- Понятно. Сделаем!
     В  этот  же  вечер в низком старом амбаре началась бесшумная торопливая
работа.
     Закрыв  дверь  амбара  на  засов,  Сергей  и Саня разложили перед собой
тонкие,  прозрачные листы "Искры" и начали переписывать статью, подчеркнутую
красным карандашом.
     На  столе,  потрескивая,  горела  свеча.  Большие желтые капли медленно
сползали  на  старый  медный  подсвечник.  Тени  от  двух склонившихся голов
шевелились и покачивались на бревенчатом потолке и стенах амбара.
     Всю  ночь  до  рассвета  мальчики  старательно  по очереди переписывали
статью.  Петухи  уже  начинали  петь  третий  раз,  когда  Сергей  дописывал
последнюю  строчку. В щели амбара проникало солнце, где-то за огородом играл
на рожке пастух, хозяйки выгоняли на улицу мычащих коров.
     Товарищи  спрятали  "Искру"  и  переписанный  лист  в  угол, под сено и
войлок, а сами легли спать.
     Но разве после такой работы уснешь?..
     Сергей   и   Саня   долго  ворочались  с  боку  на  бок,  а  потом,  не
сговариваясь, стали одеваться.
     - На Уржумку, что ли?
     - А то куда же!
     Первая  лодка,  которая отчалила в это летнее утро от низкого песчаного
берега  и  пошла  на  ту  сторону,  к дымящимся от росы заливным лугам, была
"Искра".
     В  ней  сидели  два  паренька.  Они  по  очереди работали веслами, пели
громко  на  всю  реку  песню, и никто бы не догадался, что эти юноши провели
всю ночь без сна, переписывая воззвание, которое кончалось словами:
     "Долой самодержавие! Да здравствует революция!"


x x x

     В  следующую  ночь  товарищи  перенесли  свою  работу в старую баню. На
деревянной  колченогой  лавке  разложили они стопку чистой бумаги и здесь же
поставили противень с налитой в него желатинно-глицериновой массой.
     - Ну, начали! - сказал Сергей.
     Он  засучил  рукава  рубашки,  взял  листок  с  переписанным  текстом и
осторожно  наложил  его  на  глицериновую  массу.  Но  сколько времени нужно
держать  лист,  -  он  не  знал.  Да  и часов у него не было. Он сосчитал до
десяти,  а  потом  осторожно потянул листок за край и стал его приподнимать.
Синие  буквы текста явственно отпечатались на гектографе. Сам же лист бумаги
стал жирным и тяжелым. Сергей снял его, скомкал и бросил под лавку.
     - Кажется, не плохо получается - можно печатать. Давай бумагу!
     Вот  тут-то  и  пошла  работа. Секунда - и Сергей уже снял с гектографа
первую  листовку.  Темносиние жирные буквы казались выпуклыми, и текст легко
можно было прочитать.
     Сергей  отвел  руку  с листовкой в сторону и полюбовался ею, словно это
была не листовка, а какая-нибудь замечательная картина.
     - Здорово  выходит,  а?  -  каждую  минуту  повторял  Саня, еле успевая
подавать чистые листы.
     У  Сергея  только  локти  мелькали.  Он накладывал листы, прижимал их и
снимал, - накладывал, прижимал и снимал.
     Весь  полок,  все  его  пять ступенек, обе старые банные скамейки - все
сплошь было застлано только что отпечатанными, чуть влажными листовками.
     - Довольно,  может  быть?  -  сказал  Саня.  -  Ведь  класть уже больше
некуда.
     - Нет, давай еще! Нужно всю чистую бумагу в дело пустить.
     Когда   не  осталось,  наконец,  ни  одного  чистого  листка,  товарищи
принялись за уборку, чтобы скрыть следы своей работы.
     Они  подобрали  с  полу обрывки бумаги и осторожно смыли теплой водой с
гектографа  синие строчки. Потом вынесли гектограф на двор и закопали его на
прежнем месте.
     Теперь   нужно   было   выполнить  последнее,  самое  важное  поручение
ссыльных: разбросать прокламации по городу.


                                Глава XXXVI

КОГДА ГОРОД СПАЛ

     - Ну,  давай собираться! Сначала пойдем на базар, а потом на Малмыжский
тракт.
     Они  стали торопливо рассовывать листовки по карманам, запихивать их за
пазуху.  Рубашки  оттопырились  на  груди, карманы раздулись, а листовок все
еще  было много. Сергей засунул десятка два за голенища сапог и столько же в
рукава рубашки. Это были последние листовки.
     После  этого  Сергей  и  Саня задули свечу и осторожно вышли из амбара,
постояли с минуту на дворе, прислушиваясь, не идет ли кто.
     Нет,  шагов  не  слышно.  Ночь  была  темная,  жаркая,  в траве трещали
кузнечики.
     Мальчики осторожно, на цыпочках прошли по двору и вышли на улицу.
     На  каланче  пробило  двенадцать  часов. Город Уржум спал. Все окошки в
домах  были  черные.  Фонарь на углу Полстоваловской давно погас - летом его
тушили рано.
     Сергей  и  Саня  зашагали  к  базарной  площади.  Вот и собор, а за ним
чернеет  площадь.  Пригнувшись,  они побежали к пустым деревянным прилавкам,
на  которых  в базарные дни приезжие крестьяне расставляли деревенский товар
- крынки с молоком и плетушки с яйцами.
     Молча и быстро товарищи начали разбрасывать по прилавкам листовки.
     На  площади было тихо, но со всех сторон слышался хруст и пофыркиванье.
Это  жевали  сено  распряженные  лошади,  а  неподалеку от них стояли возы с
поднятыми   вверх   оглоблями.  На  возах  и  под  возами  спали  крестьяне,
съехавшиеся  еще  с  вечера к базарному дню. Изредка одна из лошадей чего-то
пугалась, начинала бить копытом по мягкой земле и ржать.
     - Н-на,  лешай!..  -  слышался  из-под  воза  сонный  голос.  На  возах
шевелились и поднимались люди.
     Сергей  и  Саня  тотчас  же  прятались  за  прилавками, прислушиваясь к
шороху, а потом опять принимались за работу.
     Скоро все прилавки были покрыты белыми листовками.
     - Ну,  готово,  -  шепнул  Сергей,  -  теперь  нужно  скорей  бежать на
Малмыжский тракт.
     Они  побежали. До Малмыжского тракта было не так-то близко, а с работой
надо было покончить до утра.
     У  одного  из домов с высоким забором и резной железной калиткой Сергей
остановился,  вытащил  из  кармана  несколько  листовок  и  с  размаху ловко
перебросил  их  через  высокий  забор  в  сад, Саня испуганно схватил его за
руку. В этом доме жил сам уездный исправник.
     - Бежим.
     Сергей  толкнул  Саню  в  бок,  они понеслись во всю прыть. Когда улица
осталась позади, Сергей сказал шопотом:
     - Пускай знают, что революционеры и ночью не спят.
     Под  городским  садом  ребята  сняли сапоги и перешли Уржумку вброд. На
той  стороне реки сразу же начинался Малмыжский тракт. По обеим его сторонам
темнел лес.
     Едва  только  Сергей  и  Саня  добрались  до  тракта, как где-то позади
неожиданно   раздался  короткий  пронзительный  свисток.  Казалось,  свистят
совсем  близко. Сергей и Саня опрометью бросились бежать к лесу. В нем можно
было отлично укрыться от погони.
     За  первым  свистом  раздался  второй,  еще  громче и пронзительней, и,
наконец, все смолкло.
     - Стой,  -  остановил  Саню  Сергей.  - Куда разогнался? Нужно листовки
разбросать!
     - Верно, - сказал Саня, переводя дух.
     Они  пошли  по  дороге,  оставляя  листовки  то  там,  то  здесь,  то в
придорожных кустах, то по обочинам дороги.
     Через полчаса все до одной листовки были разбросаны.
     - Обратно  пойдем другой дорогой, - предложил Сергей. - Чорт его знает,
кто это свистел. Свисток был полицейский. Может, караулят у брода...
     Он хорошо помнил совет Спруде быть осторожнее.
     Дорога  шла  через болото. Белый туман низко стлался по земле, и трудно
было  разглядеть  тропинки.  Приходилось  наугад  прыгать  с кочки на кочку.
Ребята  часто проваливались в холодную болотную воду. Ветки елок хлестали их
по лицу.
     - Ничего, придем домой - обсохнем, - подбодрял Сергей товарища.
     Саня так вздыхал, точно тащил на спине тяжелую ношу.
     На  улицах города начинало светать, когда мокрые, усталые, но довольные
своей  работой  приятели  вернулись  домой.  У себя в амбаре они с жадностью
съели  приготовленную  бабкой  краюху  хлеба  и  выпили целую крынку молока.
Потом  развесили  мокрую одежду и улеглись спать. Но спать было уже некогда,
начиналось утро.
     Первое   известие  о  разбросанных  по  городу  листовках  принесла  на
Полстоваловскую   бабушка  Маланья.  Она  только  что  вернулась  с  базара,
перепуганная  и  даже  сердитая. Черный платок ее съехал на сторону, бабушка
запыхалась.
     - Господи  Иисусе,  -  рассказывала  она,  - пошла я на базар, думала -
куплю  к  празднику  полголовки  и  ножки  свиные  на  студень.  А там точно
острожный  двор.  Пристав  бегает, полицейский надзиратель бегает, городовые
бегают.  Шуму,  крику,  в  свистки  свистят...  Какие-то бумажки ищут. Нынче
ночью,  говорят,  студенты  крамольники  по  городу  бумажки разбросали, а в
бумажках  всякие  слова против царя написаны. Уж где только не накидали этих
бумажек!  И  на  Малмыжском  тракте,  и  на  базаре полным-полно, и по всему
городу...   Да   это  еще  что!  Владимир  Иванович  рассказывает,  будто  у
исправника  в беседке целый ворох нашли. Господи Иисусе! Вот ведь какие бесы
бесстрашные!..
     Сергей и Саня переглянулись и захохотали.
     - Что  смешного-то? Чего зубы-то скалите? Ведь за такие бумажки людей в
Сибирь гоняют, а им смешки!..
     Старуха  долго  еще  ворчала.  Ей  и  в  голову не приходило, что "бесы
бесстрашные"  -  это  ее  внук  Сережа  и самарцевский Санька и что у нее на
дворе за баней зарыта тайная типография.
     Весь день Сергей ходил, точно после выдержанного экзамена.
     Он  видел,  как  мимо  их дома, придерживая шашку, пробежал полицейский
надзиратель  Петушок  в  непомерно  большой  фуражке.  За Петушком вышагивал
длинный  рыжеусый  Дергач, а за ним, задыхаясь, еле поспевал тучный пристав.
Через  десять  минут  после  них,  поднимая  на Полстоваловской облака пыли,
промчалась пролетка с исправником.
     - Зашевелились!  -  усмехнулся  Сережа.  -  Да  поздно! Теперь уже наши
листовочки пошли по всему уезду гулять.
     В  городе  -  на  улице,  в  домах,  в лавках, на речке - только и было
разговору, что о листовках. Думали, что это дело рук ссыльных.
     Все перешептывались, охали, качали головами, разводили руками.
     Сергей   и   Саня   ходили  по  улицам,  прислушивались  к  разговорам,
посмеивались  про  себя. Им очень хотелось сбегать в конец Полстоваловской и
узнать,  что  слышно у ссыльных. Но об этом и думать было нечего, по крайней
мере дня три-четыре.
     Вечером,  как  обычно  по  субботам,  все уржумцы топили бани у себя на
дворе.  И  в  эту  субботу установленный порядок не был нарушен, несмотря на
весь переполох.
     Бабушка  Маланья  тоже  топила  баню. Сергей со своим приятелем таскали
воду ведро за ведром. В конце концов бабушка на них даже прикрикнула:
     - Никак всю речку вычерпали. Другим-то оставьте!
     А  мальчикам  в этот день на радостях казалось, что они не то что речку
могут вычерпать, а целое море.
     Когда  поздно  вечером,  после  всех домашних, они пошли в баню мыться,
Сергей  совсем  разошелся.  Он  выплеснул  на  каменку подряд несколько шаек
воды.  Раскаленные  камни  зашипели,  и  белый  горячий пар густо повалил от
печки.
     - Хватит!  И  так  жарко! Что ты, с ума сошел? - крикнул Саня, которого
из-за пара не было видно.
     - Жарко?  -  спросил  Сергей  и  выплеснул  под  ноги  Сане целую шайку
холодной воды.
     - Серьга, чорт! - заорал Саня.
     Он сидел на лавке с намыленной головой, и лицо у него было сердитое.
     - Озяб, Санечка? Ну, давай я тебя веничком попарю!
     Сергей  схватил  с лавки лохматый березовый веник и кинулся к товарищу,
но Саня успел схватить шайку холодной воды и окатил Сергея с головы до ног.
     - Ну уж теперь не жди пощады!
     Саня  не  на  шутку  перепугался. Он съежился на лавке и выставил перед
собой  в  виде  щита  пустую шайку. Мыльная пена разъедала ему глаза, а воды
под рукой не было. От этого он строил такие рожи, что Сергею стало смешно.
     Он сел на скамейку напротив и, протянув Саньке руку, сказал:
     - Ну, ладно, так и быть! Мировая!
     Саня поставил пустую шайку на пол и промыл глаза из Сережиной шайки.
     После  перемирия  оба приятеля полезли на полок и принялись тереть друг
другу спины.
     Но долго они еще не могли угомониться.
     Ночью  бабка  вышла  во  двор,  чтобы  посмотреть,  не забыли ли ребята
погасить в бане лампу.
     Огонь в окошке еще мерцал.
     Бабка подошла к бане и вдруг услышала оттуда:

                Люди гибнут за металл!
                Люди гибнут за металл!
                Сатана там правит бал...

     Сильный,  звонкий, раскатистый голос Сергея бабка сразу узнала. Это пел
он. А приятель его подпевал глуховатым басом:

                Правит бал, правит бал, правит бал...

     Бабка заглянула в окошко и даже руками развела.
     Товарищи  сидели  на  полке  и дружно распевали, постукивая по дну шаек
кулаками:

                Сатана там правит бал...

     - Какие  песни  к  ночи  поют,  да  еще в бане. Тьфу! - плюнула бабка и
постучала в окошко.
     - Идите спать, полуночники!
     Через  несколько минут огонь в бане погас. Две тени быстро пробежали по
двору, и дверь амбара захлопнулась.
     В эту ночь Сергей и Саня спали как убитые.


x x x

     Все  лето  стояла  жара, и даже в середине августа солнце еще припекало
во-всю.  Только-только  начали  поспевать  яблоки,  а  Сергею  пора уже было
собираться   в   Казань.  Пятнадцатого  августа  в  промышленном  начинались
занятия.
     Накануне   отъезда,   уже  поздно  вечером,  Сергей  пошел  к  ссыльным
прощаться.  Идя  по  Полстоваловской,  он  еще  издали  увидел,  что в окнах
маленького домика темно.
     "Может, они все на дворе сидят?" - подумал Сергеи и подошел поближе.
     На  низеньком  покосившемся  крыльце  кто-то  сидел  и  курил. Папироса
освещала   кусок  светлой  рубашки  и  острую  маленькую  бородку.  Это  был
Христофор Спруде.
     - А наши рыбу ловят... Садитесь! - сказал он и подвинулся.
     Сергей присел на крылечко.
     - Завтра еду - проститься зашел.
     - Ну так подождите, наши, верно, скоро вернутся. Хотите курить?
     Оба закурили.
     Было  так  тихо,  что каждое слово, сказанное вполголоса, отдавалось по
всей улице.
     На  другом  конце  Полстоваловской,  у  ворот  дома  старовера Проньки,
кто-то  сидел  на  лавочке  и негромко пел. Песня была грустная, и мотив как
будто церковный.

                Поздно-поздно вечерами,
                Как утихнет весь народ,
                И осыплется звездами
                Темносиний небосвод...

     Песня вскоре смолкла.
     Огни  в  домах  гасли  один  за другим, стало еще тише и темнее. Сергею
начало  казаться, что он сидит где-то посреди поля рядом с каким-то дорожным
товарищем. Соседние домишки в темноте были похожи на стога сена.
     - Тихий городок, - сказал Спруде, - третий год, как нас сюда выслали.
     - А где вы раньше жили?
     - Россия  велика.  Где  только  я  не  бывал... Жил и в Петербурге, и в
Москве, и на Дону, и на Урале, и в Казани...
     - Хороший город Казань, верно? - спросил Сергей.
     - Город  не  плох, да и люди там есть хорошие. У меня там и сейчас один
товарищ  живет,  студент.  Может,  забежите  к  нему?  У  него  много народа
собирается - студенты, семинары, рабочие...
     - Я  бы  с  удовольствием!..  -  сказал  Сергей поспешно. - Да вот, как
они...
     - Что  они!  Скажите  им  только,  что  Христофор прислал, они вас, как
старого приятеля, примут.
     Спруде наклонился к самому уху Сергея:
     - Раз  уж  вы  на  гектографе печатали и листовки ночью разбрасывали, -
значит,  вас  рекомендовать  можно...  Да  смотрите - не забывайте одного: в
нашем  деле  нужно...  нужно...  Как  бы  это покороче сказать? Нужно, чтобы
сердце было горячее, а голова холодная!


                                Глава XXXVII

ПОСЛЕДНИЙ ГОД В КАЗАНИ

     В  1903  году Сергей начал работу практикантом у Крестовниковых, на том
самом заводе, на котором он побывал в первый год своего учения в Казани.
     Теперь  уже не со слов Акимыча и не мимоходом познакомился он с тягучей
и унылой жизнью в цехах, пропахших щелоком и несвежим бараньим салом.
     По  одиннадцати часов подряд не отходили рабочие от чанов с кислотами и
от бурлящих котлов, в которых варилось знаменитое казанское мыло.
     У  Крестовниковых  работало  много  татар. Сергей видел, как, обливаясь
потоками   пота,   татары   таскали   огромные   бадьи  с  гудронным  салом.
Многопудовая  бадья покачивалась на палке, врезавшейся в плечи переносчиков.
За  день  они  иной  раз  перетаскивали  на  своей спине по триста-четыреста
пудов.
     Этих  парней  подбирали всегда по росту - молодых и сильных. На опасной
работе,  на  переливке  кислот из бутылей в чаны, тоже стояли татары. Руки и
ноги  у  всех  у них были в язвах и ожогах. За эту страшную и опасную работу
им  платили  от  восьми  до восемнадцати рублей в месяц, а работали они весь
день или всю ночь подряд.
     Когда  Сергей, усталый, в замасленной блузе, возвращался с завода домой
и,  переодевшись,  садился к столу за училищные чертежи, в ушах у него долго
еще  оставался  гул  котельного отделения, грохот лебедок, ругань мастеров и
унылые выкрики грузчиков-татар.
     Сергей   работал   до  поздней  ночи,  покрывая  белый  лист  контурами
усовершенствованных  машин, котлов и двигателей. Он чертил и думал о душных,
грязных  цехах  Крестовниковского  завода, где таких котлов и двигателей и в
помине  не было, где работали по старинке, так же, как и полсотни лет назад,
в год основания завода.
     Наглядевшись  на  каторжную  жизнь  рабочих, Сергей в тот год написал в
Уржум такое письмо:
     "...Например,  здесь  есть  завод  Крестовникова  (знаете,  есть  свечи
Крестовникова),  здесь рабочие работают день и ночь и круглый год без всяких
праздников,  а  спросите  вы  их,  зачем вы и в праздники работаете, они вам
ответят:  "Если  мы  не  поработаем  хоть один день, то у нас стеарин и сало
застынут,  и  нужно  будет  снова  разогревать,  на  что  понадобится рублей
пятьдесят,  а  то  и  сто".  Но  скажите, что стоит фабриканту или заводчику
лишиться  ста рублей? Ведь ровно ничего не стоит. Да, как это подумаешь, так
и  скажешь:  зачем  это  один  блаженствует,  ни  черта  не делает, а другой
никакого  отдыха  не  знает  и  живет  в  страшной нужде? Почему это, как вы
думаете?.."
     В  то время, когда Сергей писал это письмо, ему было семнадцать лет. Он
смотрел  вокруг  широко  открытыми глазами и многое видел. А глядеть было на
что.
     Вся  страна  напоминала  пороховой склад, опутанный целой сетью тлеющих
фитилей.  Дело  шло  к  девятьсот  пятому  году. То там, то здесь вспыхивали
забастовки и стачки.
     Шли  глухие  слухи  о  том,  что  не все спокойно и в армии. У солдат и
матросов  находили  революционные  листовки.  Видно,  нижним  чинам  надоело
терпеть зуботычины и муштру.
     Камеры   в   тюрьмах   не   пустовали.   В  одиночках  сидело  по-двое.
"Крамольников"  с  каждым годом становилось все больше. Они были повсюду - и
на заводах, и в армии, и среди студенческой молодежи.
     В   листовках   и   прокламациях,   на  тайных  сходках  и  в  открытых
выступлениях на улице звучали призывы к борьбе с самодержавием.
     Так  было  по  всей царской России, так было и в Казани. 21 января 1903
года по городу были расклеены и разбросаны прокламации.
     Попали  листовки  и  на  Алафузовский,  и  на  Крестовниковский,  и  на
Свешниковский,  и  на  пороховой,  и  на пивоваренный заводы, залетели они в
мастерские и в типографии.
     И  даже  на  суконной  фабрике Губайдулина, что в пятнадцати верстах от
города,  очутились  крамольные  листовки.  Прокламации  были напечатаны и на
русском и на татарском языках. Говорилось в них так:

     "...Нам  надо  соединиться  -  вступить  в  общую семью рабочих-борцов,
которая у нас называется "Российская Социал-демократическая Партия".
     "Мы,  сознательные  казанские  рабочие,  уже  вступили  в  эту партию и
призываем  всех  наших товарищей примкнуть к нам