. Так подумайте же крепко об
этом,  товарищи,  и, организовавшись в кассы, в кружки, союзы, подавайте нам
свою  мозолистую  братскую  руку  и  смело вперед, в борьбу, вместе со всеми
униженными и обиженными, на наших угнетателей и грабителей".

     Такие листовки были наклеены на столбы, на дома, на заборы.
     Часам  к двенадцати дня полиция рассыпалась по всему городу и принялась
уничтожать  листовки,  но они были приклеены "на совесть" и отдирать их было
трудновато.
     Орудуя  шашками, словно ножами, соскабливали городовые крамолу со стен.
А  под  ногами  у  них  то  и  дело  вертелись  мальчишки-татарчата, которые
раздавали  публике  точно  такие  же листовки, словно это были самые обычные
ежедневные  газеты.  Городовые  не  знали,  что им делать сначала: ловить ли
чертенят-мальчишек или соскабливать листовки со стен.
     Чуть  ли  не каждый месяц то в одном районе города, то в другом полиция
разгоняла демонстрации.
     26   октября   в  Казани  умер  арестованный  студент,  социал-демократ
Симонов.  Два  месяца  провел  он  в  тюрьме  и  четыре  месяца - в окружной
психиатрической  больнице.  Больница оказалась хуже тюрьмы. Студента нарочно
поместили   в   отделение,   где   содержались   самые   нечистоплотные   из
душевнобольных.  Его лишили прогулок и не выпускали даже на больничный двор.
Четыре месяца дышал он спертым воздухом, а у него была чахотка.
     Он  лежал  в  больнице,  но  никто  его не лечил. Врач к нему даже и не
заглядывал,  но  зато  каждый  день его палату неизменно посещали жандармы и
следователи.  Они  старались  выпытать  у  полумертвого  Симонова  имена тех
людей, которые участвовали вместе с ним в революционной организации.
     И вот Симонов умер.
     Огромная   демонстрация   студентов  и  рабочих  была  ответом  на  это
убийство.   Симонова   провожали   на   кладбище  с  красными  венками  и  с
революционными  песнями.  А  через  несколько  дней,  5  ноября, в годовщину
Казанского   университета,   в   память   Симонова   была   устроена  вторая
демонстрация,  какой  в  Казани еще не видели. Полиция разогнала студентов и
рабочих нагайками. Тридцать пять студентов было арестовано.
     В  демонстрации 5 ноября вместе с другой учащейся молодежью участвовали
и ученики промышленного училища.
     Долго  волновалась  казанская  молодежь после этого памятного дня. То и
дело  в  университетских  аудиториях  и  на  частных  квартирах устраивались
сходки.
     На  заводах и фабриках возникало все больше и больше тайных, подпольных
кружков, которыми руководили студенты - социал-демократы.
     Студент,  к  которому  направил  когда-то Сергея Христофор Спруде, тоже
был социал-демократом и руководителем кружка.
     Звали  его  попросту  Виктором,  без  всякого  отчества,  парень он был
простой  и  веселый.  Глядя  на  его  безусое, мальчишески-насмешливое лицо,
трудно  было  поверить,  что  ему под тридцать лет. Только по его выцветшей,
когда-то  синей,  а  теперь голубовато-серой фуражке можно было узнать в нем
старого студента.
     Сергей  изредка  бывал  у  него, просиживал с ним целые вечера, спорил,
пил  чай  и  уходил  домой, унося под шинелью брошюрки, газеты, а иной раз и
объемистую книгу.
     Однажды   вечером,  вскоре  после  похорон  Симонова,  Сергей  зашел  к
Виктору.
     - Вас-то  мне  и  нужно,  -  сказал  Виктор. - Может, вы мне что-нибудь
посоветуете.
     Сергей  сел  на  старый,  продавленный диван, а студент начал ходить по
комнате, дымя папиросой и, видимо, что-то обдумывая.
     Потом он подсел к Сергею поближе.
     - Послушайте,  -  сказал  он,  -  у  вас  в  механических можно было бы
что-нибудь смастерить так, чтобы начальство об этом ничего не знало?
     - А  что именно нужно? - спросил Сергей прямо. - Ведь вас, вероятно, не
гидравлический пресс интересует и не кронциркули...
     Виктор засмеялся.
     - Пресс  не  пресс,  а  что-то в этом роде. Понимаете, какая история...
Нам  нужно  кое-что  тиснуть. Срочно. В большом количестве экземпляров. А на
гектографе  далеко не уедешь. Так вот, не можете ли вы что-нибудь изобрести?
Станочек  какой-нибудь  или  наборную  коробку с валиком. Шрифт у нас есть -
типографские рабочие выручили.
     Сергей задумался.
     - Что  ж,  надо  сообразить...  Коробка - дело не такое хитрое. Но ведь
это  немногим  лучше  гектографа.  Сотни  две-три  листовок  напечатаете - и
конец...
     - Ну,  что поделаешь, - развел руками Виктор. - В типографии Тимофеева,
на  Большой  Проломной,  можно  было  бы  зараз  и  десять тысяч экземпляров
напечатать, но там, пожалуй, нашего заказа не примут...
     - Постойте, - сказал Сергей. - Мне кое-что пришло в голову.
     - Ну, ну?
     - У  нас  в  механических  мастерских  сейчас чинят одну штуку, которая
могла  бы  для этого дела пригодиться. Не хуже тимофеевской будет, но только
много поменьше.
     - Это было бы замечательно, - сказал Виктор вставая.
     Сергей тоже встал.
     - Так  вот,  значит,  я  попробую  ее достать и передать вам. Она к нам
прислана  из  какого-то  общества  помощи  слепым.  Но  сейчас, я думаю, она
нужнее зрячим... Только надо сообразить, как все это устроить.
     - Добре,  -  сказал  Виктор.  - Завтра я сообщу об этом своим, а вы мне
скажете,  как  обстоит  дело.  Приходите  вечером  в  городской  театр.  Там
встретимся.
     Разговор  этот  происходил 13 ноября. А к 15 ноября Сергей надеялся уже
исполнить свое обещание.
     Но 14-го случилось событие, которое неожиданно помешало этому делу.


                               Глава XXXVIII

ШКОЛЬНЫЙ БУНТ

     14  ноября в Казанском городском театре был устроен спектакль-концерт в
пользу неимущих студентов. Участвовали в концерте сами же студенты.
     Еще  за  несколько  дней  до  этого  в  городе  поговаривали о том, что
студенческий концерт непременно закончится демонстрацией.
     К  ярко освещенному подъезду театра то и дело подходила молодежь. Перед
широкими  ступенями  не спеша, вразвалку прохаживались городовые. Сегодня их
было особенно много, - видно, полицеймейстер прислал усиленный наряд.
     Три  товарища  - Сергей Костриков, Асеев и Яковлев - подошли к театру и
огляделись  по  сторонам.  У  них  не было в кармане разрешения директора, а
попасть в театр на этот раз было необходимо.
     Товарищи  уже  собирались было проскользнуть в дверь, как вдруг увидели
в  двух-трех  шагах от себя пронырливого и вездесущего надзирателя Макарова.
Макаров  стоял,  заложив  руки  назад,  и смотрел на них в упор. Бежать было
поздно.  Заметив  трех  учеников,  надзиратель  прищурился  и, видимо, хотел
что-то сказать. Но Асеев его опередил:
     - Здравствуйте,  Панфил  Никитич.  А  нас сегодня господин инспектор за
примерное поведение отпустил в театр.
     И, не дав надзирателю опомниться, товарищи уверенно пошли в подъезд.
     В  фойе,  украшенном  гирляндами елок, играл военный духовой оркестр. В
киосках  студенты  и курсистки продавали цветы, программы и конфеты. Сегодня
в  театре  собралась  почти вся учащаяся молодежь Казани. Среди студенческих
тужурок  только  изредка  мелькали черные штатские сюртуки и нарядные платья
дам. Почти у всех на груди были приколоты номера для "почты амура".
     Сергей,  Асеев  и  Яковлев  долго  бродили  по  фойе среди публики. Они
искали  глазами  Виктора.  Вдруг  к  Сергею подбежала гимназистка с длинными
косами.  Через  плечо у нее висела на голубой ленте сумка с надписью: "Почта
амура".
     - Вы номер 69? - спросила она улыбаясь. - Вам письмо.
     Сергей  распечатал  маленький  сиреневый  конверт  и увидел три строки,
написанные крупным, размашистым почерком:
     "Жажду  с  Вами свидания. С нетерпением жду в Державинском сквере после
концерта. Третья скамейка от входа направо".
     Письмо было от Виктора.
     Не успел Сергей сунуть сиреневый конверт в карман, как Асеев зашептал:
     - Широков, Широков! Смотри, Широков идет!
     Товарищи   обернулись  и  увидели  грозу  всего  училища  -  инспектора
Широкова,  Алексея  Саввича.  Он  входил в фойе, торжественный и парадный, с
орденом  на шее и орденом на груди. А за ним семенил, щуря глаза и вытягивая
шею,  надзиратель  Макаров.  Товарищи  переглянулись  и  быстро  шмыгнули  в
коридор. Но на этот раз им не удалось улизнуть от Макарова.
     Он схватил Сергея за рукав и сказал сердито:
     - Стыдно,  господа,  врать.  Стыдно.  Господин инспектор и не думал вам
давать разрешения. Прошу сию же минуту оставить театр и отправиться домой.
     Сергей  и  его два товарища молча поклонились и пошли в раздевалку. Там
они постояли за вешалкой минут десять, а потом снова поднялись наверх.
     Концерт уже начался.
     Вся   публика   была   в  зрительном  зале.  Только  несколько  человек
опоздавших,  столпившись  кучкой, стояли у закрытой двери. Из зала доносился
шумный  рокот  рояля и тонкий голос скрипки. Потом по всему залу прокатились
дружные  аплодисменты,  кто-то  крикнул  "браво",  и студент-распорядитель с
пышной розеткой на груди пропустил опоздавших в зал.
     В  эту  минуту на сцену вышел другой студент, тоже с розеткой на груди,
и громко объявил:
     - "Умирающий    лебедь"    Бальмонта.   Исполнит   студент   Казанского
университета   Пав-лов-ский.   У   рояля  ученица  Московской  консерватории
мадмуазель Фельдман.
     Из-за  кулис  вышла на сцену тоненькая девица в черном тюлевом платье с
красными  гвоздиками  у пояса, а за ней белокурый студент с широкими плечами
и  задорно закинутой назад головой. Форменный сюртук сидел на нем мешковато,
- видно, был с чужого плеча.
     Девица  подсела к роялю и опустила тоненькие руки на клавиши, а студент
шагнул  к  рампе  и,  оглядев  зал,  полный молодежи, начал ровным, сильным,
широким голосом:

                     Над  седой  равниной моря ветер
                тучи собирает...

     По залу пробежал легкий шорох.
     А голос со сцены зазвучал еще сильнее и повелительнее:

                     Между тучами и морем гордо реет
                Буревестник, черной молнии подобный.
                     То  крылом  волны  касаясь,  то
                стрелой  взмывая к тучам, он кричит,
                и  -  тучи  слышат  радость в смелом
                крике птицы.
                     В этом крике - жажда бури! Силу
                гнева, пламя страсти и уверенность в
                победе слышат тучи в этом крике.

     Студент  на  мгновение  остановился,  и  вдруг  в  ответ  ему сверху, с
галерки, захлопали.

                     Чайки   стонут  перед  бурей  -
                стонут,  мечутся  над морем и на дно
                его  готовы  спрятать ужас свой пред
                бурей.
                     И  гагары  тоже  стонут,  - им,
                гагарам,    недоступно   наслажденье
                битвой   жизни:   гром   ударов   их
                пугает...

     Кто-то, пригнувшись, испуганно и торопливо пробежал через зал...

                     Глупый   пингвин  робко  прячет
                тело жирное в утесах...

     Из ложи полицеймейстера раздался хриплый окрик:
     - Занавес! Прекратить безобразие!
     Толстый  лупоглазый  полицеймейстер стоял, перегнувшись через барьер, и
махал кому-то в дверях белой перчаткой.
     Публика  соскочила  со  своих  мест  и  бросилась  к  рампе.  Раздались
свистки,  взволнованный  звон шпор, но занавес не опускался. А студент, стоя
уже  на  самом  краю  рампы, читал полным, сильным голосом, покрывающим весь
шум в зале, стихи Максима Горького - "Буревестник".

                     - Буря! Скоро грянет буря!
                     Это  смелый  Буревестник  гордо
                реет между молний над ревущим гневно
                морем; то кричит пророк победы:
                     - Пусть сильнее грянет буря!..

     В задних рядах десятки молодых голосов подхватили последние слова:

                     - Пусть сильнее грянет буря!..

     Занавес  медленно опустился. Публика повалила к выходу. Помятый в толпе
школьный  надзиратель Макаров робко пробирался в раздевалку, когда мимо него
по  лестнице,  весело  перепрыгивая  через  ступеньки, пробежали три ученика
Казанского промышленного училища - Костриков, Асеев и Яковлев.
     Прямо  из  театра Сергей отправился в Державинский сквер на условленное
свидание. Домой он вернулся поздно.


x x x

     На  следующее утро, как всегда, товарищи отправились в училище. Асеев и
Яковлев  задержались  в  шинельной, а Сергей, с чертежами подмышкой, пошел в
класс. У дверей его встретил надзиратель Макаров.
     - Костриков,  -  сказал  он  спокойно и даже как будто лениво. - Будьте
любезны проследовать в карцер.
     В  карцере,  темной  длинной  комнате,  похожей на тупик коридора, было
холодно  и  пахло  плесенью.  Через  пять  минут  туда  привели  и  Асеева и
Яковлева.  Не  успел  надзиратель  повернуть  в  замочной скважине ключ, как
Яковлев запел:

                Привет тебе, приют священный.

     В   карцере  товарищи  должны  были  просидеть  ни  много,  ни  мало  -
двенадцать часов подряд: с восьми утра до восьми вечера.
     Они решили не скучать.
     Сперва  барабанили ногами в дверь, выбивая дробь, потом боролись, потом
пробовали даже играть в чехарду, а под конец начали петь песни:

                Сижу за решеткой в темнице сырой,
                Вскормленный в неволе орел молодой...

     Никто  им не мешал. За дверью карцера, в коридоре было тихо, словно все
школьные надзиратели вымерли.
     К  вечеру,  когда  в  мастерских  и лабораториях уже кончились занятия,
узников  освободили  и  предложили не являться в училище - впредь до особого
распоряжения.
     А  на  другой  день по училищу поползли слухи, что Кострикова, Асеева и
Яковлева  исключают.  После  звонка  на  большую перемену по длинным мрачным
коридорам взволнованно забегали ученики.
     - В актовый зал... Все в актовый зал!
     - Директора! Инспектора!
     - Отменить исключение!
     - Оставить в училище Кострикова, Асеева и Яковлева!
     Школьное   начальство  засуетилось.  Никогда  еще  не  было  в  училище
подобной  истории. С трудом загоняя учеников из коридора в классы, хватая их
за куртки, перепуганные надзиратели повторяли скороговоркой:
     - Успокойтесь,   господа,   успокойтесь.  Завтра  утром  все  уладится.
Непременно  уладится.  Директор  будет с вами беседовать, и все, разумеется,
выяснится и уладится.
     В  конце  концов  надзирателям  удалось  заманить  и загнать учеников в
классы. Занятия кое-как дотянулись до последнего звонка.
     Прямо   из   училища,   не   заходя   к   себе   домой,   целая  ватага
третьеклассников   отправилась   на  Рыбнорядскую  к  Асееву,  Кострикову  и
Яковлеву.  В  маленькой,  тесной  комнате  они  расселись  на  кроватях,  на
топчане, на огромном портновском столе и начали обсуждать положение.
     - Исключат!  -  говорили  одни.  - Уж если Широков решил что-нибудь, он
своего добьется.
     - Да нет, - возражали другие, - постановления же об этом еще не было.
     - Какого постановления?
     - Да  педагогического  совета.  Ведь  не могут же без совета исключить!
Это все одни разговоры.
     - Ну,  там  разговоры  или  не  разговоры, а пусть попробуют исключить.
Видели,  что  нынче  в  училище  началось?  А  завтра еще не то будет. Вон в
Томской  семинарии  два  месяца назад хотели одного парня исключить, так там
ребята  все  стекла выбили, провода перерезали и самого инспектора, говорят,
поколотили. И мы то же самое сделаем.
     Третьеклассники  долго  бы  еще  спорили и волновались, но тут вмешался
Сергей:
     - Вот  что,  ребята.  Завтра  мы,  как  ни  в  чем не бывало, придем на
занятия, а там будет видно.
     С тем и разошлись.
     А  на  другое  утро, чуть только пробило семь часов, Костриков, Асеев и
Яковлев вышли из ворот своего дома и зашагали в училище на Арское поле.
     В  гардеробной, которая в промышленном называлась "шинельной", уже было
тесно  и  шумно.  Ни  один  из  надзирателей не заметил самовольно явившихся
учеников.  Но  как только они вышли из шинельной в коридор, Макаров сразу же
подскочил к ним.
     - Прошу   вас   покинуть   училище   впредь   до  особого  распоряжения
инспектора. Вам это русским языком было сказано.
     Товарищи переглянулись и пошли назад, в шинельную.
     Но  не  успели  они  еще  одеться,  как их окружили ученики из третьего
класса, второго и даже первого.
     - Прошу  сию  же  минуту,  не  медля,  разойтись  по  классам.  Занятия
начинаются!  -  закричал,  заглядывая  в шинельную, Макаров, но его никто не
хотел слушать.
     Классы  пустовали.  Да,  видно,  и сами учителя в это утро об уроках не
думали.
     Они  заперлись в учительской, и ни один из них не появлялся в коридоре,
хотя звонок прозвенел уже давно.
     Еще  с полчаса просидели Костриков, Асеев и Яковлев в конце коридора на
широком  подоконнике,  окруженные  целой  толпой  товарищей.  Макаров издали
смотрел на это сборище, но не решался подойти.
     Но  вот  снова  прозвонил  длинный,  пронзительный  звонок,  и  учителя
гуськом  вышли  из учительской, направляясь в классы на занятия. Толпа возле
подоконника поредела.
     - Как?  Вы  еще  здесь,  господа?  - удивился Макаров, снова набравшись
храбрости.
     "Господа"   нехотя  двинулись  к  выходу,  и  надзиратель  Макаров  сам
проводил их до парадной двери.
     Лишь  только  захлопнулась за ними тяжелая дубовая дверь, как в училище
началась  суматоха.  Ученики  старших  классов  бросились в шинельную, чтобы
остановить Сергея Кострикова и его товарищей. Но шинельная уже была пуста.
     - Выгнали!  -  закричал  кто-то из ребят и, подбежав к тяжелой, длинной
вешалке,  на  которой  висела  добрая сотня шинелей, начал валить ее на пол.
Однако вешалка была основательная и не подавалась.
     На  помощь  парню бросилось еще несколько ребят. Вешалка покачнулась и,
взмахнув всеми рукавами и полами, грохнулась на пол.
     На нее, словно на баррикаду, взгромоздились ученики.
     - Прекращайте,  ребята,  занятия!  -  кричали  они  на  весь коридор. -
Пускай вернут в училище Кострикова, Асеева и Яковлева.
     - Директора! Инспектора!
     Тут  надзиратели совсем растерялись. Стоило им заглянуть в дверь, как в
них  летели  чьи-то  галоши  и  фуражки,  а  иной  раз и шинели. Ученики уже
высыпали на лестницу.
     - Директора! Инспектора требуем! Инспектора!
     - Директора  нет  в  городе.  Инспектора  тоже  нет.  Он  уехал, - врал
ученикам побледневший до синевы, вконец перепуганный надзиратель Тумалович.
     Но  никто  ему  не  верил.  Все  высыпали  на улицу и пошли мимо здания
училища. У одного из окон толпа остановилась. Здесь жил инспектор Широков.
     - Давайте споем ему вечную память! - крикнул кто-то из толпы.
     - Начинай, споем! - подхватили голоса.
     - Вечная  память... вечная память... вечная память инспектору Широкову,
Алексею  Саввичу,  -  запел  дружный  хор,  а один из парней влез на тумбу и
начал дирижировать, размахивая длинными руками.
     У  окна,  спрятавшись  за  тюлевую  занавеску, стоял злой и растерянный
Широков.
     После  "вечной памяти" школьники двинулись по Грузинской улице. Они шли
и пели студенческую революционную песню:

                Был нам дорог храм юной науки,
                Но свобода дороже была
                Против рабства мы подняли руки,
                Против ига насилья и зла.

     Навстречу  им  уже выезжал наряд полиции. Их задержали и вернули назад.
Они не успели даже дойти до угла улицы.

                Пусть нас ждут офицерские плети,
                Казематы, казарма, сухарь,
                Но зато будут знать наши дети,
                Как отцы их боролися встарь...

пели школьники, оттесняемые полицией.
     В   тот   день,  когда  ученики  промышленного  училища,  отпев  заживо
инспектора  Широкова,  высыпали  с  песнями  на  улицу, Сергей тоже не сидел