язали  ему  руки  и
снимали с него, онемевшего от страха, старый револьвер,  "селедку",  которая
не лезла из ножен, до того она заржавела, и прочую амуницию, в то время  как
другие арестанты валили и вязали конвойных и младших надзирателей...
     Ни одного крика не было слышно, ни один человек  не  успел  выстрелить,
никто толком даже не понял, в чем дело, а все уже были повязаны  кушаками  и
стояли выстроенные возле тюремной стены.
     - Все ли тут? - спросил Дзержинский, пересчитывая тюремщиков.
     - Как будто все, - сказал матрос, на обязанности которого  была  охрана
арестованных конвойных и надзирателей.
     - Так  точно,  все,  -  подтвердил  старик  стражник   со   слезящимися
глазами. - Все, как есть, ваше благородие,  кроме  его  благородия  старшего
господина Токарева. Они, то  есть  господин  Токарев,  отдыхают,  а  мы  все
туточки...
     Взяв  из  кучи  оружия,  сваленного  неподалеку,   револьвер   поновее,
Дзержинский пошел к тюрьме, возле которой  в  пристроечке  имел  обыкновение
отдыхать Токарев, уперся ногою в косяк, рванул дверь и вошел в дежурку.
     Здесь было темно. Токарев негромко посапывал в углу. Стараясь пока  что
не очень шуметь, Дзержинский сорвал одеяло, которым было  завешено  окно,  и
направил револьвер на Токарева.
     - Лежите смирно!
     Токарев молчал. Из-под красной кумачовой подушки  выглядывал  револьвер
без кобуры. Дзержинский забрал и этот револьвер.
     - Одевайтесь!
     Надзиратель долго не мог попасть ногами в штанины.
     - Это китель, - сухо сказал Дзержинский. - Брюки лежат рядом с вами.
     Токарев попробовал улыбнуться, но из  этого  ничего  не  вышло.  Вместо
улыбки на лице его проступило выражение ужаса. Он только сейчас все понял.
     - Вы меня расстреляете? - хриплым желудочным голосом спросил он.
     - Одевайтесь! - повторил Дзержинский.
     С каждой секундой Токарев зеленел все больше и больше.  Глядя  на  него
сейчас, никто бы не поверил, что этот человек способен  внушать  ужас  одним
своим  видом:  эти  обвисшие  серые  усы,  бессмысленные   глаза   навыкате,
трясущийся подбородок, руки, которые отказывались повиноваться ему. "Как  бы
он не умер еще, чего доброго! - подумал Дзержинский. - Потом отвечай!"
     - Разрешите взять деньги, - попросил Токарев.
     - Возьмите.
     - Так сказать, сбережения, - сказал Токарев  и  достал  из-под  подушки
грязный мешочек. - Имею привычку брать с собой. Детки ненадежные...
     Дзержинский отвел взгляд: Токарев  был  омерзителен  сейчас  со  своими
глазами навыкате, с мешочком, с дрожащими руками.
     Вышли во двор. Стражники и конвойные по-прежнему стояли возле стены.
     Навстречу, странно улыбаясь, двигался матрос. Он был бледнее  обычного,
спокойный, почти веселый. Токарев замедлил шаги.
     - Уйдите, Шура, - сказал Дзержинский.
     Матрос остановился, глядя на Токарева, как зачарованный.
     Токарев тоже остановился, потом отступил на шаг к  Дзержинскому,  потом
дрожащими пальцами вцепился в рукав его куртки.
     - Он вас не тронет, - сказал Дзержинский, - идите.
     - Он хочет меня убить, я знаю, отгоните его.
     - Уйдите, Шура! - крикнул Дзержинский.
     Матрос медленно отвернулся и пошел  вдоль  тюремного  забора,  в  глубь
двора. Но Токарев не двигался с места.
     - Я не пойду к стенке, - вдруг сказал он, - вы не  смеете!  Вы  за  это
ответите! Вас всех перевешают. Вы разбойники!
     Дрозд толкнул его сзади в спину. Токарев пошатнулся и  закричал.  Дрозд
толкнул во второй  раз,  Тока-рев  ткнулся  в  стену.  Теперь  он  плакал  и
выкрикивал угрозы и  ругательства.  Опять  подошел  матрос  с  папироской  в
зубах, все та же странная улыбка блуждала на его лице.
     - Беру на себя приведение казни в исполнение, -  произнес  он  довольно
громко, так, чтобы все слышали.
     - Убирайтесь отсюда, - потеряв терпение, крикнул Дзержинский. -  Сейчас
же уйдите отсюда.
     Но  было  уже  поздно:  стража  услышала  слова   матроса   и   подняла
многоголосый вой.  Кричали,  вопили,  умоляли.  Толстяк  конвойный  упал  на
колени; старик со слезящимися глазами стал хватать за ноги  Дрозда;  Токарев
лихорадочно развязывал свой мешок с деньгами, решив, видимо, откупиться...
     - Молчать! - крикнул Дзержинский. - Никто не  будет  расстрелян!  Тихо!
Сейчас откроют ворота,  и  вы  все,  не  оглядываясь,  побежите  к  главному
зданию, Бодров, открывайте! Живо!
     Ворота со скрипом отворились.
     - Токарев, вперед! - командовал Дзержинский. -  Остальные  за  ним.  Не
задерживайтесь! Шагом марш!
     Конвой и охрана не верили ни своим глазам, ни  своим  ушам.  Но  ворота
были открыты настежь.
     - Прошу покорно! - сказал вежливый Дрозд.
     Первым тронулся Токарев. Пятясь от Дзержинского, он  пошел  к  воротам.
За  ним  двинулись  остальные.  До  ворот  они   шли   медленно,   едва-едва
переставляя ватные от страха ноги, но за  воротами  силы  к  ним  вернулись.
Выйдя из острога, Токарев побежал, приседая и петляя, как заяц. Он и  теперь
думал, что арестанты будут стрелять  ему  в  спину.  Потом  он  упал,  потом
поднялся, потом опять упал. Ему казалось, что  так  он  их  обманет.  А  они
стояли в воротах и покатывались от хохота, смеялись  до  слез,  до  колик  в
животах.  Дрозд  лаял  собачкой.  Кто-то  улюлюкал  и  выл.  Кто-то   кричал
поросенком.
     А конвой все бежал и бежал между пихтами  и  елями  по  сочной  зеленой
траве, спотыкался, падал, вставал, вновь падал и петлял между  деревьями  до
тех пор, пока не исчез за холмом возле главного корпуса.
     - Закрыть  ворота,  -  приказал  Дзержинский.  -  Завалить  досками   и
бревнами. Возле главного входа в пересыльную  строить  баррикады.  Начальник
по работам Бодров.
     - Можно начинать? - спросил Бодров.
     - Начинайте, - сказал Дзержинский и подозвал к себе матроса. - Идите  в
дежурку Токарева, - произнес он, - там у него красная наволочка,  вытряхните
из нее пух и сделайте  флаг.  На  флаге  надо  написать:  "Свобода".  Только
быстро, Шура! И палку найдите подлиннее,  чтобы  флаг  был  виден  издалека.
Пускай из камер главного здания будет видно... Поняли?
     - Есть! - ответил матрос.


     В три часа пополудни над корпусом пересыльной  тюрьмы  взвился  красный
флаг  с  надписью  "Свобода".  К  этому  времени  Дзержинский,   единогласно
избранный председателем революционной тройки, открыл митинг.  В  своей  речи
он объявил, что считает  положение  внутри  тюрьмы  чрезвычайным  и  требует
абсолютной  дисциплины  и  порядка.  Уголовные,  не  желающие   повиноваться
приказам и распоряжениям революционной тройки, будут арестованы и  заключены
под стражу в камере номер один.
     - Ура! - крикнул уголовный Ципа, первый в партии подхалим и подлиза.
     Дзержинский улыбнулся. Глаза его блестели.
     В заключение своей речи он поздравил товарищей с тем, что отныне они  -
граждане самостоятельной республики, отвергающей власти и законы  Российской
империи.
     После  митинга  тройка  занялась  распределением   обязанностей   среди
граждан новой республики. Был назначен повар, его помощник,  кухонный  мужик
и начальник воды. Эту последнюю должность пришлось учредить в связи  с  тем,
что воды было немного и ее, на всякий случай, приходилось  экономить.  Потом
был  назначен  начальник  внутренней  охраны,   командующий   гарнизоном   и
командующий отдельным корпусом  уголовных.  Потом  на  совещание  пригласили
нового начальника внутренней охраны и  вместе  с  ним  выработали  поименные
списки дежурных по безопасности республики...
     В сумерки к тюрьме пришел Лятоскевич.
     - Откройте, господа, ворота, - сказал он.
     - Сейчас будет доложено тройке, - ответил дежурный.
     Лятоскевич курил сигару, смотрел на облака,  ждал.  Из  всех  щелей  на
него смотрели заключенные. Это было удивительное зрелище:  начальник  тюрьмы
просится в тюрьму, а его не пускают.
     Но он чувствовал, что на него смотрят, и вел  себя  в  общем  спокойно,
прогуливался  со  скучающим  видом,  насвистывал  из  "Цыганского   барона",
изредка поглядывал на часы. Дежурный не возвращался.
     Лятоскевич начал нервничать.
     Неподалеку за частоколом каркнула ворона, потом мяукнула  кошка,  потом
тихо и печально захрюкала свинья.
     Стараясь не обращать внимания на  эти  шутки,  Лятоскевич  прогуливался
возле ворот - десять шагов вперед, десять назад.
     Еще раз посмотрел на часы. В общем не так-то уж много  прошло  времени,
самое большее - четверть часа. Если бы только они  не  глазели  на  него  из
всех щелей!
     Теперь за частоколом закричал гусь, вслед за гусем  в  мирной  вечерней
тишине начал блеять баран. Что они хотят сказать этим блеянием, черт  бы  их
драл!
     Наконец в воротах отворился круглый волчок, в  волчке  показалось  лицо
дежурного. Дежурный сказал:
     - Просили передать, чтобы вы завтра наведались. Сегодня мы занятые.
     Это было  чудовищно  по  оскорбительности,  но  что  он  мог  ответить?
Закричать? Затопать  ногами?  Выстрелить  из  револьвера  в  этот  проклятый
волчок, из которого на него смотрело какое-то нахальное мальчишеское лицо?
     Помедлив,  Лятоскевич  произнес,   как   ему   казалось,   с   холодным
достоинством:
     - Хорошо. Я приду завтра. Но заметьте - в последний раз.
     В ответ Лятоскевичу из-за частокола длинно и глупо замычала корова.  Он
содрогнулся и зашагал прочь - близкий к обмороку, бледный как смерть.
     Ночью у него случился сердечный припадок. Лежа без подушки  на  диване,
с мокрой тряпкой на впалой волосатой груди, он  говорил  жене  прерывающимся
голосом:
     - Если об этом узнают в министерстве, я пропал. Вы понимаете?  Если  бы
они убили хоть одного надзирателя, все было  бы  иначе,  но  они  никого  не
убили и не ранили, они просто выгнали вон из  тюрьмы  всех  конвойных,  всех
стражников, всех надзирателей. Это неслыханно!  Я  конченый  человек,  Сузи!
Боже мой, что мне делать?
     Рано утром он опять притащился к воротам тюрьмы, и караульный  с  вышки
побежал доложить о нем Дзержинскому.
     - Пусть подождет, - был ответ.
     Около часа всесильный начальник  Александровского  каторжного  централа
гулял возле острога. Утро было холодное,  ветреное,  по  небу  плыли  рваные
серые тучи. Лятоскевич  мерз.  Ночью  он  получил  телеграмму  из  Иркутска.
Вице-губернатор телеграфировал о том, что  инцидент  ни  в  коем  случае  не
должен  иметь  огласки,  что  Лятоскевичу  следует  немедленно  же  войти  в
переговоры с восставшими арестантами  и  в  возможно  короткий  срок  замять
дело.
     Хорошо ему посылать депеши, - пусть бы сам попробовал замять дело.
     Он поднял воротник форменной шинели, поправил фуражку.
     Чем все это кончится, интересно знать...
     После длительного ожидания в  воротах  открылся  волчок,  и  начальнику
централа были предъявлены  требования  арестантов.  Требований  было  много.
Стоя возле ворот, Лятоскевич записывал их для памяти  в  книжку.  Переговоры
от имени тройки вел Бодров. Дзержинский по свойству своего характера  такими
делами заниматься не мог.
     - Ваши требования слишком серьезны и слишком  многочисленны  для  того,
чтобы я мог  ответить  на  них  сразу,  -  сказал  Лятоскевич.  -  Я  должен
посоветоваться и подумать.
     - Думайте, - сухо ответил Бодров.
     Опять щелкнул этот проклятый волчок.
     В тюремном дворе пели. Лятоскевич прислушался, это наверняка про него.

                        Далеко в стране Иркутской,
                        Между двух огромных скал,
                        Обнесен стеной высокой
                        Александровский централ.

     Этой песней его встретили здесь, в тюрьме, несколько лет  назад,  когда
он приехал сюда начальником централа, он слышит ее постоянно,  каждый  день,
всегда...

                        Дом большой, покрытый славой,
                        На нем вывеска висит.
                        А на ней орел двуглавый
                        Раззолоченный стоит.
                        Это, братцы, дом казенный,
                        Александровский централ,
                        А хозяин сему дому
                        Здесь и сроду не бывал.
                        Он живет в больших палатах
                        И гуляет и поет,
                        Здесь же в сереньких халатах
                        Дохнет в карцере народ.

     Еще несколько минут он простоял возле ворот, обдумывая  предложения,  и
слушал знакомую страшную песню.

                        Здесь за правду за народну,
                        За свободу кто восстал,
                        Тот начальством был отправлен
                        В Александровский централ.
                        Есть преступники большие,
                        Им не нравился закон,
                        И они за правду встали,
                        Чтоб разрушить царский трон.

     Он уже шел к дому по узкой тропинке, протоптанной меж пихт  и  елей,  а
песня догоняла его, тяжелая и грозная:

                        Отольются волку слезы,
                        Знать, царю несдобровать...

     Дома Лятоскевич хлопнул две рюмки  водки,  закусил  моченым  яблоком  и
вызвал Токарева - советоваться.


     Вечером посланный  от  Лятоскевича  объявил,  что  господин  Лятоскевич
требования заключенных может выполнить только частично.
     - Не все? - спросил Бодров.
     - Нет,  не  все.  Господин  Лятоскевич  очень  сожалеет,  но  положение
таково, что это не в его власти...
     Волчок в воротах захлопнулся.
     Ночью  жгли  во  дворе  тюрьмы  костры,  пели  песни,   читали   стихи.
Дзержинский ходил от костра к костру, улыбался  своей  печальной  улыбкой  и
прислушивался к пению. В золе пекли картошку и ели тут же,  сидя  на  земле.
Было странно, что все это в тюрьме, что за тюремной  стеной,  там,  снаружи,
стоят и дежурят тюремщики с винтовками, что  кругом  тайга,  а  не  волжские
степи, что за горою Ангара, а не Волга.
     Тучи ночью разошлись, вызвездило,  небо  было  черное,  очень  далекое;
пахло печеным  горячим  картофелем,  дымом,  войной.  Многие  из  арестантов
сидели с  оружием,  отобранным  у  конвоя,  с  револьверами,  с  саблями,  с
винтовками, и, глядя на них со стороны, можно  было  подумать,  что  это  не
запертые в остроге арестанты, а маленькая  часть  какой-то  странной  армии,
грозной, непобедимой, вечной со времен Пугачева и Разина, кусочек того,  что
все равно нельзя уничтожить, того, что было, но не исчезло,  что  есть,  что
будет, что останется...
     Дзержинский ходил  от  костра  к  костру,  грелся  у  огней,  почти  не
разговаривал. Думал ли, мечтал ли - кто знает...
     Может  быть,  рисовались  в  его  воображении  еще  неопределенные,  но
величественные контуры будущих, очень далеких лет, красногвардейские  полки,
знамена победившей революции...
     Может быть, глядя на матроса, молчаливо сидевшего у костра с  винтовкой
на коленях, он представлял себе его командиром броненосца, над которым  реет
алый флаг.
     Или видел Бодрова, невозмутимого Бодрова, с его всегдашней  улыбкой  на
крупных свежих губах,  дипломатом  страны,  в  которой  победила  революция.
Где-нибудь  на  международном  съезде   он   говорит   речь,   невозмутимый,
серьезный, спокойный, во фраке с белой грудью, с цветком в петлице,  говорит
и улыбается и смеется, и только глаза у него не смеются,  глаза  такие,  как
сейчас, когда он сидит над костром и смотрит на языки пламени, на искры,  на
клочья дыма...
     Или Дрозд, длинный Дрозд, - кем будет он?
     Или межевой техник Воропаев, осужденный на пять лет каторги за то,  что
пошел вместе с мужиками против помещика, пожелавшего отобрать у  мужиков  те
последние клочья земли, которые у них были...
     Что будет делать Воропаев, когда победит революция?
     Доживет ли?
     Увидит ли?
     Он стоял,  смотрел,  думал,  а  возле  одного  из  костров  уже  завели
плясовую, гремела песня. Длинный Дрозд плясал, а хор надрывался:

                        Не из чести, не из платы
                        Не идет мужик в солдаты -
                        Не хочет, калина, не хочет, малина!

     Утром пересыльную тюрьму окружили на всякий случай  войска,  присланные
из Иркутска.  С  наблюдательной  вышки  острога  было  видно,  как  Токарев,
улыбаясь сладкой  улыбкой,  разговаривал  с  пузатым  поручиком,  командиром
отряда, как он показывал на острог  рукою  и  что-то  старательно  объяснял.
Шурпалькин смотрел и угрюмо молчал; потом,  когда  Токарев  поднес  поручику
спичку,  чтобы  тот  закурил,  матрос  скрипнул  зубами  и  грустно   сказал
Дзержинскому:
     - Было б мне на вашу дисциплину и сознательность не сдаваться.
     - А что? - спросил Дзержинский.
     - Смотрите, как пляшет старый козел,  -  со  злобной  тоской  в  голосе
воскликнул матрос, - смотрите, до чего радуется! Разрешите, я из  винтовочки
приложусь, а?
     И винтовка мигом очутилась у него в руках.
     Увидев солдат, уголовники во главе с  Ципой  пришли  к  Дзержинскому  с
требованием сдачи на милость победителя.  Дзержинский  молча  выслушал  речь
Ципы, потом ответил:
     - Идите в камеру. Вы арестованы.
     Понурившись, уголовные ушли. Собственно, они  только  этого  и  хотели.
Быть  арестованными  -  значило  быть  ни  в  чем  не  виноватыми  в  глазах
начальства. Что ж, политические силой принудили их участвовать в восстании!
     Бодров непрерывно вел переговоры с Лятоскевичем. Волчок в  воротах  был
открыт, в двух шагах от волчка стоял Лятоскевич, сосал сигару и  торговался.
За Лятоскевичем стояли солдаты  в  белых  гимнастерках,  стыли  на  ветру  и
ждали. Перед солдатами прохаживался прихрамывающий на одну ногу офицер.
     Тройка  заседала  непрерывно.  Каждое  новое  предложение   Лятоскевича
специальный  связной  передавал  тройке,  тройка  обсуждала  и,  прежде  чем
вынести решение, собирала сходку: сходка решала окончательно.
     Настроение держалось все время решительное, боевое  и  бодрое,  связной
приносил Бодрову одни и те же постановления тройки и схода:
     - Держаться твердо, ни в чем не уступать.
     Лятоскевич с каждым часом все более заметно нервничал.
     - Я хочу говорить с вашим коноводом, - сказал он.
     - Я не знаю, о ком вы говорите, - ответил Бодров.
     - Я говорю о вашем начальнике  или  руководителе,  как  он  там  у  вас
называется... Я желаю говорить непосредственно с ним!
     - Понимаю, - ответил Бодров, - но,  к  сожалению,  ничем  не  могу  вам
помочь.  Тот,  кого  вы  имеете  в  виду,  положил  себе   за   правило   не
разговаривать с тюремщиками...
     - Ах, вот как.
     - Да, именно так.
     Теряя терпение, Лятоскевич подошел к поручику и спросил у него, что  он
думает обо всем этом деле.
     Поручик поднял на Лятоскевича злые глаза и раздельно ответил:
     - Ничего я не думаю. Я натер ногу, солдаты голодны, - кончайте скорее.
     - Да как кончить-то! - с тоской воскликнул  Лятоскевич.  -  Я  не  имею
права идти на их требования,  понимаете?  Меня  обнесли  доносом,  вмешалось
министерство, я тут ни при чем.
     - Ну, и я ни при чем, - ответил офицер. - Меня  уж  это  совершенно  не
касается.
     Лятоскевич с мольбой взглянул на него.
     - Дайте залп в воздух, - вполголоса попросил он.
     - Никак нет, не могу.
     - Почему?
     - Имею инструкцию от вице-губернатора оружия не применять!
     - Так на кой же леший вы сюда пришли?
     - По всей  вероятности,  для  психологического  устрашения,  -  ответил
поручик и отвернулся.
     Через  несколько  минут  к  острогу  подъехала   лакированная   коляска
вице-губернатора. Рядом с  вице-губернатором  сидел  сухонький,  востроносый
чиновник особых поручений, а напротив него - прокурор.
     - Ну что же это у вас тут происходит? - не  вылезая  из  коляски  и  не
подавая Лятоскевичу руки, спросил  вице-губернатор.  -  Отставки  захотелось
или как пр