- Солнечными утрами я сидел у себя
на веранде наслаждаясь свои-ми книгами, кефом и католическими колоколами -
И даже детскими баскетбольными играми, которые я мог наблюдать склонившись
и перегнув-шись - или посмотрев прямо вниз, и тогда мне был виден садик
Быка, его кошки, он сам призадумавшийся на минутку на солнышке - А
райскими звездными ночами я опирался на ограду крыши (бетонную) и смотрел
на море до тех пор пока и довольно часто не замечал мерцавшие корабли из
Касабланки, тогда я думал что путешествие это того стоило. Но теперь, на
опиумном передозе, в голове моей роились безрадостные мысли обо всей этой
Африке, всей Европе, всем мире - как-то так почувствовал я что нужны мне
только пшеничные хлопья с молоком у американского кухонного окна с
ветреными соснами, что-то вроде того, наверное это был призрак моего
американского детства - Должно быть многие американцы, которым вдруг
осточертели чужие страны, чувствуют такое детское стремление, как Вульф
вспомнивший вдруг лежа и мучаясь в оксфордской комнатушке одинокое
позвякивание бутылки молочника на рассвете в Северной Каролине, или
Хемингуэй увидевший внезапно осенние листья Анн Арбора в берлинском
борделе. Слезы Скотта Фитца, подступившие к его глазам в Испании при мысли
о старых отцовских башмаках в проеме дверей фермы. Турист Джонни Смит
просыпается пьяный в облезлом стамбульском отеле и плачет о воскресном
мороженом с содой в ричмонд-хиллском центре.
  Так что когда Ирвин с Саймоном в конце концов прибыли для грандиозного
торжественного единения с нами в Африке, было уже поздно. Я все больше и
больше времени проводил у себя на мансарде читая книги издательства Ван
Вик Брукс (о жизни Уитмена, Брета Гарта, и даже Чарльза Нимрода из Южной
Каролины), чтобы почувствовать вкус дома, совершенно забывая как совсем
еще недавно уныло и безнадежно было мне там, потерянному как слезы в
Роаноке Рапидс20. Но именно с тех пор я утерял всякое стремление к
дальнейшему поиску во внешнем. Как сказал архиепископ Кентерберийский:
"Постоянная отчужденность, желание отойти от сущего, дабы обрести Господа
в мире и тишине", что более или менее описывает его собственные чувства (а
ведь был он еще и доктором Рамсеем, ученым) по поводу отстранения от этого
назойливого как слепень мира. В те времена я искренне поверил что
единственным достойным занятием в мире является молиться о благе всех, в
одиночестве. У меня было много мистических радостей на этой мансарде, даже
когда Бык или Ирвин уже ждали меня внизу, как тем утром например, когда я
почувствовал как весь мир живых струится в радости и все мертвое ликует.
Иногда я видел как священники разглядывают меня из окон семинарии, куда
они приходили чтобы облокотившись на подоконник тоже полюбоваться морем, и
мне казалось что они все обо мне знают (радостная паранойя). Я думал что
они звенят в колокола с каким-то особенным пылом. Самым лучшим моментом
дня было скользнуть в постель с ночником над книгой, и читать лицом к
открытому верандному окну, к звездам и морю. Мне было слышно как оно
вздыхает там, снаружи.

  57

  И когда наконец-то оно случилось, это грандиозное и прекрасное прибытие,
было очень странно что Хаббард внезапно опьянел и стал махать своим
тесаком на Ирвина, который сказал ему прекратить всех тут пугать - Бык
ждал так долго, так мучился, и теперь видимо он осознал в своем
собственном опиумном переломе что все это на самом деле чушь собачья -
Однажды, когда он упомянул очень красивую девушку, встреченную им в
Лондоне, докторскую дочку, и я сказал "Почему бы тебе когда-нибудь не
жениться на такой вот девушке?" он сказал: "О дорогуша я холостяк, я хочу
жить один". Он никогда не хотел жить с кем-нибудь вместе. И проводил в
своей комнате часы неподвижно глядя в пустоту, как Лазарус, как я. Но
теперь Ирвин хотел чтобы все было путем. Обеды, прогулки по Медине,
предложенное им путешествие поездом в Фес, цирки, кафе, купание в океане,
вылазки в горы, прямо-таки вижу как Хаббард хватается за голову в
смятении. Он продолжал заниматься тем же самым что и раньше: наступало 4
часа дня, и это означало время аперитивов и ежедневных радостей. И пока
Джон Банкс и остальные raconteurs топтались по комнате хохоча вместе с
Быком, с выпивкой в руках, бедняга Ирвин примостившись на коленях у
керосиновой плитки жарил здоровенных рыб купленных им днем на рынке. Время
от времени Бык угощал нас обедом в Панаме, но это было слишком дорого. Я
ожидал следующей выплаты от издателей в счет аванса, чтобы отправиться
домой через Париж и Лондон.
  Было немного грустно. Бык обычно слишком уставал чтобы выбираться на
улицу, поэтому Ирвин с Саймоном начинали звать меня снизу из садика, точно
как детстве когда ребятишки кличут тебя в окно "Дже-екии, выходи!", из-за
чего глаза мои едва не наполнялись слезами и я просто не мог не спуститься
к ним вниз. "Чего это ты стал такой замкнутый ни с того ни с сего!" кричал
Саймон. И я не мог им этого объяснить не сказав что они мне надоели, так
же как и все остальное, очень странно было бы сказать такое людям с
которыми ты провел вместе целые года, и все эти lacrimae rerum21
прекрасного единства во тьме беспросветного мира, поэтому я молчал.
  Мы изучали Танжер вместе, смешно еще было то что Бык в своих письмах в
Нью-Йорк недвусмысленно предупреждал их что они ни в коем случае не должны
заходить в магометанские заведения, вроде чайных, куда приходят посидеть и
пообщаться с другими, потому что там они будут нежеланны, но Ирвин с
Саймоном приехали в Танжер через Касабланку, где уже забредали в
магометанские кафе и курили гашиш с арабами, и даже купили немножко
навынос. Так что теперь мы заскочили в чудной зал со скамейками и столами,
где подростки сидели и дремали, или играли в шашки и пили зеленый мятный
чай из стаканов. Самый старший из них был молодым бродягой в свободно
свисающем потрепанном одеянии и перебинтованной ногой, босиком, с
капюшоном на голове как у святого Иосифа, бородатый, лет двадцати двух,
звали его Мохаммед Майе, он пригласил нас за свой столик и вытащил мешочек
марихуаны, вмял ее пальцем в длинную трубку, поджег и пустил по кругу.
Откуда-то из глубин рваных одежд он достал истертый газетный портрет
своего кумира, султана Мохаммеда. Радио пронзительно ревело бесконечными
воплями Радио Каира. Ирвин сказал Мохаммеду Майе что он еврей, и это
нисколько не смутило ни самого Мохаммеда, ни остальных в этом месте,
кайфовейшая туса чуваков и сорванцов, наверное он такой, этот новый
восточный "бит" - "Бит" в его первоначальном истинном смысле, в смысле
занимайся-своим-делом-и-все-тут - Видели же мы кучки арабских подростков в
джинсах оттягивающихся под рок-н-ролльные пластинки в чумовом отстойнике с
музыкальным ящиком и кучей игральных автоматов, точно как в Альбукерке
(штат Нью-Мексико), или в любом другом месте, и когда мы пошли в цирк
целая толпа их стала одобрительно галдеть и аплодировать Саймону, увидев
как он смеется над жонглером, они оборачивались, целыми дюжинами, "Хей!
Хей!", точно как где-нибудь на танцах в Бронксе (позднее Ирвин
путешествовал еще дальше и видел ту же картину во всех странах Европы, и
слышал что это происходит и в России, и в Корее). Говорят, единственные
кто еще может одним взглядом своим заставить шайку арабских тусарей
рассеяться, это старые и скорбные Святые Мужи мусульманского мира, которых
тут называют "Те, кто молятся" (Hombres Que Rison), ходящие по улицам в
белых одеждах и с длинными бородами. Полицию тут тоже ни во что не ставят,
мы видели уличные беспорядки в Зоко Гранде вспыхнувшие в результате спора
между испанской полицией и марокканскими солдатами. Бык был тогда с нами.
Вдруг ни с того ни с сего бурлящая от ярости желтая толпа полицейских,
солдат, стариков в длинных одеждах и джинсовой шпаны нахлынув заполнила
переулок от стены до стены, и мы все повернулись и побежали. Я потерял
остальных побежав вниз по какой-то улочке вместе с двумя арабскими
мальчишками лет десяти, смеявшимися вместе со мной на бегу. Я нырнул в
испанскую винную лавку как раз успев проскользнуть под опускаемой хозяином
железной скользящей дверью, дзяньк. Пока буйство катилось по улице и
вдаль, я заказал себе малагу. Позже я встретил всю тусу за кафешными
столиками. "Каждый день беспорядки", сказал гордо Бык.
  Но с этим ближневосточным "брожением" не все было так просто как
утверждали наши паспорта, в которых власти (в 1957-м) запрещали к примеру
нам посещать Израиль, что взбесило Ирвина, и не зря, судя по тому факту
что арабам было совершенно наплевать еврей он или еще кто, до тех пока он
ведет себя как надо, а уж это он умел. Этим-то "международные тусовщики"
и отличаются, о чем я уже писал.
  Одного лишь взгляда на чиновников американского Консульства, куда мы зашли
из-за гнусной бумажной рутины, хватило чтобы понять что же не так с
американской "дипломатией" повсюду в феллахском мире: - чопорные, лезущие
в чужие дела и твердолобые, презирающие даже собственных соотечественников
если те не носят галстуков, будто этот галстук и то что он собой выражает
что-нибудь значат для голодных берберов приезжающих в Танжер каждую
субботу утром, на смиренных осликах, как Христос, везя корзины жалких
фруктов или фиников, и возвращаясь в сумерках маячащими неясными силуэтами
вдоль холма и железнодорожных путей. Железнодорожных путей, где все еще
бродили босые пророки и учили встречных детишек Корану. Почему
американский консул никогда не заходил в тот пацанский зальчик, где сидел
и курил Мохаммед Майе? и не подсаживался к сидящим на корточках на
задворках пустых зданий старым арабам, разговаривавшим руками? почему он
не делал ничего такого? Вместо этого жизнь их заполнена частными
лимузинами, гостиничными ресторанами, приемами в пригородах, бесконечным
лицемерным отторжением во имя "демократии" всего того что суть сила и соль
каждой земли.
  Мальчишки-нищие спали положив головы на столы, пока Мохаммед Майе
передавал трубку за трубкой крепкого кефа и гашиша, объясняя нам свой
город. Он показал за окно на мостовую под окнами "Море иногда доходило
сюда". Старая метка потопа, он все еще здесь, потоп, у дверей.
  Цирк был фантастической североафриканской мешаниной феноменально шустрых
акробатов, таинственных глотателей огня из Индии, белых цыпочек
взбирающихся по серебряным лесенкам, безумных комедиантов которых мы
совсем не понимали, и велосипедистов которых Эд Сэлливан не видывал, а
зря, стоило бы. Это было как в "Марио и волшебнике"22, ночь терзаний и
аплодисментов, закончившаяся какими-то зловещими чародеями, которые никому
не пришлись по вкусу.

  58

  Мои деньги наконец-то пришли и пора уже было отправляться, но вот бедный
Ирвин кличет меня в полночь из садика "Спускайся вниз, Джее-кии, здесь у
Быка в комнате большая тусовка чуваков и девиц из Парижа". Это было точно
также как в Нью-Йорке, или Фриско, или в любом другом месте, они толкались
везде в марихуанном дыму, болтали, томные девы с длинными тощими ногами в
широких брюках, мужчины с бородками-эспаньолками, все это в конечном итоге
зануднейшая мура, в те времена (в 1957 году) еще даже не получившая
официального названия "разбитое поколение". Как только подумаю что я ведь
принял во всем этом самое живое участие, как раз в этот момент рукопись
"Дороги" набиралась в типографии для близящейся публикации, а меня уже
тошнило от всех этих дел. Нет ничего более тоскливого чем "крутость" (не
ирвиновская отстраненность, или Быка, или Саймона, которая есть лишь
отражение природного спокойствия) но крутость показная, а на самом деле
скрывающая твердолобость и неспособность человеческого характера
справляться с явлениями сильными и интересными, что-то типа такой
социологической крутизны, которая вскоре на какое-то время станет
последним писком моды для молодежных масс среднего класса. В ней есть даже
некоторый оттенок оскорбляющей враждебности, хотя может это не нарочно,
так например когда я сказал парижской девчонке, только что по ее словам
прибывшей с тигриной охоты вместе с персидским шахом, "Ты что, правда сама
тигра подстрелила?", как она одарила меня таким ледяным взглядом, будто я
только что попытался поцеловать ее у окон Школы Драматического Искусства.
Или уличить охотницу во лжи. Или еще что-то подобное. И мне оставалось
только сидеть на краю кровати в полном отчаянии как Лазарус, слушая их
чудовищные "типа" и "типа, втыкаешься" или "у, чума" и "ништяк, чувак" и
"оттяжно" - Все это вскорости распространится по всей Америке вплоть до
университетских кругов, и будет отчасти приписываться и на мой счет! Но
Ирвин не обращал на все это внимания, он просто хотел знать что у них на
уме.
  На кровати лежал растянувшись, будто совсем коньки отбросив, Джо Портман,
сын известного писателя на темы путешествий, он сказал мне "Я слышал ты в
Европу собираешься. Хочешь поехали вместе на пароме? На этой неделе купим
билеты"
"Окей"
Все это время парижский джазист объяснял что Чарли Паркеру не хватало
собранности, и что джазу необходимо для придания ему глубины влияние
европейской классической музыки, что заставило меня спастись наверх,
насвистывая "Кашу со свининой", "Au Privave" и "Я оттянулся".

  59

  После долгой прогулки вдоль линии прибоя и вверх на берберские холмы,
откуда я увидел сам Могреб, я в конце концов собрал вещи и купил себе
билет. Могреб это арабское имя этой страны. Французы называют ее La
Marocaine. Мальчонка чистильщик обуви на берегу произнес это название,
яростно выплюнув его и сверля меня свирепым взглядом, попытался продать
мне похабные открытки и умчался потом гонять мяч на прибрежном песке.
Несколько его дружбанов постарше сказали мне что не могут раздобыть для
меня одну из юных девочек на пляже, потому что они ненавидят "христиан".
Но не хочу ли я мальчика? И мы с мальчиком чистильщиком наблюдали за
гомиком американцем злобно рвущим похабные открытки, разбрасывая кусочки
по ветру на бегу, убегающим с пляжа прочь и плачущим.
  Бедный старый Хаббард был уже в кровати когда я собрался уезжать, и он
выглядел по-настоящему огорченным когда принялся трясти меня за руку и
сказал: "Береги себя, Джек", произнося мое имя чуть насмешливо и напевно,
пытаясь этим смягчить серьезность прощания. Ирвин с Саймоном махали мне с
пристани, пока паром отчаливал. Оба они нацепив очки потеряли в конце
концов из виду волны моего корабля, завернувшего и взявшего курс на иные
воды за Гибралтаром, во внезапно выпучившуюся прорву гладко стеклянной
округлости. "Бог ты мой, Атлант все еще стонет под всем этим".
  Я редко видел Портмана за время пути. Мы оба пребывали в одинаково
плачевной мрачности, распростершись на застеленных мешковиной койках в
окружении французской армии. На соседней койке лежал молодой французский
солдат, за все эти дни и ночи не сказавший мне ни слова, он просто лежал
там уставясь на пружины верхней койки, ни разу не встав вместе со всеми в
очередь за фасолевой похлебкой, он не делал вообще ничего, даже не спал.
Он возвращался домой со службы на Касабланке, или может быть даже с
алжирской войны. Я вдруг подумал что он скорее всего на игле. Его не
интересовало вообще ничего кроме собственных мыслей, даже когда три
пассажира-мусульманина, которых занесло на верхние койки с нами,
французской армией, вдруг вскакивали посреди ночи и начинали невнятно
бормоча поглощать свои блудливые обеды из бумажных кульков: - Рамадан.
Нельзя есть до наступления скольких-то там часов. И я в очередной раз
подумал до чего ж все-таки стереотипно подается "мировая история" со
страниц журналов и газет. Вот три жалких тощих араба мешают спать ста
шестидесяти пяти французским солдатам, вооруженным к тому же, посреди
ночи, и все же ни один сержант или младший лейтенант не закричит им
"Tranquille!23" Они беспрекословно сносили все это неудобство и шум, куда
как уважительно по отношению к вере и личной неприкосновенности этих трех
арабов. Так чего ради тогда эта война?
  Днем на наружной палубе солдаты пели, поедая фасоль из своих рационных
котелков. Мимо пронеслись Болеарские острова. Иногда казалось что солдаты
с нетерпением ожидают чего-то радостного и волнующего, дома, во Франции,
особенно в Париже, девчонок, восторгов, возвращений, развлечений и
неизвестной своей будущности, или счастливой и совершенной любви, чего-то
такого, а может просто Триумфальной Арки. И какие бы представления о
Франции или о Париже не грезились американцу, в особенности никогда там не
бывавшему, все они посещали и меня: - и даже о Жане Габене сидящем
покуривая на крыле раздолбанной машины на автомобильной свалке, скривив
губы в героическом галльском "Ca me navre"24, что заставляло меня
трепетать как подростка при мысли обо всей этой Франции в дымке, Франции
истинной подлинности, или даже о мешковатых штанах Луи Жувэ поднимающегося
по лестнице дешевого отеля, или банальная мечта о длинных ночных улицах
Парижа полных радостных передряг в духе какого-нибудь фильма, о внезапной
прекрасности влажного плаща с беретом, вся эта чепуха, совершенно
испарившаяся когда следующим утром я увидел ужасные известково белые холмы
Марселя в тумане, и мрачный собор на одном их них заставивший меня
прикусить губу будто я забыл собственное дурацкое воспоминание. Даже
солдаты были печальны, спускаясь вереницей с корабля в таможенные будки,
после того как несколькими нудными каналами мы пробрались к нашему
причалу. Воскресное утро в Марселе, куда ж теперь нам податься? Кого-то
ждет пышная гостиная, кого-то бильярдная, кого-то комната на втором этаже,
вверх по лестнице загородного домика возле шоссе? Кого-то квартира
третьего этажа. Кого-то кондитерская лавка. Кого-то дровяной склад
(угрюмый, как дровяные склады на рю Папино в Монреале). (На первом этаже
того загородного домика живет зубной врач). Кого-то наверное даже длинная
нагретая солнцем стена в бургонской глуши, ведущая к тетушкам в черном,
строго разглядывающим тебя сидящего в их гостиной? Кого-то Париж? Кто-то
будет продавать цветы на Лез-Аль пронзительными зимними утрами? Кто-то
станет кузнецом неподалеку от рю Сен-Дени и шлюх в черных мехах? Кто-то
будет днями бездельно слоняться в районе киношных шапито рю Клинанкур?
Кто-то насмешливо балясничать по телефону из ночного клуба на Пигаль, пока
на улице сыпет дождь со снежной крупой? Кто-то станет грузчиком в темных
винных погребах рю Рошешуар? На самом деле я этого не знаю.
  Я сошел с корабля один, с моим большим рюкзаком, в сторону Америки, дома
моего, моей собственной промозглой Франции.

  60

  В Париже я сидел за уличными столиками кафе Бонапарт разговаривая с
молодыми художниками и девушками, на солнышке, пьяный, только четыре часа
как в городе, и вот через площадь Сен Жермен размахивая руками топает
Рафаэль, видит меня за целую милю и орет "Джек! Вот ты где! И вокруг тебя
тысячи девушек! Чего ж ты такой грустный? Я покажу тебе Париж! Здесь
повсюду любовь! Я только что написал новое стихотворение, оно называется
Перу!" (Пе-уу!) "У меня есть девушка для тебя!" Но даже сам он понимал что
это всего лишь шутка. Но солнце припекало, и нам было так хорошо вновь
пьянствовать вместе. "Девушки" были стервами студентками из Англии и
Голландии, только и дожидающимися как бы побольнее задеть меня и обозвать
засранцем, как только станет очевидно что я не собираюсь несколько месяцев
обхаживать их с записочками-цветочками и отчаянными посланиями. Я просто
хотел чтобы они раздвинули свои ноги в обычной человеческой постели, а
потом выкинули это из головы. Бог ты мой, после Сартра такие штучки в
романтическом экзистенциалистском Париже не проходят! Позже эти же девы
будут точно также сидеть в других мировых столицах, и томно говорить
окружающей их свите латинян "Я просто ожидаю Годдо, чувак". По улице
туда-сюда расхаживали по-настоящему улетные красавицы, но все они шли
куда-то еще - где их поджидает по-настоящему изысканный молодой француз,
трепещущий огнем надежд - Долгое же время понадобилось бодлеровой тоске
чтобы накатить волною об