вдруг вытаскивает нож и начинает
безостановочно и неторопливо бегать по рынку кроша людей на ходу. Обычно
он успевает убить или изувечить около дюжины, пока эти типы в кафешках не
врубятся что к чему, не встанут, и не ломанутся за ним чтобы разорвать его
на клочки. А в промежутках они сидят и курят свои бесконечные трубки с
кефом"
"А что они думают когда видят тебя, бегающего каждое утро на набережную
чтобы нанять лодку?"
"Один из них как раз с этого и кормится - " Мальчишки на набережной
присматривают за гребными лодками у пристани. Бык платит им, мы забираемся
в лодку, и Бык начинает энергично грести, стоя лицом вперед, как
венецианский гондольер. "Это я еще в Венеции подметил, только так и можно
грести, стоя, плюм и плям, вот так", говорит он на мощном гребке. "А кроме
того Венеция эта самая, это самый унылый городишко не считая техасского
Бивилля. Никогда не езди в Бивилль, мальчик мой, и в Венецию тоже".
(Бивилль это место где шериф поймал его, когда они миловались со своей
женой Джун в машине, на обочине автотрассы, за что он провел два дня в
тюрьме вместе с каким-то паскудным депутатом в очечках с тонкой оправой).
"Венеция - Бог ты мой, тихими ночами там слышно на целую милю вокруг как
на площади Святого Марка повизгивают педики. По ночам преуспевающие
молодые писатели катаются по каналам. И в середине Канала начинают вдруг
докапываться до бедного итальянского гондольера. У них там целые палаццо
есть, и куча принстонских выпускников трахающих своих шоферов". Когда Бык
был в Венеции, с ним произошла смешная история: он был приглашен на
изысканно-шикарную вечеринку во Дворце, и когда он показался в дверях, со
своим старым гарвардским приятелем Ирвином Свенсоном, хозяйка протянула
ему руку для поцелуя - Ирвин Свенсон сказал: "Видишь ли, в этом обществе
принято целовать руку хозяйке" - Но когда все стали глазеть на него дивясь
что это за заминка в дверях, Бык громко заорал "Да ты ч„, я б лучше е„ в
пизду поцеловал!" На чем все собственно и закончилось.
  И вот теперь он энергично гребет, пока я сижу на корме и рассматриваю
танжерскую бухту. Внезапно к нам подгребает лодка полная арабских
мальчишек, и они кричат Быку по-испански: "Tu nuevo amigo Americano?
Quieren muchachos?"
"No, quieren mucha-CHAS"
"Por que?"
"Es macho por muchachas mucho!11"
"А-аа", и они машут нам руками и уплывают прочь, пытаясь подзаработать с
заезжими педиками, они спросили Хаббарда не педик ли я. Бык продолжает
грести, но вдруг как-то внезапно устает и передает весла мне. Мы
приближаемся к концу волнореза. Волнение на море начинает усиливаться. "А
черт, устал я чего-то"
"Ну что ж, давай тогда малость поднапряжемся, чтобы вернуться домой" Бык
уже устал и хочет вернуться в свою комнату, приготовить маджун и засесть
писать свою книгу.

  54

  Маджун это такая сладкая масса, он делается из меда, специй и
непросушенной марихуаны (кефа) - Кеф это чаще всего бошки с небольшим
количеством листьев, химка, которая здесь называется мускарин - Бык
скатывает все это в съедобные шарики и мы едим их, жуя целыми часами,
выковыривая из зубов зубочистками, запивая горячим чаем без сахара - Через
два часа наши зрачки становятся черными и огромными, и мы идем гулять по
полям в окрестностях города - И впирает нас так мощно что мир взрывается
богатством цветовых ощущений, типа "Видишь нежные переливы белого тех
цветочков под деревом?" Мы стоим под этим деревом, оглядывая танжерскую
бухту. "У меня на этом месте было много видений", говорит Бык, на этот раз
серьезно, и рассказывает мне о своей книге.
  По нескольку часов в день я околачивался в его комнате, хоть у меня и у
самого была отличная комната на мансарде, но он хотел чтобы я болтался у
него с полудня и до двух, потом коктейли, и обед, и большую часть вечера
мы проводили тоже вместе (иногда он становился страшно пунктуальным), так
что бывало сижу я у него на кровати и читаю, а он, печатая свой роман,
сгибается вдруг в хохоте над собственными выкрутасами, иногда падает даже
и катается по ковру. Печатая, он издавал странный сдавленный хохот
откуда-то из своей утробы. Иногда, видимо чтобы никакой Трумэн Капоте не
мог назвать его "машинописателем", он хватается за ручку и начинает
карябать на машинописных страницах, раскидывая их потом через плечо как
доктор Мабузе12, пока пол не покрывался странными этрусскими письменами
его почерка. И, как я уже говорил, волосы его были постоянно всклокочены,
но это был пожалуй единственный повод моего беспокойства по его поводу, и
пару раз он поднимал глаза от своей писанины и говорил мне, глядя чистыми
голубыми глазами, "Знаешь, а ты единственный в мире человек который может,
когда я пишу, сидеть в комнате так чтобы я совсем не чувствовал его
присутствия?" Это был серьезный комплимент, для него. Я добивался этого
тем что просто сосредотачивался на своих мыслях и уплывал с ними куда-то,
и поэтому никак его не раздражал. "Поднимаю я случайно глаза от этого
офигенного словесного наворота из которого пытаюсь выкарабкаться, а ты
сидишь тут и читаешь этикетку на коньячной бутылке".
  Что же касается этой книги, Голого ужина13, то я оставляю ее читателю,
пусть сам разбирается, в ней намешаны синеющие рубашки висельников,
кастрации и известка - Жуткие и грандиозные сцены с какими-то вымышленными
врачами будущего, накачивающими кататоников в ступоре зловещими
наркотиками чтобы те стерли людей с лица земли, но когда это
заканчивается, Безумный Доктор остается один на один с автономным
записывающим устройством, в которое он может записать и вложить все что
хочет, но ни осталось никого чтобы оценить это, нету даже Белого Дрочилы
Чико на его Дереве - Целые легионы засранцев перебинтованных как скорпионы
в коконах, что-то вроде того, надо б вам самим это прочесть, но все это
так ужасно, что, когда я взялся чистенько перепечатать это через два
интервала для его издателей, у меня через неделю начались на моей мансарде
ужасные кошмары - типа вытягивания гирлянд сосисок изо рта, из самых
кишок, целыми футами, я тянул и тянул из себя весь этот ужас, увиденный и
записанный Быком.
  Вы можете мне сказать что Синклер Льюис был великим американским
писателем, или Вульф, или Хэмингуэй, или Фолкнер, но никто из них не был
так честен, кроме... но нет, и Торо тоже нет.
  "Но почему у тебя всех этих молодых ребят в белых рубашках вешают в
известковых пещерах?"
"Не спрашивай меня - я получаю это как сообщения с других планет - Видимо
я что-то вроде агента с другой планеты, но я еще полностью не расшифровал
присылаемые мне указания"
"Но зачем вся эта гнусь - весь этот мерзкий отстой?"
"Я избавляюсь от своего сраного интеллигентского прошлого, раз и навсегда.
Потому что только в таком катарсисе я могу говорить о самых ужасных вещах,
приходящих мне в голову - Представь себе это, самых ужасных, грязных,
паскудных, пакостных и скудоумных вещичках какие ты только можешь себе
представить - Когда я закончу эту книгу, я буду чист как ангел, дорогой
мой. Все эти крутые экзистенциальные анархисты и террористы так
называемые, им стыдно было даже упомянуть что-нибудь такое про свою
обоссаную ширинку, правда - А неплохо было бы им поворошить палками в
своем собственном дерьме, и вот его-то и проанализировать ради
общественного прогресса"
"Но куда нас все это дерьмо заведет?"
"К тому что мы избавимся от дерьма, правда, Джек". Он вытаскивает (уже
четыре часа дня) бутылку коньячного аперитива. И мы оба вздыхаем при виде
ее. Бык так много страдал.

  55

  И обычно именно в четыре часа заваливается Джон Банкс. Джон Банкс это
симпатяга декадент из английского Бирмингема, который был там раньше
бандитом (по его словам), затем занялся контрабандой, и сразу начал с того
что ломанулся наобум в танжерскую бухту с контрабандным грузом в лодке. А
может быть он просто работал на углевозе, уж и не знаю, тем более что от
Бирмингема и до Ньюкасла недалеко. Но он был жизнерадостным и бодрым
чуваком из Англии, с голубыми глазами и настоящим английским выговором, и
Хаббард просто-таки влюбился в него. Точно также, всякий раз когда я
навещал Хаббарда в Нью-Йорке, или Мехико-Сити, или Ньюарке, или еще
где-нибудь, у него всегда был свой излюбленный raconteur, которого он
где-нибудь находил чтобы услаждать свой слух изумительными историями за
коктейлем. Воистину, Хаббард был самым разэлегантнейшим в мире
англичанином. У меня было даже такое видение его, сидящим в Лондоне у
клубного камина со знаменитыми докторами, с бренди в руке, рассказывающим
истории со всего мира, смеясь "Хм хм хм" из самых утробных глубин своих,
сутулясь, этакий громадный Шерлок Холмс. Однажды Ирвин Гарден, этот
безумный колдун, сказал мне совершенно серьезно "Ты понимаешь что Хаббард
это что-то вроде старшего брата Шерлока Холмса?"
"Старшего брата Шерлока Холмса?"
"Ты чего, Конан Дойля что ли не читал? - Каждый раз, когда Холмс не мог
справиться с разгадкой преступления, он садился в такси и ехал в Сохо, где
спрашивал совета у своего старшего брата, старого алкоголика валявшегося с
бутылкой вина где-нибудь в грошовой комнатушке, просто очаровательно!
Прямо как ты в Фриско".
  "Ну и потом?"
"Старший Холмс всегда объяснял Шерлоку как найти разгадку - Вроде как он
знал все что происходит в Лондоне"
"Неужто брат Шерлока Холмса никогда не одевал галстука и не отправлялся в
Клуб?"
"К ма-аамочке он отправлялся, знаа-ааете ли14", говорит Ирвин явно пытаясь
от меня отделаться, но теперь я понимаю что Бык это действительно такой
старший брат Шерлока Холмса в Лондоне, любитель побазарить с
бирмингемскими бандитами и поднабраться нового сленга, потому что он к
тому же еще лингвист и филолог интересующийся не только местными
диалектами Дерьмошира и всех прочих широв, но и самым новейшим сленгом. И
посреди телеги о своих приключениях в Бирме Джон Банкс, за мутнящими
оконный свет коньяком и кефом, отпускает изумительные словечки вроде "И
тут она ну давай мне шары языком наяривать"
"Шары наяривать?"
"Это в смысле что без кривенького, кексы!"15
"Ну и че дальше?" смеется Бык держась за живот, глаза его сверкают сейчас
нежно голубым светом хотя через пару мгновений он может направить на вас
ружье и сказать: - "Мне всегда хотелось взять его на Амазонку чтобы
расстрелять каждую десятую пиранью!"
"Эй, я еще не закончил историю про Бирму!" И так всегда, коньяк,
россказни, и временами я выходил в сад и наслаждался удивительной
лиловизной закатной бухты. Потом, когда Джон и другие raconteurs уходили,
мы с Быком бодро топали в лучший ресторан города на ужин, обычно это был
бифштекс с острым соусом по-овернски, или паскалев поллито по-ейски, или
еще что-то превосходное, с заплетающим язык кувшинчиком хорошего
французского вина, и Хаббард бросал куриные кости через плечо, по фигу
есть здесь в подвальчике Эль Панаме женщины или нет.
  "Эй Бык, у тебя за спиной за столиком длинношеие парижанки в жемчугах"
"La belle gashe16", и хряп, куриной косточкой, "че?"
"Но они же пьют из высоких бокалов с тонкими ножками"
"Ох, да хорош меня парить своими мечтаниями, ты не в Новой Англии" но ему
никогда не бросить через плечо целую тарелку, как сделал однажды Жюльен в
1944-м, хрясь. Изысканным жестом он взрывает длиннющий косяк.
  "А здесь не стремно курить?"
К десерту он заказывает бенедектин. Бог ты мой, ему скучно. "Когда ж сюда
приедет Ирвин?" Ирвин с Саймоном уже на пути сюда, на другом югославском
грузовозе, но грузовозе апрельском, когда не бывает штормов. Вернувшись в
мою комнату он внезапно вытаскивает свой бинокль и всматривается в море.
"Когда же он приедет?" И вдруг начинает плакать у меня на плече.
  "Что случилось?"
"Просто и не знаю", - он плачет по настоящему, без всякого притворства. Он
был влюблен в Ирвина много лет, но если вы хотите знать мое мнение, как-то
странно все это было. Однажды я показал ему нарисованную Ирвином картинку,
два сердечка пронзенных стрелой Купидона, но по ошибке древко стрелы было
нарисовано торчащим только из одного сердца, и Хаббард завопил: "Вот оно!
Вот о чем я говорю!"
"И о чем это ты говоришь?"
"Что этот деспотичный тиран может полюбить только свой собственный образ"
"Что это еще за любовь такая между двумя взрослыми мужчинами" Это
произошло в 1954 году, когда я сидел дома с мамой, и вдруг звенит дверной
звонок. Хаббард распахивает дверь, просит доллар заплатить за такси (за
которое в конце концов платит моя мама) и потом сидит там с нами
совершенно ополоумевший и пишет длинное письмо. После этого-то случая она
и стала говорить "Держись подальше от Хаббарда, он тебя погубит". Никогда
не видел более странной сцены. Внезапно мама сказала: -
"Не хотите ли бутерброд, мистер Хаббард?", но он лишь помотал своей
головой и продолжал писать, он писал длинное и путаное любовное послание
Ирвину в Калифорнию. А ко мне он пришел, как разъяснил он в Танжере своим
скучающим, но и страдающим тоже, голосом "Потому что в эти кошмарные
времена единственная связь с Ирвином была у меня через тебя, это тебе он
писал длинные письма о том чем он там в Фриско занимается. Все это
тягостная проза человечья, но мне нужно было иметь с ним хоть какую связь,
и ты был как раз тем самым нужным мне занудой, ты получал от моего
прекрасного ангела длинные письма и я должен был увидеть хотя бы тебя, все
ж таки лучше чем ничего". Но мне было не обидно, я понимал о чем он
говорит, потому что читал Бремя страстей человеческих, завещание Шекспира,
и Дмитрия Карамазова тоже. Мы ушли из маминого дома (пристыжено) в бар на
углу, где он продолжал писать, пока призрак (который все ж таки лучше чем
ничего) заказывал выпивку и молча его рассматривал. Я любил Хаббарда
просто за его большую и дурацкую душу. И не то чтобы Ирвин был его
недостоин, но все равно никак не могу себе представить, как они могут
осуществлять эту свою великую романтическую любовь с вазелином и прочими
смазками?
  Если бы Идиот стал клеится к Ипполиту, чего он не делал, то не было бы и
никакого подставного дядюшки Эдуарда, и не на кого было бы скрежетать
зубами безумному и милейшему Бернарду. Но Хаббард все продолжал и
продолжал писать в этом баре, под взглядом покачивающего головой
китайского прачечника с другой стороны улицы. Ирвин недавно нашел себе
какую-то девицу в Фриско и Хаббард говорит "Могу представить себе эту
христианскую проблядь", впрочем ему нечего было беспокоиться по этому
поводу, вскоре Ирвин встретился с Саймоном.
  "Какой он, Саймон?" спрашивает он теперь, рыдая у меня на плече в Танжере.
(О что сказала бы моя мать увидев как старший брат Шерлока Холмса рыдает у
меня на плече в Танжере?) Я нарисовал Саймона карандашом чтобы показать
ему. Сумасшедшие глаза и лицо. Он не особо мне поверил. "Давай спустимся в
мою комнату и дунем пару раз". Так говорил старый Кэб Кэллоуэй17, и это
значило "покурим трубочку опиума". Мы только что раздобыли его, попивая
для отмазки кофе в Зоко Чико, у типа в красной феске, про которого мне
Хаббард секретно (на ухо) поведал что он виновник эпидемии гепатита в
Танжерсе (так он на самом деле произносится). Взяв старую банку из под
оливкового масла и проделав в ней дырку, потом другую дырку для рта, мы
забили красный опиум-сырец в первое отверстие, подожгли его и стали
вдыхать огромные синие клубы опиумного дыма. В это время появился один наш
знакомый американец и сказал что знает где раздобыть шлюх, про которых я
спрашивал. Пока Бык с Джоном Банксом курили опиум, мы с Джимом нашли
девочек разгуливавших в больших джалабах под неоновыми сигаретными
рекламами, привели их в мою комнату, по очереди трахнули, и спустились
опять вниз покурить еще. (Удивительная штука с этими арабскими
проститутками, вот она снимает через голову свою чадру, потом длинные
библейские одеяния, и вдруг перед тобой остается просто спелая девчонка с
распутным взглядом без ничего, только на высоких каблучках - на улице же
они выглядят этакими скорбными святошами, одни лишь глаза, эти темные
глаза в глубинах целомудренного одеяния...)
Позже Бык посмотрел на меня как-то чудно и сказал: "Я что-то ничего не
чувствую, а ты как?"
"Тоже. Наверное мы уже им просто пропитались!"
"Давай попробуем съесть" и мы сыпанули накрошенной сырой О массы в чашки
горячего чая и выпили е„. Через минуту уже нас вставило так что полный
караул. Я поднялся наверх с пригоршней в руке и накрошил себе еще в чай,
вскипяченный на маленьком керосиновом кипятильничке столь любезно
купленном мне Быком в обмен за отпечатывание первых нескольких глав его
книги. После я провел лежа на спине и глядя в потолок двадцать четыре
часа, на который вращавшийся на той стороне бухты маяк святой Марии
накручивал полосы спасительного света, на все это плутовское неистовство
кривляющихся ртов - ацтекских рож - на его щели сквозь которые видны были
небеса - Свет свечки моей - Угас удолбанный священным опиумом - Это и был
тот самый "перелом" о котором я говорил, сказавший мне: "Джек, это конец
твоих путешествий - Езжай домой - Обзаведись домом в Америке - И хоть это
так-то и так-то, а то так-то и так-то, все это не для тебя - Маленькие
святые кошки на старых крышах твоего дурацкого родного городка плачут по
тебе, Ти Жан - Все эти ребята тебя не понимают, а арабы бьют своих мулов -
" (Ранее этим днем я увидел как араб бьет своего мула, и едва удержался
чтобы не выхватить у него из рук палку и не избить ею его самого, что
вызвало бы беспорядки на каирском радио или в Яффе или повсюду где идиоты
избивают своих любящих животных, или мулов, или смертных измученных
актеров, вынужденных влачить бремя других людей) - И если нежные женские
бедра открываются для тебя, так это для того чтобы ты туда кончил. И
кончив, получаешь всю ту же окончательность, вот и все18. Напечатайте это
в "Правде". Но я лежал там двадцать четыре, а может и тридцать шесть
часов, глядя в потолок, иногда выходя проблеваться в туалет, этой ужасной
старой опиумной массой, а из соседней комнаты в это время раздавались
поскрипывания педерастической любви, что меня в общем-то не особо
беспокоило, кроме того факта что на рассвете мило улыбающийся печальный
мальчик-латиноамериканец зашел в мою душевую и навалил в биде огромную
кучу, которую я увидел утром и ужаснулся, кто еще кроме нубийской
принцессы смог бы снизойти до того чтобы вычистить ее? Мира?
  В Мехико-сити Гэйнс всегда говорил мне что по словам китайцев опиум
помогает заснуть, но я спать не мог совсем и только ворочался и ворочался
в постели в ужасе (люди отравляющие себя стонут), и я осознал что "Опиум
ужасен - Де Куинси19 Боже ж мой - " и еще я понял что моя мама ждет меня
чтобы я отвел ее домой, моя мама, мама моя улыбавшаяся когда носила меня в
чреве - И каждый раз когда я напевал "Зачем меня ты родила?" (из Гершвина)
- она обрывала меня "Зачем ты так поешь?" - и я глотаю последнюю чашу О.
  Радостные священники играющие в баскетбол во дворе Католической школы за
нашим домом, они встают на рассвете и звенят в бенедиктинские колокола,
для меня, когда Стелла звезда Морская сияет безнадежно на водах миллионов
утонувших младенцев, все еще улыбающихся во чреве морском. Дзинь! Я выхожу
на крышу и подавленно пристально гляжу на них всех, священники смотрят на
меня. Мы смотрим не отрываясь. Повсюду былые друзья мои звенят в колокола
иных монастырей. Вокруг какой-то заговор. Что скажет на это Хаббард? Даже
в рясах монашеских все та же безнадежность. И нет успокоения в том чтобы
не увидеть более никогда Орлеанского моста. Самое лучшее что можно
сделать, это уподобиться ребенку.

  56

  Но мне ведь очень нравился Танжер, великолепные арабы никогда не глазевшие
на меня на улице, державшие свои глаза при себе (в отличие от Мексики,
которая вся из глаз), моя прекрасная мансарда с верандой на черепичной
крыше, выходившей на маленькие мечтательные испанско-марокканские домишки
и пасущуюся на пригорке стреноженную козу - С видом за этими крышами на
волшебную Бухту простирающуюся до самого окончательного Мыса, в ясные дни
гримасничающий вдали смутный Гибралтар