ом вскарабкивался по
продуваемой ветрами железной лестнице, я готовил ему спагетти и он
задремывал на моей кровати, прожигая в ней дырку сигаретой. Проснувшись,
он начинал рассказывать о Рембо или еще о чем-нибудь таком. Самые долгие
его повествования были об Александре Великом, Эпопее Гильгамеш, Античном
Крите, Петронии, Малларме, и Насущных Проблемах вроде Суэцкого кризиса
того времени (ах, ну какое дело облакам до Суэцкого Кризиса), о старых
денечках в бостонском Таллахасси Лексингтоне12 и Нью-Йорке, о своих
любимых песенках, и байки про его старого приятеля Эдди Корпорала. "Эдди
Корпорал каждый день приходил в один и тот же магазин, болтал там и хохмил
с продавцом, а потом выходил вон со сложенным вдвое и засунутым за пряжку
ремня костюмом, не знаю уж как это ему удавалось, какой-то у него там был
свой хитрый трюк. Совсем был без тормозов, из тех что старчиваются за пару
лет. Дашь ему пять гран, и он их сразу вмажет, за раз"
"Так чего там с Александром Великим?"
"Это был единственный известный мне полководец который скакал на коне
перед своей кавалерией размахивая мечом", и засыпает опять.
  И этой же ночью я вижу Луну, Цитлаполь по-ацтекски, и даже рисую ее на
залитой лунным светом крыше хозяйской краской, в синих и белых тонах.

  8

  Вот, стало быть, пример моей мирной жизни в те времена.
  Но события нарастали стремительно.
  Чтобы эта история стала более понятной взгляните-ка на меня попристальней
(теперь я уже совсем пьян): - Я сын вдовы, которая живет сейчас с нашими
родственниками без гроша в кармане. Все мое имущество состоит в летнем
жаловании горного пожарного смотрителя обращенном в эти несчастные
пятидолларовые туристические чеки - и здоровенном рюкзачище забитом
старыми свитерами, пакетиками орехов с изюмом на голодные времена и прочим
бродяжьим барахлишком - Мне 34, выгляжу вполне обычно, но люди с
подозрением косятся на меня в моих джинсах и пугающем их прикиде, потому
что я и впрямь похож на беглого пациента психушки у которого хватило
физической силы и врожденного собачьего чутья чтобы выбраться из этого
заведения, прокормить себя и скитаться с места на место в мире, который с
каждым днем становится все непримиримее в своих воззрениях на чудачество -
Проходя улицами городов американской глуши, я ловил на себе самые
недоумевающие взгляды - И я был полон решимости прожить жизнь по-своему -
Выражение "нонконформизм" было мне знакомо очень смутно (Адлер? Эрих
Фромм?) - Но я намеревался прожить жизнь в радости! - Достоевский сказал
"Дайте человеку его Утопию и он непременно разрушит ее с ухмылкою" и с той
же самой ухмылкой я собирался опровергнуть Достоевского! - К тому же я был
отъявленным пьяницей который впадал в неистовство всегда и везде стоило
лишь ему добраться до выпивки - Мои друзья в Сан-Франциско прозвали меня
Дзенским Безумцем, ну Пьяным Безумцем это уж точно, и все же сами они
сидели и пили вместе со мной в залитых лунным светом полях - Когда мне был
21 год, меня списали с Флота как "шизоидную личность" после того как я
сказал флотским докторам что не способен переносить дисциплину - Я даже
толком не знаю как объяснить то что думаю - Когда мои книги стали широко
известны (Поколение Битников) и журналисты пытались задавать мне вопросы,
я просто отвечал им все что взбредет в голову - У меня не хватало духу
попросить их оставить меня в покое, то есть сделать так как позднее
предложил Дэйв Уэйн (великий персонаж "Биг Сура") "Скажи им что занят
интервью с самим собой" - С медицинской точки зрения, в те времена когда
начиналась эта история, на крыше над Гэйнсом, я был типичным Тщеславным
Параноиком - Ничто не могло остановить меня от писания длинных книг прозы
и поэзии, безнадежного писания, то есть без всякой надежды когда-либо это
опубликовать - Я писал их просто потому что был "Идеалистом" и верил в
"Жизнь", что и собирался доказать своей искренней писаниной - Как ни
странно, эта писанина оказалась первой и единственной в своем роде, я
разработал (сам не зная того, можно так сказать?) новый способ описания
жизни, никакой литературы, никакой художественности, никакой обработки
собственных мыслей, лишь истовая преданность этому своему испытанию
истинным огнем, когда ты не можешь остановиться, но должен хранить обет
"сказать это сейчас или заткнуться навсегда", хранить эту непрерывную
исповедальность; преданность, превращающая разум в слугу языка, при полной
невозможности лжи или доработки написанного (в соответствии с установками
не только Dichtung Warheit13 Гете, но и Католической Церкви моего детства)
- Я писал эти рукописи так же как пишу сейчас и эту, в дешевых блокнотах
за цент штука, при свечах, в бедности и славе - Славе царившей во мне
самом - Потому что я был "Ти Жан"14, и поэтому так трудно мне все это
объяснять, как и объяснить что значит "Ти Жан" читателям, не знающим
предыстории из прежних книг - А предыстория в том что у меня был брат
Жерар, который перед своей смертью успел рассказать мне многое, хоть я и
не помню ни слова, или вспоминаю что-то, чуть-чуть (мне было всего четыре
года) - Но он рассказывал мне о благоговении перед жизнью, нет, о
благоговении перед идеей жизни, что я понял для себя так что жизнь сама и
есть Дух Святой -
Что все мы просто бредем сквозь плоть свою, и голубка взывает к нам,
возвращающимся к Голубке Небесной -
Вот поэтому-то я и писал, чтобы писанием своим почтить все это, и у меня
были друзья, такие как Ирвин Гарден и Коди Померэй, сказавшие что я делаю
это хорошо и поддержавшие меня, хоть я и был так сладостно одержим, что не
прислушался бы даже и к ним, я все равно не остановился бы - И что же это
за Свет такой, низвергающий нас - Свет Падения - Ангелы по-прежнему
Падают - Вот какая смутная догадка, навряд ли ставшая бы темой обсуждения
на семинаре в Нью-йоркском Университете, мелькала у меня, и я падал вместе
с человеком, и вместе с Люцифером, к буддийскому идеалу смиренного
чудачества - (А иначе, зачем стал бы Кафка писать что он был просто
большущим Тараканом) -
Но не думайте все же что я так уж невинен - Бабник, бродяга15, я слонялся
без дела, надувал старушек, и даже гомиков, превращался в полного
придурка, нет, скорее пьяного младенца-индейца во времена запоев - И везде
получал в морду но никогда не давал сдачи (разве что в те времена когда
был юным напористым футболистом) - На самом деле, я сам не знаю кем я был
- Каким-то лихорадочным существом изменчивым как снежинка. (Я начинаю
говорить как Саймон, который скоро появится здесь). В любом случае,
поразительным клубком противоречий (неплохо, по-уитменовски), место
которому скорее на Святой Руси 19 века чем в этой современной Америке
стриженных затылков и злобных рож в Понтиаках -
"Все ли я высказал?" спросил лорд Ричард Бакли перед смертью.
  Короче, события надвигались: - ребята ехали в Мехико-Сити чтобы
встретиться со мной. Снова Ангелы Одиночества.

  9

  Ирвин Гарден также как и я был художником, автором великой и необычной
поэмы "Вой", но никогда не нуждался в одиночестве в том смысле который я
вкладываю в это слово, он постоянно был окружен друзьями и зачастую
дюжиной каких-то бородатых людей постучавшихся легонько в его двери в
середине ночи - Ирвин всегда появлялся вместе со своей тусовкой, как вы
уже знаете, начиная со своего спутника и любовника Саймона Дарловского.
  Ирвин был гомосексуалистом и говорил об этом публично, вызывая этим
негодование всех, будь они в деловых костюмах или тренировочных штанах, от
Филадельфии и до Стокгольма - Так, недавно на пути ко мне (а я не
гомосексуалист) в Мексику Ирвин разделся догола на поэтических чтениях в
Лос-Анджелесе, когда кто-то из публики заорал ему "Что это ты имеешь в
виду, нагая?" (имея в виду выражения типа "нагая красота" или "нагая
откровенность" которые он использовал в своих стихах) - Тогда он разделся
и стоял там голый перед мужчинами и женщинами, впрочем все они были
видавшим виды невозмутимым сборищем бывших парижских эмигрантов и
сюрреалистов -
Он приехал ко мне в Мексику с Саймоном, белокурым парнишкой русских
кровей, который изначально не был гомиком, но полюбил Ирвина, его "душу" и
поэзию, и поэтому последовал за своим Мастером во всем - а еще Ирвин
привез с собой в Мексику двоих ребят16, одним из которых был саймоновский
братишка Лазарус (15 с половиной лет) а другим Рафаэль Урсо из Нью-Йорка,
великий молодой поэт (позднее написавший "Атомную бомбу" которую
перепечатал журнал Тайм специально чтобы показать ее нелепость, но она
всем наоборот очень понравилась) -
Кстати говоря, читатель должен понимать что став писателем я познакомился
со многими гомосексуалистами - 60-70% наших лучших писателей голубые,
видимо секс с мужчинами этому как-то способствует, и конечно я постоянно
встречался с ними, общался, обменивался рукописями, встречал их на
вечеринках, поэтических чтениях, везде - Это не мешает
писателю-негомосексуалисту быть писателем или объединяться с ними - Точно
в таком же положении был и Рафаэль, который просто "знал всех" также как и
я - Я мог бы выдать вам список гомосексуалистов в искусстве в милю длиной,
но не вижу никакого смысла находить какой-то цимес17 в этом безвредном и
вполне нейтральном факте - Каждому свое.
  Ирвин написал мне письмо и сказал что они появятся через неделю, поэтому я
заторопился и закончил свой роман исступленным запойным писанием как раз
ко времени их приезда, но они опоздали на две недели из за дурацкой
задержки en route в Гвадалахаре, посещения какой-то занудной поэтессы. Так
что в конце концов мне оставалось только сидеть на краю своей техадо18
крыши пялясь вниз на улицу и ожидая когда же появятся идущие вдоль по
Оризабе четверо Братьев Маркс19
Все это время старый Гэйнс тоже нетерпеливо ждал их приезда, годы изгнания
(вдали от семьи и законов США) заставили его почувствовать себя одиноким и
кроме того он отлично знал Ирвина по старым временам на Таймс-сквер когда
(в 1945-м) мы с Ирвином, Хаббардом и Хаком мотались по барыжьим барам
вырубая себе дозняк. В те дни Гэйнс был в зените своей славы одежного вора
и частенько читал нам целые лекции по археологии и антропологии, иногда
прямо перед статуей Отца Даффи, несмотря на то что никто его толком не
слушал. (Собственно, это я первый дошел до гениальной идеи послушать что
говорит Гэйнс, впрочем нет, Ирвин тоже к нему прислушивался, даже в те
давние времена).
  Теперь вы понимаете что за чудной чувак этот Ирвин. Во времена наших с
Коди путешествий на дороге он ездил за нами в Денвер, возя с собой повсюду
свои апокалиптические поэмы и сумасшедшие глаза. Теперь, став знаменитым
поэтом, он как-то поуспокоился, стал делать все то что ему хотелось делать
всегда, путешествовать еще больше прежнего, впрочем писать стал меньше, но
по-прежнему сматывая в клубок нити своего замысла - так и подмывает
назвать его "Мамаша Гарден".
  Ночью, сидя на краю крыши, я воображал как они приедут, и что я сделаю
тогда, кину в них камушком, заору, как-нибудь уж собью их с толку, но на
самом деле я никак не мог по-настоящему представить себе их приезд в
обыденной реальности.

  10

  Я спал, просидев всю ночь карябая стишки и блюзовые песенки при свече,
обычно я спал до полудня. Дверь проскрипела настежь и в нее вошел Ирвин,
один. Там, в Фриско, поэт Бен Фэган сказал ему: "Как будешь в Мексике
черкани мне письмецо и напиши что первое ты увидел в комнате Джека". Он
ответил в письме: "Драные штаны свисающие с гвоздя в стене". Он стоял
рассматривая комнату. Я протер глаза и сказал "Черт тебя дери, ты опоздал
на две недели".
  "Мы ночевали в Гвадалахаре и врубались в Алису Набокову, странную
поэтессу. У нее чумовые попугаи, квартира и муж - А ты как, Джеки?" и он
ласково положил руку мне на плечо.
  Как это странно, какой все же долгий путь проходят люди в этой жизни, мы с
Ирвином, когда-то давно подружившиеся в кампусе Колумбийского Университета
в Нью-Йорке, стоим сейчас друг перед другом в глинобитной лачуге в
Мехико-Сити, так вот людские судьбы струятся себе неторопливо длинными
червями через ночную площадь - Взад и вперед, вверх и вниз, в болезни и
здравии, и хочется спросить, неужто судьбы наших предков текли так же?
"Как протекали жизни наших предков?"
Ирвин говорит "Сидели они себе по домам да хихикали. Давай же, вставай
наконец. Мы идем сейчас в центр смотреть на Воровской Рынок. Всю дорогу от
Тихуаны Рафаэль сочинял безумные стихи о злом роке Мексики, хочу теперь
показать ему настоящий злой рок, продающийся на рынке. Видел эти
поломанные куклы без рук которых они тут продают? И старые ветхие
изъеденные червями ацтекские деревянные статуэтки которые и в руки-то
взять страшно? - "
"Старые открывашки"
"Чудные старые продуктовые сумки 1910 года".
  Опять мы за свое, стоит нам встретиться как разговор становится похож на
раскачивающееся взад-вперед стихотворение, прерываемое рассказываемыми
байками. "Хлопья свернувшегося молока в гороховом супе"
"Ну а как тут с квартирами?"
"Прежде всего, ага, надо квартиру снять, Гэйнс сказал что внизу есть одна,
дешево, и с кухней".
  "А где остальные?"
"Все у Гэйнса"
"И Гэйнс говорит"
"Гэйнс говорит и рассказывает им о Минойской Цивилизации. Пошли"
В комнате Гэйнса Лазарус, 15-летний чудила который никогда не говорит,
сидит и слушает Гэйнса честно глядя невинными глазами. Рафаэль плюхнувшись
в кресло старика наслаждается лекцией. Гэйнс ораторствует сидя на краю
своей кровати и зажав кончик галстука в зубах, потому что как раз
перетягивает себе руку чтобы выступила вена или случилось наконец что-то
чтобы он мог вмазаться шприцом с морфием. Саймон стоит в углу с видом
русского святого старца. Это великое событие. Мы все вместе в одной
комнате.
  Ирвин получил дозняк от Гэйнса, лег на кровать под розовыми занавесками и
махнул нам рукой. Детка Лаз получил стаканчик гэйнсовского лимонада.
Рафаэль пролистывал Очерки Истории желая знать гэйнсову версию
жизнеописания Александра Великого. "Я хочу быть как Александр Великий",
вопил он, как-то так получалось что он всегда вопил, "Хочу одеваться в
роскошные полководческие одежды усыпанные алмазами, грозить своим мечом
Индии и смотаться поглазеть на Самарканд!"
"Ага", сказал я, "но ты же не хочешь чтобы убили твоего старого друга
лейтенанта и вырезали целую деревню женщин и детей!" Начался спор. Так мне
вспоминается этот день, первым делом мы начали спорить об Александре
Македонском.
  Рафаэль Урсо тоже мне нравился, несмотря на, а может наоборот, из-за наших
старых разборок по поводу одной "подземной" девчонки, как я уже
рассказывал раньше20. И он тоже вроде как хорошо ко мне относился, хоть и
говорил про меня за глаза всякую хрень, впрочем он болтал так про всех.
Так и сейчас, отойдя в угол он шепнул мне на ухо "Этот твой Гэйнс мерзкий
урод!"
"Это ты о чем?"
"Пришел день горбуна, уродец льстивый..."
"Но я-то думал что он тебе нравится!"
"Смотри, вот мои стихи - " Он показал мне блокнот исписанный чернильными
каракулями и рисунками, превосходными и жуткими зарисовками истощенных
детей пьющих "Кока-колу" из здоровенных бутылок с ножками и сиськами,
наверху завиток волос со словами "Злой рок Мексики" - "В Мексике царит
смерть - Я видел ветряную мельницу чье колесо гнало смерть сюда - Мне
здесь не нравится - и этот твой Гэйнс просто мерзкий урод".
  Это чисто для примера. Но все-таки я любил его, за чрезмерность его
горестных раздумий, за то как он стоит на углу, глядя под ноги, ночью,
рука прижата ко лбу, не зная куда ему податься в мире этом. Он чувствовал
также как и все мы, но драматизируя до крайности. И в его стихах это
выражено лучше всего. И поэтому назвать немощного бедолагу Гэйнса "уродом"
было для Рафаэля лишь проявлением его беспощадного но искреннего ужаса.
  Что же касается Лазаруса, то спросишь его "Эй Лаз, как дела?" и он
поднимет свои невинные и кроткие синие глаза с легким намеком на улыбку,
такую херувимскую почти что, печальный, и никакой ответ уже не нужен. По
правде говоря, он напоминал мне моего брата Жерара больше чем кто-либо
другой в мире. Он был высоким сутулящимся подростком, прыщавым, но с
красивыми чертами лица, совершенно беспомощным без поддержки и
покровительства своего брата Саймона. Он не был способен правильно
пересчитать деньги, спросить дорогу не попав при этом в передрягу, а в
особенности устроиться на работу, разобраться в каких-нибудь официальных
бумажках или даже в газете. Он был на грани впадения в кататонию, подобно
своему старшему брату находящемуся сейчас в психушке (между прочим, тому
самому старшему брату который всегда был его кумиром). Если б не было
Саймона с Ирвином которые присматривали за ним, защищали, обеспечивали
жильем и кормежкой, его самого тоже быстренько сцапали бы. И не то чтобы
он был полным кретином, или слабоумным. На самом деле он был просто
умницей. Я видел письма написанные им в возрасте 14 лет, до его недавнего
обета молчания: они были совершенно нормальными и уровнем выше среднего,
пожалуй он был восприимчивей и писал лучше чем я в свои 14 когда сам был
таким же простодушным и замкнутым чудовищем. Что же до его увлечения,
рисования, то он был лучше большинства ныне живущих художников, и я всегда
знал что он настоящий юный гений-художник сторонящийся людей чтобы те
оставили его в покое, и не заставляли бы устраиваться на работу. Я
частенько подмечал его странный взгляд обращенный ко мне искоса, похожий
на взгляд собрата или сообщника в мире суетливых зануд, что-то вроде того -
Такой взгляд говорил: "Я знаю Джек, ты понимаешь зачем я это делаю, и ты
делаешь то же самое, но по-своему". Потому что Лаз, точно так же как и я,
проводил целые дни неподвижно глядя в пространство, не делая вообще
ничего, кроме разве расчесывания своих волос, просто вслушиваясь в
собственное сознание как будто он тоже был наедине со своим
Ангелом-Хранителем. Обычно Саймон был чем-то занят, но во время своих
полугодовых "шизофренических" приступов он избегал людей и тоже сидел у
себя в комнате ничего не делая. (Говорю вам, это были настоящие русские
братья) (Если точнее, то с примесью польских кровей).

  11

  Когда Ирвин впервые встретился с Саймоном, тот показывал на деревья и
говорил "Видишь, они машут мне и кланяются приветственно". Помимо его
этого своего маняще причудливого туземного мистицизма, он был парнишкой с
ангельским характером и, к примеру, зайдя в комнату Гэйнса он сразу
вызвался оттащить стариково ведерко наверх, даже сполоснул его там, и
спустился вниз улыбаясь и кивая любопытным тетушкам (толпящимся на кухне
возле кастрюлек с варящимися бобами и жарящимися тортильями) - Потом он
подмел комнату веником с совком непреклонно гоняя нас с места на место,
вытер стол и спросил Гэйнса не нужно ли ему что-нибудь из магазина (чуть
ли не поклонившись ему при этом). В качестве иллюстрации его отношения ко
мне, когда он (позже) принес мне на сковородке яичницу из двух яиц и
сказал "Ешь давай! Ешь!", и я отказался потому что не был голоден, он
заорал "Ешь черт тебя дери! Лучше поберегись, а то сделаем революцию и
придется тебе работать на шахтах!"
Так что теперь с приездом Саймона, Лаза, Рафаэля и Ирвина стала
происходить куча обалденно забавных вещей, особенно когда мы все собрались
вместе с хозяйкой дома обсудить вопросы оплаты их новой квартиры на первом
этаже с окнами выходящими на мощеный плиткой внутренний дворик.
  Родом хозяйка была откуда-то из Европы, по-моему француженкой, и поскольку
я предупредил ее что должны приехать "поэты", она сидела на диване с видом
вежливым и приготовившись что на нее сейчас будут производить впечатление.
Но ее представление о поэтах сводилось к какому-нибудь Де-Мюссе в плаще
или элегантному Малларме - а тут перед ней предстала шайка бандитов. И
Ирвин предложил ей всего 100 песо или что-то вроде под предлогом
отсутствия горячей воды и достаточного количества кроватей. Она сказала
мне по-французски: "Monsieur Duluoz, est ce qu`ils sont des poetes
vraiment ces gens?"21
"Qui madame", ответил за меня Ир