" (во
времена между путешествиями он работал моряком, или перевозил мебель,
старый мой школьных еще пор приятель, которого видел мой отец и он ему
понравился) (но Жюльен сказал что его руки и ноги слишком маленькие для
такой здоровенной мощной фигуры) (но чье мнение важней?) и теперь он
говорит мне: "Так что я хочу подарить тебе это прекрасное вигуньевое
пальто, как только этой бритвой я отпорю чрезвычайно ценную меховую
подкладку - "
"Откуда у тебя это пальто?"
"Какое тебе дело откуда у меня это пальто, но раз уж ты настаиваешь, раз
уж тебе так охота до меня докопаться, раз уж en effet vous ne voulez pas
me croire20, я раздобыл это пальто в пустом складе, откуда я вывозил
мебель - Так получилось, что я узнал наверняка что владелец пальто умер,
mort21, поэтому я его взял, теперь тебе все понятно, Дулуоз?"
"Ага"
"Он говорит "ага"", глядя на своего ангелоподобного том вульфовского
брата. "Я собираюсь подарить ему пальто, стоящее двести долларов, и все
что он может мне сказать, это "ага"!" (Это было за год до вашингтонского
скандала по поводу вигуньевых пальто, пальто из кожи нерожденных телят)
(но сначала он отрезал-таки меховую подкладку). Пальто было гигантским и
длинным, свисая мне до самых пят.
  Я сказал "Дени, ты что рассчитываешь что я стану разгуливать по Нью-Йорку
в пальто свисающем до самых пят?"
"Я рассчитываю не только на это", сказал он, надевая мне на голову вязаную
лыжную шапочку и натягивая ее на самые уши, "еще я рассчитываю что ты
будешь продолжать помешивать эти яйца, как я тебе сказал". Он замешал
омлет из шести яиц с четвертью фунта масла, сыром и приправами, поставил
его на медленный огонь и дал мне помешивать ложкой, а сам стал специальной
давилкой разминать картошку с маслом, для картофельного пюре на ужин. Это
было очень вкусно. Он показал мне несколько мельчайших (с песчинку)
фигурок слонов, из слоновой кости (из Индии), и рассказал какие они
хрупкие и как какой-то шутник выбил их у него из рук в баре на Новый Год.
А еще он раздобыл бутылку ликера бенедиктин, которую мы распивали всю
ночь. Он хотел, чтобы я познакомил его с обеими Рут. Но я знал что толку
из этого не будет. Дени старомодный французский raconteur и bon vivant22,
которому нужна французская жена, и которому не стоило бы болтаться по
Виллидж пытаясь подцепить одну из тамошних одиноких бесчувственных девиц.
Но, как всегда, он взял меня за руку и стал мне рассказывать все свои
последние байки, которые повторил потом еще раз этим же вечером, когда я
пригласил его выпить к Жюльену и Нессе. По этому поводу он послал
телеграмму своей очередной безразличной девице, написав что мы приглашены
на коктейль в дом к "le grande journaliste, Жюльену Лову", но она так и не
появилась. И когда он рассказал все свои анекдоты, Несса принялась за
свои, и он до того ухохотался что обмочил себе трусы, пошел в ванную (он
убьет меня за это), постирал их, повесил там, а потом вернулся назад
продолжая хохотать и совершенно о них забыв, и когда на следующее утро мы
с Нессой и Жюльеном проснулись несчастные, с затуманенными глазами, мы
рассмеялись увидев его широченные всемирные трусы висящими в их душе -
"Кто это у нас такой немаленький?"
На самом деле Дени вовсе не был неряхой.

  36

  Надев громадное пальто Дени и натянув на уши вязаную шапочку, я пошел с
Ирвином и Саймоном, которые привели меня в Русскую чайную встречаться с
Сальвадором Дали.
  Он сидел за столиком Cafe, опустив подбородок на изразцовый набалдашник
своей изящной трости, синего и белого цветов, рядом со своей женой. У него
были маленькие подвощенные усики, и был он худощав. Когда официант спросил
его что он желает, он ответил "Один грейпфрут... фьють!" и у него были
большие синие глаза, настоящий испанец, oro23. Он сказал нам что художник
ничего не стоит, если он не умеет делать деньги. Возможно, он говорил об
Учелло, Гьянондри, Франка? А мы на самом деле не знали что это за штука
такая деньги, и что делать с ними. Дали уже прочитал статью о "мятежных"
"битниках", и заинтересовался нами. Когда Ирвин сказал ему (по-испански)
что мы хотели бы повстречаться с Марлоном Брандо (который обедал в Русской
чайной) он сказал, помахивая тремя пальцами в мою сторону, "Он прекраснее
Марлона Брандо"
Я удивился почему он так сказал, видимо у него была какая-то стычка со
стариной Марлом. Но он имел в виду мои глаза, синие, как у него, и мои
волосы, черные, как у него, и когда я посмотрел ему в глаза, и когда он
посмотрел в мои глаза, мы не смогли выдержать всей этой тоски. То есть,
когда мы с Дали смотримся в зеркало, нам не вынести всей этой тоски. И для
Дали тоска прекрасна. "В том что касается политики, я монархист - я хотел
бы чтобы испанская Корона возродилась, а Франко и всех остальных к черту -
Прошлой ночью я закончил свой последний рисунок и сделал последние мазки
лобковыми волосками"
"Правда, что ли?"
Его жена никак не отреагировала на это сообщение, как будто это было
совершенно нормальным, так собственно говоря оно и было. Раз уж ты замужем
за Дали, таскающим за собой эту фаллическую трость, ah Quoi24? На самом
деле мы подружились с его женой, пока сам Дали разговаривал на ломаном
французско-англо-испанском наречии с безумным Ирвином, делающим вид
(впрочем, наверное так оно и было) что понимает его.
  "Pero, qu`est ce que vous penser de Franco?"
"C`est nes pas`d mon affaire, mon homme, entiendes?"25
Между тем, на следующий день старина Дени, хоть и не сам Дали, но это
вовсе не хуже, пригласил меня заработать 4 доллара затащив газовую плиту
на шесть этажей вверх - Мы сплели наши пальцы, напрягли запястья, подняли
плиту и пронесли ее на шесть этажей вверх, на квартиру двух педиков, один
из которых, увидев мое ободранное запястье, любезно наложил на него
меркурохром.

  37

  Подоспело Рождество, дедуля Рут Хипер обеспокоил ее своим подарком,
переносным телевизором, а я поехал на юг повидаться опять с матерью - Рут
поцеловала меня и занялась со мной любовью на прощанье. По дороге я решил
заехать к Рафаэлю, живущему в доме Варнума Рэндома, поэтического
консультанта Библиотеки Конгресса - Ну и заваруху же мы устроили! Но как
это было смешно! Даже Варнум, должно быть, вспоминает это с веселым
ужасом. Такси, взятое на вокзале, везет меня в пригороды Вашингтона.
  Я вижу шикарный дом с ночными неярко светящимися окнами и звоню в звонок.
Мне отвечает Рафаэль, говоря: "Тебя здесь быть не должно, но здесь есть я,
который рассказал тебе что здесь есть я, и вот ты теперь тоже здесь"
"А что, Рэндом против?"
"Нет, конечно нет - но сейчас он спит со своей женой"
"А выпивка тут есть?"
"Тут есть две очаровательные взрослые дочки, ты их увидишь завтра - Здесь
полный ништяк, и это не для тебя. Завтра мы поедем в зоопарк на его
мерседесе - "
"У тебя пыхнуть найдется?"
"Осталось еще немного с Мексики"
Так что мы забиваем косяк в большой и пустой гостиной с пианино, и Рафаэль
засыпает на раскладной тахте, поэтому я могу спуститься на нижний этаж и
спать там на маленькой кровати за занавеской, оборудованной Рэндомами для
Рафаэля.
  Спустившись вниз укуренный я вижу тюбики краски, и альбомы с бумагой для
рисования, и перед сном рисую две картинки... "Ангел" и "Кот"...

  Утром я понимаю весь ужас происходящего, фактически я просто добавил к
этому ужасу свое воистину назойливое присутствие (но я хотел увидеть
Рафаэля). Сейчас я помню только что невероятный Рафаэль и невероятный я
прямо таки свалились на голову этой тихой и кроткой семье, глава которой,
Варнум, бородатый добрый иезуит (так мне показалось), переносил все это с
истинно аристократическим бестрепетным изяществом, как быть может и мне
придется позднее? Но Варнум знал что Рафаэль действительно великий поэт, и
повез его днем на вечеринку в Иголку Клеопатры, пока я ошивался у него в
гостиной пиша стихи и разговаривая с младшей дочкой 14-ти лет, и со
старшей, 18-ти, и размышляя где у них в доме может быть припрятана
бутылочка виски Джек Дениэлс - до которой я добрался попозже -
Вот он, Варнум Рэндом, великий американский поэт, смотрящий по телеку
Кубок Мэда поверх своего Лондонского Литературного Обозрения, похоже все
иезуиты любят футбол - Он показал мне свои стихи, которые были
по-мертоновски прекрасны и по-лоуэлловски формальны - Литературные стили
ограничивают людей, даже меня. И будь хоть капля мрака в летящих на войну
безгрешных самолетах, я добавил бы им последний темный мазок. И если бы
каждый в этом мире, увидевший во сне петуха, умирал бы, как пророчил Си
Ань, все были бы мертвы на рассвете в Мексике, Бирме и всем мире... (и в
Индиане тоже). Но не случается таких вещей в мире реальном, даже на
Монмартре, где Апполинер карабкается на холм по груде кирпичей, чтобы
попасть в комнатушку пьянства своего, под дуновение февральских ветров.
Будь же благословен путь.

  38

  И вот полоумный Рафаэль, вооружившись огромным молотком и огромным
гвоздем, колошматит по изящно украшенной стенке чтобы повесить свою
написанную маслом по деревянной доске картину микеланджелова Давида - я
вижу как морщится хозяйка - Рафаэль несомненно полагает что эта картина
будет вечно и почтительно храниться здесь на стене, подле болдуиновского
пианино и ковра династии Тянь - Более того, он требует потом завтрак - Мне
начинает казаться, что мне лучше уйти - Но Варнум Рэндом, как ни
удивительно, просит меня остаться еще на один день, так что я провожу
целый день в гостиной, закинувшись бенькой и пиша стихи, названные мною
Вашингтонский Блюз - Рэндом и Урсо спорят со мной по поводу моей теории
полной спонтанности - На кухне Рэндом достает бутылку Джека Дениэлса и
говорит, "Как же ты можешь выразить достаточно отточенные и хорошо
выношенные мысли в этом, как ты его называешь, спонтанном потоке? Это все
может закончиться только невнятной тарабарщиной". И это он искренне, без
гарвардских штучек. Но я говорю:
  "Если получается тарабарщина, значит это тарабарщина. На самом деле ты
ведь все равно управляешь этим потоком, как человек рассказывающий в баре
какую-нибудь байку, без перерыва и даже без заминки".
  "Может, это и станет новомодной диковинкой, но я предпочитаю рассматривать
поэзию как искусство"
"Искусство, оно искусство и есть "
"Да? В каком это смысле?"
"Искусственное оно. Душа же штука хитрая, ее ремеслом не выразить"26
Рафаэль встал на сторону Рэндома и заорал: "Когда Шелли писал "Ласточку",
ему было наплевать на теории. Дулуоз, у тебя башка набита теориями как у
старого университетского перфессора, ты думаешь что знаешь все" ("Думаешь,
только ты знаешь все", добавил он про себя). И торжественно свалил в
рэндомовском мерседесе на встречу с Карлом Сэндбергом27 или еще кем-то в
этом роде. Отличный образец публичного скандала, сам Ирвин позавидовал бы.
Я заорал им вслед:
  "Если б я основал Университет Поэзии, знаешь что написал бы я над входом?"
"Здесь Учат Неведению! Не парьте мне мозги, почтеннейшие! Поэзия это хрень
телячья! Я предсказываю это! Я пошлю все эти школы в изгнание! Мне по
фигу!" Они не взяли меня с собой на встречу с Карлом Сэндбергом, которого
я и так уже встречал семь лет назад на разных вечеринках, где он стоял в
смокинге перед камином и рассказывал об иллинойских товарняках 1910 года.
И в конце концов обнял меня, крича "Ха ха ха! Да ты такой же как я!"
Зачем я все это рассказываю? Я чувствовал себя потерянным и брошенным,
даже когда мы с Рафаэлем и женой Рэндома пошли в зоопарк и я увидел как
обезьянья самка отсасывает у самца (в нижнем Ист-Сайде мы называли это
пунтанг) и я сказал: "Видели, она ему миньет делает?". Женщина залилась
краской, а Рафаэль сказал: "Не говори так!" - они-то откуда знают слово
миньет!
  Но мы отлично пообедали вместе в центре, и вашингтонцы пялились на
бородача, одетого в мое громадное вигуньевое пальто (которое я отдал
Рэндому, обменяв на летную кожанку с меховым воротником), на двух
хорошеньких дочек рядом с ним, элегантную жену, взъерошенного и чумазого
черноволосого Рафаэля с альбомом Бойто в руках, и с альбомом Габриэлли
тоже, и меня (в джинсах), пришедших всех вместе и севших за задние
столики, заказав пива и цыплят. К тому же все мы чудесным образом
втиснулись в один маленький мерседес.

  39

  Я предвидел тогда уже что вся эта литературная известность это просто
очередная тухлятина. Вечером я вызвал такси отвезти меня на автобусную
станцию, и ожидая его выдул полбутылки Джека Дениэлса, сидя на кухонной
скамеечке и набрасывая портрет хорошенькой старшей дочери, готовящейся
отправиться в колледж имени Сары Лоурэнс чтобы узнать все про Эриха
Фромма, кастрюли и сковородки. Я оставил ей рисунок, довольно тщательный,
думая что она будет хранить его вечно вместе с рафаэлевским Микеланджело.
Но когда мы оба месяцем позже возвратились в Нью-Йорк, к нам пришла по
почте большая коробка со всеми нашими картинами, рисунками и забытыми
майками, безо всяких объяснений, что значило "Слава Богу, что вы нас
покинули". И я не виню их, мне до сих пор стыдно за тот незваный визит, я
больше никогда так не поступал, и не буду.
  Я приехал на автобусную станцию, вместе со своим рюкзаком, и сдуру
(перебрав Джека Дениэлса) разболтался с какими-то моряками, которые потом
наняли парня с машиной отвезти нас в какие-то вашингтонские закоулки в
поисках где еще можно раздобыть бутылку. И пока мы торговались с каким-то
негром, подошел негр-полицейский чтобы нас обыскать, но нас оказалось
слишком много. Я просто ушел оттуда со своим рюкзаком за плечами, на
станцию, залез в автобус и завалился спать, оставив рюкзак у водительского
места. Когда же на рассвете я проснулся в Роаноке Рапидс, рюкзак исчез.
Кто-то стащил его в Ричмонде. И я уронил голову на сиденье, не в силах
вынести ослепительно жестокого восхода, трудно себе представить что-нибудь
хуже когда ты в Америке и в муках идиотского похмелья. Целый новый роман
(Ангелы одиночества), целая книга стихов, и заключительные главы еще
одного романа (о Тристессе), вместе со всеми моими рисунками, не говоря
уже о вещах (спальник, пончо, нежно любимый свитер, отличное и простое
снаряжение, результат многолетнего отбора), пропали, пропали навсегда. Я
стал плакать. И я посмотрел вверх и увидел промозглые сосны у промозглых
фабрик Роаноке Рапидс, в бесповоротной безысходности, безысходности
человека которому ничего не осталось кроме как покинуть этот мир навеки.
Солдаты курили, поджидая автобус. Старые толстые каролинцы смотрели,
сцепив пальцы за спиной. Воскресное утро, и у меня не осталось больше
никаких маленьких радостей делающей жизнь выносимой. Брошенный сирота,
сидящий черт знает где, больной и плачущий. Будто в момент смерти, я
увидел как передо мной пролетели все мои прожитые годы, и все попытки
моего отца придать жизни хоть какой-нибудь смысл, и кончившееся все той же
смертью, бессмысленной смертью на восходе автомобильного дня,
автомобильных кладбищ, целых полей автомобильных кладбищ повсюду. Я увидел
хмурые лица моей матери, Ирвина, Жюльена, Рут, всех их, безнадежно
пытающихся найти свою веру. И беспечные радостные студенты на заднем
сиденье автобуса сделали мою тоску еще острей, при одной мысли о том что
все их радужные планы нелепо закончатся автомобильным кладбищем
бессмысленного страхового бюро. Где ныне тот старый мул, похоронен на
сосновой полянке, или кормит собой стервятников? Кака, мир сплошная кака.
Я вспомнил беспросветное отчаяние тех времен, когда мне было 24 и я
просиживал целый день дома у матери, пока она была на работе на обувной
фабрике, в том самом кресле в котором умер отец, невидяще и никчемно глядя
в страницы Гете. Иногда вставая и наигрывая на пианино сонаты, сочиняемые
мною на ходу сонаты, падая потом на кровать и плача. Глядя в окно на
автомобильное зарево бульвара Кроссби. Склоняясь над своим первым романом,
не в силах продолжать, замученный отчаянием. Размышляя о Голдсмите и
Джонсоне, отрыгавших тоску жизни у своих очагов, жизни слишком долгой.
Именно это и сказал мне отец за ночь до смерти, "Жизнь слишком длинна".
  Так неужто же существует такой персональный Бог, который действительно
лично занимается происходящим с нами, с каждым из нас? Вверяющий нас
тяготам? Времени? Вопящему ужасу рождения и невероятной потерянности
ожидания смерти? И зачем? Потому лишь что мы падшие ангелы, сказавшие
Небесам "Небеса это здорово, но может быть и получше!" и пали вниз? Но
разве вы помните, и разве я помню что-нибудь подобное?
  Я помню только что до рождения своего я пребывал в блаженстве. Я
действительно помню тьму кипящего блаженства 1917 года, хотя я родился
только в 1922-м! Наступил Новый Год, и закончился, а я был просто
блаженством. Но когда я был выпихнут из материнской утробы, посиневший,
синенький младенец, они стали орать на меня, и шлепать чтобы я проснулся,
и с тех самых пор я стал мучим, и все радостное для меня закончилось
навсегда. Никто не шлепал меня в блаженстве! И разве Господь это все? Ведь
раз Господь это все, значит это Господь шлепнул меня! И чего ради? Чтобы я
таскал за собой это тело и называл его своим?
  Однако в Рэйли высокий голубоглазый южанин сказал мне что мой рюкзак был
отослан в конечный пункт, в Уинтер Парк. "Господь благословит вас", сказал
я, и он медленно поднял на меня глаза.

  40

  Что же касается моей матери, то другой такой на свете не найдется, правда.
Может быть, она вынашивала меня, чтоб дитя стало утехой сердца е„? Это
желание сбылось.
  К тому времени она уже вышла на пенсию, заслуженную ею за всю жизнь
(начиная с 14-ти лет) обтачивания обуви на обувных фабриках Новой Англии,
и, позднее, Нью-Йорка, получала грошовую пенсию и жила с моей замужней
сестрой в качестве домохозяйки, что-то вроде того, ведь она вовсе и не
чуралась никакой домашней работы, это было так для нее естественно.
Опрятная франко-канадка, родившаяся в Сен-Пакоме в 1895, когда ее
беременная мать приехала в Канаду из Нью-Хэмпшира. Она родилась вместе с
сестрой, но ее радостная толстенькая маленькая близняшка умерла (О на кого
она была бы похожа?), потом умерла и мать. Так что моя мать теряла близких
с самого детства. Потом в 38 лет умер ее отец. Она служила домработницей
для всех своих теток и дядьев, пока не повстречала моего отца, который
пришел в ярость увидев как с ней обращаются. Теперь, когда мой отец умер а
я стал бродягой, она опять работала домохозяйкой для родни, хотя в свои
лучшие времена (в Нью-Йорке военных лет) она зарабатывала по 120$ в неделю
на обувных фабриках Канальной улицы и Бруклина, и когда я бывал слишком
болен или печален чтобы оставаться вместе с женами и друзьями и приезжал
домой, она во всех смыслах поддерживала меня, пока я как-то там писал свои
книги (без всякой реальной надежды когда-либо их опубликовать, просто
художественная блажь). В 1949 году я получил 1000$ долларов авансом за мой
первый роман, но дальше того дело не пошло, поэтому сейчас она живет у
моей сестры, вот она стоит в дверях, вот во дворе опустошает чан с
мусором, за плитой жарит кусок мяса, у раковины моет посуду, за гладильной
доской, с пылесосом, и всегда радостная. Иногда впадая в параноидальную
подозрительность, как тогда когда она сказала что Ирвин и Жюльен дьяволы
которые погубят меня (возможно, так оно и есть), она тем не менее чаще
всего была весела как ребенок. Все ее любили. Единственный случай когда у
моего отца был повод обижаться на эту милую крестьянскую женщину, был
когда она закатила ему скандал за то что он проиграл все свои деньги в
карты. И когда старик умер (в возрасти 57 лет), он сказал ей, Memere, как
мой племянник теперь ее называет (сокращенное от grandmere28) - "Энджи, я
никогда раньше не понимал, какая ты прекрасная женщина. Простишь ли ты
меня за все то плохое что я делал, за то как я пропадал целыми днями, за
все эти проигранные в карты деньги, несколько несчастных долларов которые
я мог бы потратить на тебя, купив какую-нибудь дурацкую шляпку? - "
"Да, Эмиль, но ведь ты всегда оставлял нам деньги на еду и плату за дом"
"Да, но я потерял гор