ческого покоя двух месяцев на горе Одиночества, до
Мексики, после которых я вновь перемешался со всеми своими друзьями и
прежними приключениями, как вы уже знаете, и не всегда это было так уж
распрекрасно, но теперь я опять был один. И ко мне опять вернулось это
чувство: беги от мира, ибо мир это лишь горстка праха и тоски, и в
конечном итоге не ничего значит. Но что же мне тогда делать? И меня
непрестанно влекло навстречу дальнейшем "приключениям", по другую сторону
моря. Но именно там, в Танжере, после опиумного передоза, переворот этот
произошел окончательно и защелкнулся во мне. В одно мгновение - но пока
что другое переживание, в открытом море, вселило в меня боязнь мира,
подобное зловещему предостережению. Это была громадная буря обрушившаяся
на наше судно с севера, со стороны каких-нибудь Льдистых и Мглистых
архипелагов Исландии и Баффинова Залива. Во время войны я плавал в тех
северных арктических широтах, но летом: теперь же, в тысяче милях южнее, в
пустыне январских морей, во мраке, барашки валов водяных обрушивались
гневопадами сумрачных брызг с дом высотой, и бороздили палубу стекая
потоками от носа до самых бурунов за кормой. Гневнокипящие блейковские
мраки, громы грохочущие, омывающие и треплющие мающееся мужество мое,
содрогающееся в безрассудной напрасной растрате длинным поплавком. В крови
моей встрепенулось древнее морское знание бретонцев. И когда я увидел эти
водяные стены, надвигающиеся одна за другой миля за милей мрачные поля
сражений, я возопил в душе своей ЗАЧЕМ Я НЕ ОСТАЛСЯ ДОМА? Но было уже
поздно. На третью ночь судно мотало из стороны в сторону так мощно что
даже югославы разошлись по койкам чтобы забиться меж подушками и одеялами.
Всю ночь на кухне царило безумие и громыхание опрокидывавшихся кастрюль,
хоть их и привязали для надежности. Моряку страшно слышать как его Кухня
вскрикивает в ужасе. На обед стюард поставил тарелки на мокрую скатерть, и
ясное дело никаких тарелок для супа, только глубокие чаши, но было уже
поздно. Матросы грызли сухарики, пошатываясь и стоя на коленях в своих
мокрых зюйдвестках. На палубе, куда я вылез на минутку, крен корабля был
настолько силен, что оттуда запросто могло смыть за борт, прямо на стену
воды, шплимп. Привязанные на палубе грузовики стонали, вырывались из своих
пут и крушили все подряд. Это был Библейский Ураган, настоящий древний
сон. Ночью в ужасе молился я Господу, забирающему ныне всех нас, все души
этого корабля, в этот жуткий час и по Ему лишь ведомой причине. В моем
полубреде мне показалось что я увидел белоснежную лестницу спускающуюся к
нам с самих небес1. Я увидел Стеллу Марис2 над морем сияющую белым словно
Статуя Свободы. Я подумал обо всех когда-либо тонувших моряках и О
удушающая мысль эта, от финикийцев 3000-летней давности до нынешних
американских мальчишек моряков последней войны (с некоторыми из них я
благополучно отплавал сам) - Покрывала опадающей воды, темно-сине-зеленые,
посреди океана, с этими чертовыми пенящимися узорами на них, тошнотворная
удушающая чрезмерность, даже если смотришь только на их поверхность - под
ними вздымающиеся пропасти холодных миль - колыхающиеся, катящиеся,
сокрушающие, тонны и грозы Пелигрозо3 бьются, взвивают, кружатся - и ни
одного лица вокруг! Еще одна! Берегись! И целый корабль (с деревню длиной)
ныряет под нее содрогаясь, неистовые винты бешено вращаются в пустоте,
сотрясая корабль, шлеп, теперь кверху носом, нос задран наверх, винты
грезят где-то далеко внизу, корабль не продвинулся даже и на десять футов
- вот такие дела - Словно изморозь на лице, словно ледяные уста древних
отцов, словно поскрипыванье дерева в море. И ни рыбы вокруг. Это
грохочущее ликованье Нептуново, и его проклятого бога ветров, ненавистника
людей. "А ведь нужно было мне всего-навсего остаться дома, бросить все
это, обзавестись маленьким домиком на двоих с мамой, медитировать, жить
тихо, читать на солнцепеке, пить вино при луне в старых одеждах, ласкать
своих котят, спать и видеть добрые сны - посмотри же теперь на всю эту
petrain в которую я угодил, черт бы ее подрал!" ("Petrain" на французском
16 века означает "заваруха"). Но Господь избрал оставить нас в живых, и
когда на рассвете капитан направил судно в другую сторону мы мало-помалу
выбрались из этой бури, и он опять повернул на восток, в сторону Африки и
звезд.

  51

  Кажется мне не удалось толком все это описать, но сейчас уже поздно, палец
мой мимоходом коснулся бури и вот она буря, какая получилась.
  После я провел десять спокойных дней на этом старом грузовозе, все
тарахтевшем и тарахтевшем по тишайшим водам никуда казалось совсем не
продвигаясь, и читал книгу по истории мира, писал свои заметки и
прогуливался по палубе ночью. (О как же безучастно пишут они о гибели
испанского флота в буре у ирландских берегов, ох!) (Или даже одного
маленького галилейского рыбака, утонувшего навеки). Но даже занимаясь
такими простыми и мирными вещами, как, например, сидя с книжкой по мировой
истории в удобной каюте и посреди удобных морей, я чувствовал этот
чудовищный перелом во всем - во всех безумствах человеческой истории
задолго до наших времен, могущих заставить зарыдать Аполлона, или Атласа
выронить свою ношу, Бог ты мой, все эти убийства, погромы, отнятые
десятины, повешенные воры, коронованные проходимцы, громилы императорской
гвардии, сломанные о головы скамьи, атакующие кочевнические костры волки,
Чингис-Ханы опустошающие - расплющенные в бою яйца, изнасилованные в дыму
женщины, избитые дети, убитые животные, воздетые ножи, брошенные кости -
Гогочущие жирные детины короли с измазанными мясной подливкой губами
поливают всех грязью сквозь свои шелка - Нищие плюются сквозь дерюгу -
Заблуждения, повсюду одни заблуждения! Запах древних селений, их котлов и
навозных куч! - Кардиналы "шелковые чулки набитые грязью", члены
американского конгресса "блистательные и вонючие как гнилая селедка в
лунном свете"4 - Скальпируют повсюду, от Дакоты до Тамерлана - И глаза
человека перед гильотиной, и пылающий столб сжигаемого на рассвете, и
мрак, и мосты, и туманы, сети, грубые руки и старые изодранные одежды
несчастного человечества за тысячи лет "истории" (как они это называют),
все это ужасное заблуждение. Почему Господь создал это? Или и впрямь
существует дьявол ведущий нас к падению? Души в раю сказали "Хотелось бы
нам попробовать смертной жизни, о Господи, Люцифер сказал что она
прекрасна!" - Бабах, и мы пали вниз ко всем этим концентрационным лагерям,
газовым печам, колючей проволоке, атомным бомбам, телеубийствам, голоду в
Боливии, ворам в шелках, ворам в галстуках, ворам в офисах, карточным
шулерам, бюрократам, обидам, гневу, смятению, ужасу, ужасным кошмарам,
тайной муке похмелий, раку, язве, удушью, гнойникам, старости, домам
престарелых, одышливой плоти, выпадающим зубам, вони, слезам, и до
свидания. Все это пишется кем-то другим, я уж и не знаю как.
  И как же теперь жить в радости и покое? Мотаясь со своим рюкзаком из одной
страны в другую, все дальше и дальше, проникая с каждым разом все глубже
во тьму испуганного сердца? И сердце-то само всего лишь здоровенная
трубка, медленно убиваемая нежными покалываниями артерий и вен, с
захлопывающимися отсеками, и в конце концов кто-то пожирает его с ножом и
злобной вилкой, хохоча (Впрочем, не долго и ему осталось).
  Ах, но как сказал бы Жюльен "Все равно ничего ты с этим не можешь
поделать, так оттягивайся, парень - Гулять так гулять, Фернандо". Я думаю
о Фернандо, о его загнанных глазах алкоголика, таких же как у меня, о том
как смотрит он на унылые рассветные пальмы, дрожа под шарфом своим: за
последним фризским холмом громадною косою скошены ромашки его надежды, и
приходится ему встречать очередной Новый Год в Рио, или Бомбее. В
Голливуде они быстренько засунут в его склеп какого-нибудь престарелого
режиссера5. Полуослепший Олдос Хаксли смотрит как догорает его дом, ему
семьдесят лет и так далеко он от своего беспечного орехового кресла в
Оксфорде6. Ничто, ничто, ничто О ничто больше не может заинтересовать меня
и на минуту в этом долбанном мире. Но куда ж мне еще деваться?
  И на опиумном передозе это чувство усилилось до такой степени что я так и
сделал, действительно встал, собрал вещи и отправился назад в Америку
чтобы найти себе дом.

  52

  Как только страх моря приутих, я стал радоваться что приближаюсь к Африке
и конечно же первую неделю в Африке я славно оттягивался.
  Солнечным февральским днем 1957 года мы впервые увидели вдали расплывчатую
мешанину песчаной желтизны и луговой зелени, смутные очертания береговой
линии Африки. С нарастанием полуденной сонливости она также приближалась,
пока беспокоившее меня часами белое пятнышко не оказалось бензиновой
цистерной на холме. Потом словно медленную вереницу магометанок в белом я
увидел внезапно белые крыши маленького порта Танжера, пристроившиеся прямо
передо мною на изгибе суши, и на воде. Видение Африки в белых одеждах
подле синего полуденного Моря, ух ты, кому же привиделось оно? Рембо!
Магеллану! Делакруа! Наполеону! Белые простыни трепещущие на коньке крыши!
  И вдруг рыболовная марокканская лодчонка, с мотором, но все же с высокой
кормой и резным балкончиком ливанского дерева при этом, с парнями в
джалабах и шароварах тараторящими на палубе, прошлепала мимо нас и
повернула на юг, вдоль берега, на вечернюю рыбалку под звездой (уже)
Стеллы Марис, Марии морской, защитницы всех рыбаков, оберегающей их от
напастей морских даруя надежду своей архангельской охранной молитвой. И
какой-нибудь своей магометанской Морской Звездой указывающей им путь.
Ветер трепал их одежды, и волосы, "настоящие волосы настоящей Африки"
сказал я себе изумленно. (А как же еще путешествовать, как не ребенком?)
И вот Танжер вырастает перед глазами, слева внезапно появляются песчаные
пустоши Испании, гряда холмов за которыми Гибралтар и Рог Гесперид,
поразительное место, ворота в средиземноморскую Атлантиду древности
затопленную полярными льдами, как повествуется в Книге Ноя. Здесь сам
Геракл держал мир стеная, как "камни грубые стеная влачат свое
существованье" (Блейк). Сюда одноглазые контрабандисты драгоценностей
прокрадывались с воронеными 45-колиберниками похитить танжерский гарем.
Сюда безумец Сципион пришел наказать синеглазый Карфаген. Где-то в этих
песках, за Атласным хребтом, я видел моего голубоглазого Гэри Купера
совершающего свой "Beau Geste7". И ночь в Танжере вместе с Хаббардом!
  Судно бросило в маленькой милой гавани якорь и начало медленно кружиться
вокруг его цепи, позволяя мне собирая вещи ознакомиться с разными видами
города и мыса из моего иллюминатора. На мысу с другой стороны танжерской
бухты в синих сумерках вращался утешительный словно богоматерь прожектор
маяка, убеждая меня что мы уже доплыли и что все в порядке. В городе, на
приглушенно бормочущем холме Казбы8, загораются волшебные огоньки. И мне
хочется быстрей оказаться там и бродить по узким улочкам Медины в поисках
гашиша. Первый встреченный мною араб невероятно смешон: маленькая
обшарпанная лодчонка причаливает к нашему трапу Иакова9, мотористы в ней
оборванные арабские подростки в свитерах в точности как в Мексике, но в
центре лодки стоит толстый араб в засаленной красной феске, в синем
деловом костюме, сцепив руки за спиной и высматривая нельзя ли тут продать
сигарет, или купить что-нибудь нужное или не очень. Наш милейший
капитан-югослав кричит им чтобы они убирались. Около семи мы швартуемся и
я спускаюсь на берег. Мой свежий невинный паспорт уже проштампован
заковыристой арабской вязью чиновниками в пыльных фесках и обвислых
штанах. В общем все это очень похоже на Мексику, феллахский мир, то есть
мир не занятый в настоящем деланием Истории: деланием Истории, ее
производством, ее расстреливанием водородными бомбами или ракетами,
стремлением к великой призрачной цели Высочайших Достижений (чем в наше
время заняты фаустов "Запад" Америки, Британии и Германии, в пике и
упадке соответственно).
  Я беру такси и называю адрес Хаббарда на узкой горбатой улочке
европейского квартала, за посверкивающей горой Медины.
  Бедному Быку видимо взбрело в голову позаботиться о здоровье, и поэтому в
21.30, когда я постучался ему в двери, он уже спал. Я был поражен увидев
его сильным и здоровым, не истощенным более наркотиками, загорелым,
мускулистым и бодрым. Ростом он шести футов с лишним, голубоглаз, очки,
песчаного цвета волосы, 44 лет, отпрыск семьи великих американских
промышленников, за что они и отпрыскивают ему ежемесячно 200 опекунских
долларов собираясь вскоре урезать их до 120, через два года они
окончательно отлучат его от своих тщательно обставленных гостиных во
флоридском отдохновении, из-за безумной книги написанной и опубликованной
им в Париже (Голого ужина) - эта книга и впрямь может заставить побледнеть
любую мамочку (и чем дальше тем хлеще). Бык хватает свою шляпу и говорит
"Пошли, тусанемся по Медине" (после того как мы вместе приколотили
косячок) и бодро зашагал похожий на какого-нибудь безумного немецкого
филолога в изгнании, он провел меня сквозь сад и ворота на маленькую
волшебную улочку. "Завтра утром, после моего скромного завтрака, чая с
хлебом, мы поедем кататься на лодке по Заливу".
  Это приказ. Последний раз я видел "старого Быка" (бывшего другом "старого
Быка" мексиканского) в те новоорлеанские времена когда он жил с женой и
детьми около Ливи (в луизианском Алжире) - На вид он никак не изменился,
разве что перестал так тщательно как когда-то причесываться, и то, как я
понял на следующий день, по причине полного ошаления и погруженности в
глубины своего писательства, сидя словно заросший безумный гений сиднем в
своей комнате. Он носил американские армейские штаны и рубахи с карманами,
рыбацкую шляпу, и носил с собой большущий с фут длиной выкидной нож. "Уж
поверь мне, без этого ножа мне бы уж давно был конец. Однажды вечером в
переулке меня окружила шайка ай-рабов. Тогда я выщелкнул эту старую
штуковину и сказал "Ну, давайте, сучьи дети", они и свалили".
  "И как они тебе, арабы"?
  "Гнать их надо с дороги, этих говнюков", внезапно он пошел прямо на толпу
арабов на мостовой, заставив их расступиться в обе стороны, бормоча и
размахивая руками, энергично и нелепо раскачиваясь, словно какой
карикатурный нефтяной безумец-миллионер из Техаса, расчищающий себе путь
сквозь гонг-конгские толпы.
  "Да ладно тебе, Бык, ты же не делаешь так каждый день"
"Что?" рявкнул он, чуть не взвизгнув. "Да просто пинай их в сторону,
парень, даже вякнуть им не давай, этим маленьким говнюкам". Но на
следующий день я понял что маленькими говнюками он считает всех: - меня,
Ирвина, себя самого, арабов, женщин, торговцев, президента США и самого
Али-бабу. Али-бабу или как его там, мальчонку ведущего на пастбище стадо
овец и несущего на руках ягненка, с кротким выражением лица, как у святого
Иосифа когда тот тоже был маленьким: - "Маленький говнюк!" И я понял что
это просто выражение такое, печаль Быка что никогда ему не обрести вновь
непорочности Пастуха, то есть этого самого маленького говнюка.
  Вдруг, пока мы забирались в гору белыми уличными ступенями, мне вспомнился
старый сон о том как я взбираюсь по таким же ступенькам и попадаю в
Священный Город Любви. "Думаешь теперь, после всего этого, твоя жизнь
изменится?" говорю я сам себя (упыханный), но внезапно справа от меня
раздалось бламмм (молотком по железу) па паммм! И я всмотрелся в чернильно
черную утробу танжерского гаража, и тут-то моя белая мечта и погибла,
слава богу, прямо в промасленных руках здоровенного механика-араба яростно
сокрушавшего буфера и крылья фордов, в масляно-ветошном полумраке под
одинокой мексиканской лампочкой. И я продолжал устало карабкаться по
священным ступеням вверх, к очередному ужасному разочарованию. Бык
постоянно покрикивал спереди "Эй, пошевеливайся, ты ж молодой парень, и не
можешь угнаться за таким стариком как я?"
"Ты слишком быстро ходишь!"
"Тусари саложопые, ни на что вы не годитесь!", говорит Бык.
  Мы идем почти сбегая вниз с крутого холма среди травы и каменных глыб, по
тропинке, к волшебной улочке с африканскими домишками и опять я попадаю во
власть старого волшебного сна: "Я родился здесь: на этой самой улице я
когда-то родился". Я даже заглядываю в то самое окно одного из домиков,
чтобы увидеть стоит ли еще там моя колыбелька. (Этот гашиш в комнате у
Быка, чувак - просто поразительно как это американские курильщики
марихуаны распространились по всему свету, со всей своей преувеличенной,
фантасмагорической сентиментальностью, иными словами просто
галлюцинациями, при помощи которых их вышколенные машинами мозги могут
хоть чуть-чуть соприкоснуться с древней жизнью человеческой, так что
благослови Господи марихуану) ("Родись я на этой улице, давно бы уж
наверное загнулся" добавляю я, в задумчивости).
  Бык заходит, размахивая руками и чванливо как немецкий нацист в ближайший
бар для гомиков, распихивая арабов по сторонам, и смотрит оттуда на меня
"Ну, чего ты там?" Я не мог понять как ему все это удается, пока не узнал
позже что он провел целый год в этом маленьком городке, сидя у себя в
комнате на страшных передозах морфия и другого торчалова, уставясь на
носок своего ботинка и слишком этим устрашенный чтобы осмелиться принять
хоть одну дрожью бьющую ванну за восемь месяцев. Так что местные арабы
запомнили его трясущимся тощим призраком который вдруг вернулся к жизни, и
поэтому позволяют ему оттопыриваться. Казалось, все его знают. Мальчишки
обступают его, крича "Привет" "Берос10!" "Эй!"
В полутемном баре для гомиков служащем базой большинству небогатых
европейских и американских гомиков Танжера, Хаббард знакомит меня с
хозяином, толстым голландцем средних лет, который грозится вернуться домой
в Амстердам если очень скоро не найдет себе хорошего "малшика", где-то я
кажется про него уже рассказывал. Также он жалуется на падение курса
песеты, но я-то знаю что ночью он стонет у себя в одинокой постели желая
любви или чего-то там такого в горестной чужедальности этой своей ночи.
Дюжина местных чудаков европейцев, покашливающих и затерявшихся среди
мощеных мостовых Могреба - некоторые из них сидят за столиками на улице с
мрачным видом иностранцев, читая газетные зигзаги над бокалами ненужного
вермута. Вокруг толкаются бывшие контрабандисты в капитанских фуражках.
Нигде не слышно радостного марокканского бубна. Пыль на улицах. Повсюду
все те же тухлые рыбьи головы.
  А еще Хаббард знакомит меня со своим любовником, мальчиком лет двадцати с
нежной и печальной улыбкой, именно таких Бык всегда и любил, от Чикаго и
до здешних мест. Мы пропускаем по паре стаканчиков и возвращаемся назад в
его комнату.
  "Может завтра француженка хозяйка этого пансиона сдаст тебе отличную
комнату на мансарде, с душем и балконом, дорогой мой. А мне больше
нравится здесь, внизу, возле садика, тут я могу играть с кошками и
выращивать розы". Кошки, две штуки, принадлежали китайской экономке,
убиравшейся в доме для загадочной парижской мадам, ставшей хозяйкой дома
благодаря какой-нибудь удачной ставке в рулетку, или биржевым спекуляциям,
или еще чему-нибудь в этом роде - но позже я узнаю что вся основная работа
делается большой негритянкой-нубийкой, живущей в подвальном помещении (раз
уж у вас такая охота до романтических танжерских историй).

  53

  Но на это у нас нет времени! Бык хочет чтобы мы ехали кататься на лодке.
Мы проходим мимо прибрежных кафе заполненных мрачными арабами, все они
пьют зеленый мятный чай в стаканах и курят одну за другой трубки с кефом
(марихуаной) - Они смотрят на нас такими странными глазами, с красными
ободками, будто они наполовину мавры, наполовину карфагеняне (наполовину
берберы) - "Бог ты мой, эти ребята должно быть ненавидят нас, не знаю уж
почему"
"Нет", говорит Бык, "они просто ждут когда на кого-нибудь накатит и он
станет амоком. Видел когда-нибудь бег амока? Время от времени он тут
появляется. Это человек, который внезапно