безрадостные бутерброды. Каждый раз когда я так еду, я пробуждаюсь после
недолгой дневной дремоты с ощущением что меня везет на Небеса Небесный
Возница, кто бы ни был за рулем. Есть что-то странное в том, что один
человек ведет машину, а остальные погружены в свои мечтания, вверив свою
жизнь ему в руки, что-то такое рыцарственное, что-то из древности
человеческой, что-то от старой веры в благородство Человека. Выныриваешь
из тягучего сна своего наполненного какими-то простынями на крыше, а ты уж
среди сосновых пустошей Арканзаса, мчишься на скорости 60, изумляешься
почему и смотришь на водителя, а он суров, недвижен и одинок за своим
рулевым колесом.
  Мы доехали до Мемфиса к вечеру и наконец-то сытно поужинали в ресторане.
Тогда-то Ирвин и сорвался на Нормана, а я испугался что Норман остановит
машину и изобьет его прямо на дороге: все потому что Норман придирался к
нам всю дорогу, хотя на самом-то деле тогда он уже угомонился; поэтому я
сказал: "Ирвин, нельзя с ним так разговаривать, он просто устал в дороге".
Так я дал понять всем в машине что я просто мямлящий хлюпик которому
главное это чтобы не было драки, какая бы ни была причина. Но Ирвин на
меня не обиделся, а Норман с тех пор замолчал. Единственным разом в жизни
когда я по-настоящему подрался с человеком было когда тот метелил моего
старого братишку Стива Вадковского об машину, ночью, согнувшегося от боли,
всего измочаленного, но он все равно продолжал избивать его, здоровенный
громила. Я накинулся на него и гонял по улице, дубася его со всех сторон,
некоторые из этих ударов попадали в цель, но все были легкими, вроде
толчков, или шлепков, по его спине, и так до тех пор пока его ошалевший
папаша не оттащил меня в сторону. Я не могу защищать себя, только друзей.
Поэтому я не хотел чтобы Ирвин дрался с Норманом. Однажды (в 1953) я
разозлился на Ирвина и сказал что набью ему морду, но он ответил "Я могу
уничтожить тебя моей мистической силой", что напугало меня. В общем, Ирвин
не стерпит обиды ни от кого, а я, я же сижу себе смирно с моим буддийским
"обетом доброты" (принятом в лесном одиночестве) и терплю оскорбления с
затаенным чувством обиды, никогда не давая ему волю. Но однажды человек,
услышавший что Будда (мой герой) (еще один мой герой, первый это Христос)
никогда не отвечает на оскорбления, подошел к печальному Бхагавату и
плюнул ему в лицо, говорят что Будда ему ответил "Поскольку я не могу
воспользоваться твоим оскорблением, можешь получить его назад"
В Мемфисе братья Саймон с Лазарусом вдруг затеяли возню на мостовой около
бензозаправки. Разозлившись, Лазарус толканул Саймона одним мощным
толчком, заставив его вылететь почти на середину улицы, сильный парень,
как бык. Одним патриаршим русским толчком, поразившим меня до крайности.
Лаз ростом в шесть футов, крепкого сложения, но ходит он сгорбившись как
состарившийся щеголь 1910 года, или скорее как фермер попавший в город
(само слово "бит" пришло из старого говора южной глубинки).
  На закате, уже в Западной Вирджинии, Норман внезапно доверил мне вести
машину. "У тебя получится, не беспокойся, просто крути баранку и все, а я
отдохну". Этим-то утром я и научился по-настоящему водить. Держась одной
рукой за низ баранки я как-то умудрился преодолеть все эти левые-правые
повороты, заставляя едущие с работы машины протискиваться мимо меня по
узкой двухполосной трассе. Правый поворот правой рукой, левый поворот
левой. Я был поражен. На заднем сиденье все спали. Норман болтал с Тони.
  Я был так горд собой, что этим же вечером в Уиллинге купил четвертушку
портвейна. Это была лучшая ночь всего путешествия. Мы напились и голосили
миллионом арий одновременно, пока Саймон без устали рулил (у Саймона
большой опыт водителя "Скорой Помощи") до самого закатного Вашингтона, по
отличной автостраде среди лесов. И когда мы вкатили в Вашингтон, Ирвин
начал вопить и трясти сонного Лазаруса, чтобы он проснулся и увидел
столицу Страны. "Спать хочется".
  "Нет, просыпайся! Может тебе никогда больше не придется увидеть Вашингтон!
Смотри! Белый Дом это вон тот большой белый купол, освещенный! Памятник
Вашингтону, та большая игла торчащая в небо - "
"Старый добрый печатный станок" сказал я когда мы проезжали мимо Монетного
Двора.
  "Здесь живет президент США, и здесь он ломает себе голову над тем что надо
делать Америке. Вставай - сядь вот тут - смотри - куча всяких там
министерств юстиции, которые разрабатывают правила цензуры - " Лазарус
смотрел кивая головой.
  "И куча негров с пустыми карманами стоящих у почтовых ящиков" сказал я.
  "А где Эмпай-Стейт-Билдинг", говорит Лаз. Он думает что Вашингтон это в
Нью-Йорке. Запросто может оказаться, что он думает что Мексика это тоже
где-то неподалеку.

  25

  Потом мы мчимся к выезду на нью-джерсийскую трассу среди только-только
продравшего свои глаза утра трансконтинентального автомобильного кошмара,
которым полна история Америки от переселенческого фургона и до Форда - В
Вашингтоне Ирвин позвонил консультанту по поэзии Библиотеки Конгресса США,
чтобы узнать о Рафаэле, который еще не приехал (разбудив при этом ранним
утром его жену) (но поэзия есть поэзия) - И пока мы заезжаем на
вашингтонскую транспортную развязку, Норман с Тони на переднем сиденье
настоятельно советуют Лазарусу как ему устроить свою жизнь, как не дать
себя обставить, как быть себе хозяином - Что же касается вербовки в Армию,
Лаз говорит "Не хочу чтобы мне говорили что делать", но Норман настаивает
нам том что все мы должны делать то что нам говорят, но я не соглашаюсь,
потому что у меня с Армией и с Флотом дела обстоят так же как и у Лазаруса
(если мне и удалось отделаться от нее, если ему удастся отделаться, так
это лишь уйдя в ночные глубины себя, став одержимым своим собственным и
единственным ангелом-хранителем) - Ирвин же с Саймоном к тому моменту уже
совершенно и полностью вымотались и сидят сзади возле меня, выпрямившись
(полный порядочек, ребята), но уронив свои мученически вспотевшие лбы на
грудь, и один лишь вид их, их лоснящихся усталостью небритых и потных лиц,
их губ полуоткрытых в гримасе ужаса - Ах - Я начинаю чувствовать что все
же не зря я оставил мир моей мексиканской лунной крыши чтобы отправиться с
ними юношествовать в трудостранствиях1 сквозь все бессердечные прихоти
этого мира, к какой-то дурацкой но возвышенной цели в иной части Духа
Святого - И хоть и не согласен я с их представлениями о мире и поэзии, не
могу я не любить их страдальческие потные лица и взъерошенные копны волос
их, как у моего отца в день когда я нашел его, мертвого, сидящим в кресле
- в кресле у нас дома - Тогда я был совершенно неспособен поверить в
существование такой штуки как смерть папы, не говоря уж о моей собственной
смерти - И теперь эти двое безумных парней много-много лет спустя,
вымотавшиеся, уронившие головы на грудь, как мой мертвый отец (с которым я
постоянно пререкался, Ах зачем? Хотя почему бы нет, даже ангелы вопиют о
чем-то) - Бедные Ирвин с Саймоном, спутники в мире этом, companeros2 своей
личной Испании, тоской автостоянок испещрено чело их, носы их преломлены
грязью... неугомонные философы без гроша в кармане ... святые и ангелы
сонмов древности известные ныне в современности как дети небес (разделяю и
я это имя) - И падают, падают, со мной, с Люцифером, и с Норманом тоже,
падают, падают, мчатся в машине -
И какова будет смерть Ирвина? От смерти кота моего останется коготь в
земле. А Ирвин - челюсть? А Саймон - лобная кость? Ухмыляющиеся черепа по
всей машине? И за это Лазарус должен идти в армию? А матери этих людей
сидящие сейчас горестно в своих гостиных за темными занавесками? А их отцы
похороненные с мозолистыми руками и лопатами на груди? А чернильные пальцы
печатника обхватившие четки в могиле? А предки их? Оперные певцы глотающие
землю? И ныне? Пуэрториканец с тростниковой свирелью своей, там где цапли
гнездятся на могильных камнях? Мягкий рассветный ветерок с Карибов,
колышет ли он нефтяные факелы Камачо3? А в Канаде, задумчивые французские
лица созерцают ли ныне толщи земные? И певцам рассветного Мехико твердящим
о corazon4, неужели не откроется им никогда более высокое зарешеченное
окошко серенады платки девичьи губы?
  Нет.
  Да.

  26

  А сам я найду себе вскорости обильное пшеничное брюшко, которое заставит
меня позабыть о смерти на несколько месяцев - звали ее Рут Хипер.
  Это случилось так: мы приехали в Манхэттен морозным ноябрьским утром,
Норман попрощался с нами, и вот остались мы на мостовой, вчетвером,
кашляющие как туберкулезники с недосыпу и от непрерывного курения всю
дорогу. Признаться, я был уже уверен что и впрямь подхватил туберкулез. К
тому же я был тощ как никогда в жизни, около 155 фунтов (против нынешних
моих 195), со впавшими щеками и глубоко утонувшими в пещерах глазниц
глазами. А в Нью-Йорке было холодно. Внезапно мне пришло в голову что мы
запросто можем взять да и умереть, без денег, кашляющие, стоящие на
мостовой с кучей сумок, оглядываясь по всем четырем сторонам обыденно
угрюмого Манхэттена, спешащего на работу ради вечерних пиццевых радостей.
  "Старый Манхэт" - "очерченный потоками сверкающих огней" - "низкие ВИИИП
или ВИИИМ гудков сухогрузов на Канале или в порту. Кашляющие уборщицы в
кондитерских, с пустыми глазами, знававшие лучшие времена... где-то"...
Короче: "Ирвин, ну и какого хрена, что нам теперь делать?"
"Не беспокойтесь, сейчас постучимся к Филлипу Воэну, это всего в двух
кварталах отсюда, на Четырнадцатой" - Филлипа Воэна нету дома - "Жаль, а
то мы могли бы, пока не найдем своего жилья, вписаться к нему, на его
ковре у стенки заставленной переводами с французского. Давайте еще
попробуем двух подружек которых я тут знаю".
  Звучит неплохо, но я ожидаю увидеть какую-нибудь парочку подозрительных и
несуразных лесбиянок, в сердцах которых для нас найдется только песок - Но
когда мы встали под их прелестными диккенсовскими окнами и завопили (и рты
наши выдули клубы пара под морозным солнцем), они высунули пару
очаровательных темноволосых головок наружу и увидели четверых бродяг,
стоящих внизу и окруженных развалом своего неизбежного, провонявшего потом
багажа.
  "Кто это там?"
"Ирвин Гарден!"
"Привет, Ирвин!"
"Мы только что вернулись из Мексики где женщинам именно так и поют
серенады, стоя на улице"
"Ну так спойте нам песенку, вместо того чтобы стоять там и кашлять"
"Мы хотели бы зайти, позвонить кое-куда и отдохнуть пару минут".
  "Давайте"
Пару минут конечно же...
  Мы пропыхтели четыре этажа вверх и попали в квартиру с поскрипывающим
деревянным полом и камином. Одна из девушек, Рут Эрикссон, стояла там
встречая нас, и я внезапно вспомнил ее: - старая подружка Жюльена, еще до
его женитьбы, та про которую он сказал что сквозь волосы ее текут илистые
воды Миссури, имея ввиду что он любит ее волосы, любит Миссури (свой
родной штат), и любит брюнеток. У нее были черные глаза, белая кожа,
черные волосы и крупные груди: ну и красотка! Мне кажется что она стала
как-то повыше с тех пор как мы как-то однажды напились с ней, Жюльеном и
ее соседкой по комнате. Но вот из другой спальни выходит Рут Хипер, все
еще в пижаме, коричневые шелковистые волосы, черные глаза, надутые губки и
кто вы такие и чего вам тут надо? Ну, и фигурка конечно. Или, как говорит
Эдгар Кэйс, те-ло-сло-жение.
  Ну это-то еще ладно, но вот когда она опускает свое тело на стул, да еще
так что мне виден низ ее пижамы, я чувствую что у меня едет крыша. К тому
же в ее лице есть что-то, чего я прежде не видывал: - странное
мальчишечье, озорное, и даже избалованное, проказливое лицо, но с женскими
розовыми губами, нежными щеками, и в прекраснейшем из нарядов утра.
  "Рут Хипер?" говорю я как только нас познакомили. "Рут собравшая зернышки
маиса5?"
"Она самая" говорит она (так мне кажется, точно не помню). И пока Эрикссон
спускается вниз забрать воскресные газеты, и Ирвин моется в ванной, так
что мы нам приходится сидеть и читать газеты, я никак не могу удержаться и
не думать о прекрасных бедрах Хипер там, в пижаме, прямо передо мной.
  На самом деле Эрикссон девушка очень известная у нас в Манхэттене,
добившаяся какого-то такого влияния что ли при помощи телефонных звонков,
мечтаний и интриг за стойкой бара, она умеет сводить людей вместе, а у
мужчин остается после нее чувство вины. Потому что (это я про чувство
вины) она очень чувствительна и откровенна, впрочем я все равно сразу
начинаю подозревать ее в недобрых умыслах. Что же до Хипер, то у нее тоже
шальные глазенки, но это потому что ее избаловал богатый дедушка, который
шлет ей дорогие подарки к Рождеству, телевизоры например, прямо на дом,
что не производит на нее никакого впечатления - Позже я узнал что вдобавок
ко всему она любит разгуливать по Гринвич Виллидж в высоких ботинках и с
хлыстом. Но мне кажется, что на самом-то деле это ей не очень свойственно.
  Каждый из нас четверых хочет ее трахнуть, каждый из четверых омерзительно
кашляющих бродяг, появившихся на пороге ее двери, но я вижу что
преимущество за мной, просто потому что я стал смотреть ей в глаза такими
подростково голодными, жадными, "влекущими" глазами, которые впрочем не
лгали, и были так же неподдельны как мои штаны, или ваши, мужчины и
женщины - Я хочу ее - Я близок к безумию от усталости и этой дури -
Эрикссон приносит мне спасительное пиво - Я должен переспать с Хипер или
умереть - Она знает это - Как-то так получается что она начинает петь
песни с альбома Моя прекрасная леди и делает это изумительно, безупречно
имитируя Джули Эндрюс, ее лондонский говор и все остальное - Мне кажется
что эта маленькая кокни6 в моей прошлой жизни была мальчишкой, маленьким
лондонским жуликом и воришкой - Она вернулась ко мне.
  Один за одним, как обычно в таких случаях, каждый из нас четверых побывал
в ванной, худо-бедно привел себя в порядок, и даже побрился - Теперь нам
предстоит веселая ночка, мы собираемся разыскать одного из старых друзей
Саймона в Виллидж, вместе с парочкой радостных Рут, и будем бродить
влюбленные по холодным и восхитительным нью-йоркским ветрам - Бог ты мой.
  Неплохое завершение этого ужасного путешествия.

  27

  И где ж она теперь, моя "мирная жизнь"? Ах, да вот же она, в этом пижамном
животике пшеничного изобилия. В этой шальной девчонке с блестящими черными
глазами, знающей что я люблю ее. Мы выходим на улицы Виллидж, стучим в
окна, находим "Генри", прогуливаемся по парку Вашингтон-Сквер, и там я
показываю Рут свой излюбленный балетный прыжок, который ей очень нравится
- Мы идем взявшись за руки, отстав от остальных - Мне кажется, Саймон
слегка огорчен тем что она выбрала не его - Бога ради, Саймон, оставь мне
хоть что-нибудь - Внезапно Рут говорит что мы с ней должны подняться
наверх и опять прослушать альбом Моя прекрасная леди, целиком, а потом
встретиться с остальными попозже - Идя с нею держась за руки, я показываю
на верхние окна небоскребов моего безумного Манхэттена и говорю "Я хочу
написать обо всем что происходит за каждым их этих окон!"
"Чудесно!"
В спальне, когда она ставит пластинку, я начинаю в поцелуе пригибать ее к
полу, настойчиво как борец - и она отвечает столь же настойчиво, говоря
что если уж она собирается заниматься любовью, то это будет не на полу. А
теперь, в интересах 100% литературы, я опишу нашу любовь.

  28

  Это похоже на сюрреалистический рисунок Пикассо, чьи части тянутся
неведомо куда и к неизвестной цели - Пикассо не любит быть чересчур
точным. Это как Сад Эдемский и все в нем сущее. Не могу себе представить
ничего более чудесного (и красивого) в своей жизни, чем обнимать
обнаженную девушку, сидя на кровати, в первом предварительном поцелуе.
Бархатистая кожа спины. Волосы, в которых струятся Оби, Параньи и Евфраты.
Касание затылка, и вот она превращается в змеящуюся Еву времен изгнания из
Сада, там ты ощущаешь ее истинную животную душу, мускулы ее, и само
понятие пола пропадает - и О остальное так мягко и неправдоподобно - Если
бы мужчины были столь же мягки, я любил бы их тоже - Странно представить
себе, что мягкая женщина желает твердого волосатого мужчину! Сама мысль
эта поражает меня: где же красота? Но Рут объясняет мне (когда я
спрашиваю, забавы ради) что именно из-за необыкновенной мягкости и
пшеничного ее брюшка7 все это ей осточертело, и она возжелала грубости -
увидев в ней красоту по контрасту - и поэтому опять-таки как у Пикассо,
или в Саду Яна Мюллера8, мы усмиряли Марса нашим проникновением мягкого и
твердого - Еще немного фантазии вдобавок, немного этих маленьких и нежных
венских уловок - и вот мы в задыхающейся безвременной ночи чистого
любовного наслаждения, закончившейся сном.
  Мы пожирали и жадно вспахивали друг друга.
  На следующий день она сказала Эрикссон что это был первый extase9 в ее
жизни, и когда та пересказала мне это за утренним кофе, я был польщен, но
честно говоря не поверил. Я спустился на 14-ю улицу и купил себе красную
куртку на молнии, и этим же вечером мы с Ирвином и ребятами должны были
подыскать себе квартиры. В какой-то момент я почти решил снять двойную
комнату в YMCA для себя и Лаза, но потом взвесил все за и против и понял
что мне с моими несколькими оставшимися долларами это не по зубам. В конце
концов мы нашли для Лаза комнату в пуэрто-риканской ночлежке, холодную и
унылую, и оставили его горевать там. Ирвин с Саймоном пошли жить к
богатому студенту Филиппу Воэну. Этой же ночью Рут Хипер сказала что я
могу спать с ней, жить с ней, каждой ночью в ее спальне я могу с ней
спать, стучать на машинке все утро когда она уходит на работу в агентство,
и болтать целый день с Рут Эрикссон, попивая кофе или пиво, пока она не
придет вечером с работы, и тогда я стану в ванной смазывать мазью новые
ссадины на ее коже.

  29

  Рут Эрикссон держала в квартире гигантского немецкого полицейского пса
(или овчарку) (или волка), который любил возиться со мной на вощеном
деревянном полу, у камина - Он мог бы проглотить целую толпу хулиганов и
поэтов по одной только команде, но он знал что я друг Рут Эрикссон - она
называла его своим любовником. Время от времени я брал его гулять на
поводке (по просьбе Рут), прогуляться туда-сюда окропить каемки мостовых,
или по большим делам, он был такой здоровенный что мог протащить тебя
полквартала учуяв какой-нибудь запах. Однажды, когда он увидел другую
собаку, мне пришлось буквально врасти каблуками в мостовую чтобы удержать
его. Я сказал Рут Эрикссон что жестоко держать такую громадину на привязи
и в доме, но выяснилось что совсем недавно он чуть было не погиб, и Рут
Эрикссон выходила его, не отходя от него целых 24 часа, она по-настоящему
любила его. В ее спальне был камин и драгоценности на полке. Как-то раз ее
навещал франко-канадец из Монреаля которому я не доверял (он одолжил у
меня пять долларов да так и не отдал), и он смотался с одним из ее дорогих
колец. Она стала расспрашивать меня о том кто бы мог его взять. Это был не
Лаз, не Саймон, не Ирвин, и не я, ясное дело. "Это тот ловкач из
Монреаля". На самом деле она вроде была бы очень не против чтобы я стал ее
любовником, но она любила Рут Хипер и поэтому об этом не могло быть и
речи. Мы проводили целые дни разговаривая и глядя друг другу в глаза.
Когда Рут Хипер возвращалась с работы, мы готовили спагетти и устраивали
ужины при свечах. Каждый вечер к ней наведывались кандидаты в любовники,
но она отказывала им всем (дюжинами), кроме того француза из Канады,
который так и не осмелился ни на что (кроме разве что с Рут Хипер, когда
меня не было дома), и Тима МакКаффри который осмелился, по его словам,
причем с моего разрешения. Он сам (молодой сотрудник Ньюсвика, с длинными
под Джеймса Дина волосами) подошел и спросил не против ли я, явно с
подначки Эрикссон, чтобы подразнить меня.
  Да разве можно представить себе что-нибудь лучше этого? Или хуже?

  30

  Почему "хуже"? Да потому что сладчайший из даров наших на этой земле,
оплодотворение женщины, ощущенье это данное измученному мужчине,