед моим носом
указательным пальцем из стороны в сторону. Получалось, как будто она хочет
сказать: "Эти номера у вашего воздуха не пройдут". - Ну нет, - повторила
она. - Здесь дело в том, что Пушкин намекает на тот факт, что на Украине
находится небольшой циклонический центр с давлением около семисот сорока
миллиметров. А как известно, воздух в циклоне движется от краев к середине.
И именно это явление и вдохновило поэта на бессмертные строки: "Чуть
трепещут, м-м-м... м-м-м, каких-то тополей листы!" Понял, Кораблев? Усвоил!
Садись!

И я сел. А после урока Мишка вдруг отвернулся от меня, покраснел и сказал:

- А мое любимое - про сосну: "На севере диком стоит одиноко на голой
вершине сосна..." Знаешь?

- Знаю, конечно, - сказал я. - Как не знать?

Я выдал ему "научное" лицо.

- "На севере диком" - этими словами Лермонтов сообщил нам, что сосна, как
ни крути, а все-таки довольно морозоустойчивое растение. А фраза "стоит на
голой вершине" дополняет, что сосна к тому же обладает сверхмощным
стержневым корном...

Мишка с испугом глянул на меня. А я на него. А потом мы расхохотались. И
хохотали долго, как безумные. Всю перемену.

СЕСТРА МОЯ КСЕНИЯ

Один раз был обыкновенный день. Я пришел из школы, поел и влез на
подоконник. Мне давно уже хотелось посидеть у окна, поглядеть на прохожих и
самому ничего не делать. А сейчас для этого был подходящий момент. И я сел
на подоконник и принялся ничего не делать. В эту же минуту в комнату влетел
папа.

Он сказал:

- Скучаешь?

Я ответил:

- Да нет... Так... А когда же наконец мама приедет? Нету уже целых десять
дней!

Папа сказал:

- Держись за окно! Покрепче держись, а то сейчас полетишь вверх тормашками.

Я на всякий случай уцепился за оконную ручку и сказал:

- А в чем дело?

Он отступил на шаг, вынул из кармана какую-то бумажку, помахал ею издалека
и объявил:

- Через час мама приезжает! Вот телеграмма! Я прямо с работы прибежал,
чтобы тебе сказать! Обедать не будем, пообедаем все вместе, я побегу ее
встречать, а ты прибери комнату и дожидайся нас! Договорились?

Я мигом соскочил с окна:

- Конечно, договорились! Урра! Беги, папа, пулей, а я приберусь! Минута - и
готово! Наведу шик и блеск! Беги, не теряй времени, вези поскорее маму!

Папа метнулся к дверям. А я стал работать. У меня начался аврал, как на
океанском корабле. Аврал - это большая приборка, а тут как раз стихия
улеглась, на волнах тишина, - называется штиль, а мы, матросы, делаем свое
дело.

- Раз, два! Ширк-шарк! Стулья по местам! Смирно стоять! Веник-совок!
Подметать - живо! Товарищ пол, что это за вид? Блестеть! Сейчас же! Так!
Обед! Слушай мою команду! На плиту, справа по одному "повзводно", кастрюля
за сковородкой - становись! Раз-два! Запевай:

Папа только спичкой
чирк!
И огонь сейчас же
фырк!

Продолжайте разогреваться! Вот. Вот какой я молодец! Помощник! Гордиться
нужно таким ребенком! Я когда вырасту, знаете кем буду? Я буду - ого! Я
буду даже ого-го! Огогугаго! Вот кем я буду!

И я так долго играл и выхвалялся напропалую, чтобы не скучно было ждать
маму с папой. И в конце концов дверь распахнулась, и в нее снова влетел
папа! Он уже вернулся и был весь взбудораженный, шляпа на затылке! И он
один изображал целый духовой оркестр, и дирижера этого оркестра заодно.
Папа размахивал руками.

- Дзум-дзум! - выкрикивал папа, и я понял, что это бьют огромные турецкие
барабаны в честь маминого приезда. - Пыйхь-пыйхь! - поддавали жару медные
тарелки.

Дальше началась уже какая-то кошачья музыка. Закричал сводный хор в составе
ста человек. Папа пел за всю эту сотню, но так как дверь за папой была
открыта, я выбежал в коридор, чтобы встретить маму.

Она стояла возле вешалки с каким-то свертком на руках. Когда она меня
увидела, она мне ласково улыбнулась и тихо сказала:

- Здравствуй, мой мальчик! Как ты тут поживал без меня?

Я сказал:

- Я скучал без тебя.

Мама сказала:

- А я тебе сюрприз привезла!

Я сказал:

- Самолет?

Мама сказала:

- Посмотри-ка!

Мы говорили с ней очень тихо. Мама протянула мне сверток. Я взял его.

- Что это, мама? - спросил я.

- Это твоя сестренка Ксения, - все так же тихо сказала мама.

Я молчал.

Тогда мама отвернула кружевную простынку, и я увидел лицо моей сестры. Оно
было маленькое, и на нем ничего не было видно. Я держал ее на руках изо
всех сил.

- Дзум-бум-трум, - неожиданно появился из комнаты папа рядом со мной.

Его оркестр все еще гремел.

- Внимание, - сказал папа дикторским голосом, - мальчику Дениске вручается
сестренка Ксения. Длина от пяток до головы пятьдесят сантиметров, от головы
до пяток - пятьдесят пять! Чистый вес три кило двести пятьдесят граммов, не
считая тары.

Он сел передо мной на корточки и подставил руки под мои, наверно, боялся,
что я уроню Ксению. Он спросил у мамы своим нормальным голосом:

- А на кого она похожа?

- На тебя, - сказала мама.

- А вот и нет! - воскликнул папа. - Она в своей косыночке очень смахивает
на симпатичную народную артистку республики Корчагину-Александровскую,
которую я очень любил в молодости. Вообще я заметил, что маленькие детки в
первые дни своей жизни все бывают очень похожи на прославленную
Корчагину-Александровскую. Особенно похож носик. Носик прямо бросается в
глаза.

Я все стоял со своей сестрою Ксенией на руках, как дурень с писаной торбой,
и улыбался.

Мама сказала с тревогой:

- Осторожно, умоляю, Денис, не урони.

Я сказал:

- Ты что, мама? Не беспокойся! Я целый детский велосипед выжимаю одной
левой, неужели же я уроню такую чепуху?

А папа сказал:

- Вечером купать будем! Готовься!

Он взял у меня сверток, в котором была Ксенька, и пошел. Я пошел за ним, а
за мной мама. Мы положили Ксеньку в выдвинутый ящик от комода, и она там
лежала спокойно.

Папа сказал:

- Это пока, на одну ночь. А завтра я куплю ей кроватку, и она будет спать в
кроватке. А ты, Денис, следи за ключами, как бы кто не запер твою сестренку
в комоде. Будем потом искать, куда подевалась...

И мы сели обедать. Я каждую минуту вскакивал и смотрел на Ксеньку. Она все
время спала. Я удивлялся и трогал пальцем ее щеку. Щека была мягкая, как
сметана. Теперь, когда я рассмотрел ее внимательно, я увидел, что у нее
длинные темные ресницы...

И вечером мы стали ее купать. Мы поставили на папин стол ванночку с пробкой
и наносили целую толпу кастрюлек, наполненных холодной и горячей водой, а
Ксения лежала в своем комоде и ожидала купания. Она, видно, волновалась,
потому что она скрипела, как дверь, а папа, наоборот, все время поддерживал
ее настроение, чтобы она не очень боялась. Папа ходил туда-сюда с водой и
простынками, он снял с себя пиджак, засучил рукава и льстиво покрикивал на
всю квартиру:

- А кто у нас лучше всех плавает? Кто лучше всех окунается и ныряет? Кто
лучше всех пузыри пускает?

А у Ксеньки такое было лицо, что это она лучше всех окунается и ныряет, -
действовала папина лесть. Но когда стали купать, у нее такой сделался
испуганный вид, что вот, люди добрые, смотрите: родные отец и мать сейчас
утопят дочку, и она пяткой поискала и нашла дно, оперлась и только тогда
немного успокоилась, лицо стало чуть поровней, не такое несчастное, и она
позволила себя поливать, но все-таки еще сомневалась, вдруг папа даст ей
захлебнуться... И я тут вовремя подсунулся под мамин локоть и дал Ксеньке
свой палец и, видно, угадал, сделал, что надо было, она за мой палец
схватилась и совсем успокоилась. Так крепко и отчаянно ухватилась девчонка
за мой палец, просто как утопающий за соломинку. И мне стало ее жалко от
этого, что она именно за меня держится, держится изо всех сил своими
воробьиными пальчиками, и по этим пальцам чувствуется ясно, что это она мне
одному доверяет свою драгоценную жизнь и что, честно говоря, все это
купание для нее мука, и ужас, и риск, и угроза, и надо спасаться: держаться
за палец старшего, сильного и смелого брата. И когда я обо всем этом
догадался, когда я понял наконец, как ей трудно, бедняге, и страшно, я
сразу стал ее любить.