опливо.  А  топлива  у
нас нет. Вот и останавливаются поезда - не на чем идти  дальше.  Так  и  лес
застрял крепежный, и прочие  составы...  Но  вот  как-то  застрял  состав  с
людьми, - люди и разворовали лес, чтобы их паровоз мог, изволите ли  видеть,
идти дальше. Уж я кричал-кричал, дрался с ними, - не помогло.  Сами  судите,
их целый состав, а я один. Ясное дело - они осилили.
     Чем-то этот человек очень нравился Дзержинскому, и он  с  удовольствием
слушал  его  спокойный,  сиплый  от  холода  голос.  Постояли,   поговорили,
выкурили по самокрутке,  потом  Дзержинский  зашагал  дальше  по  скрипучему
снегу.
     В вагон Феликс Эдмундович  вернулся,  когда  совсем  уже  рассвело.  Он
промерз  до  дрожи,  пил  чай  большими  глотками   и   хмурился.   Товарищи
посматривали на него с опаской. Он молчал, и они  тоже  молчали.  Погодя  он
послал за начальником станции, чтобы тот немедленно явился в вагон  к  нему,
а сам ушел к себе в купе.
     - Когда явится, пусть пожалует ко мне, - сказал он в дверях.
     У себя он сел возле стола и задумался.  В  протертое  проводником  окно
были видны запорошенные снегом составы, бесконечные составы  -  с  рудой,  с
нефтью, с лесом... И безжизненные, заиндевевшие паровозы.
     Как просто мог поступить начальник станции, если бы он  обладал  доброй
волей!  Потратить  один-два  вагона  крепежного  леса,  затопить   паровозы,
доставить лес на  шахты,  а  шахты  дали  бы  уголь,  и  пробка  на  станции
рассосалась бы в несколько дней...
     В дверь постучали.
     - Войдите, - сказал Дзержинский.
     Дверь купе откатилась в сторону.
     - Входите, - повторил Дзержинский.
     На пороге стоял  человек  высокого  роста,  усатый,  в  железнодорожной
форме,  вычищенной  и  отглаженной.  Из-под  кителя  вылезал  накрахмаленный
воротник.
     - Вы начальник станции? - спросил Дзержинский.
     - Так точно, - сипло ответил вошедший, - я начальник станции.
     Голос  начальника   станции   показался   Дзержинскому   знакомым,   он
пристально поглядел в бледное, усатое лицо и узнал вдруг  странного  ночного
сторожа.
     - Позвольте, - сказал Дзержинский, - мы с вами говорили ночью  там,  на
путях...
     - Так точно,  -  сказал  начальник  станции,  -  вы  изволили  со  мной
беседовать...
     - Садитесь!
     Начальник неловко  сел  на  край  дивана  и  поджал  под  себя  ноги  в
залатанных, но начищенных до  блеска  сапогах.  Он  глядел  на  Дзержинского
исподлобья, и левая щека его дергалась. Видимо, он только  что  побрился  и,
бреясь, порезался, потому что на  подбородке  у  него  был  наклеен  кусочек
бумаги. "Торопился, -  подумал  Дзержинский,  -  торопился  и  порезался.  И
боится".
     - Так, - сказал Дзержинский. - Что же у вас тут  делается  на  станции,
а?
     Начальник  молчал.  Большой,  сильной  ладонью  он  поглаживал  отворот
шинели и смотрел на Дзержинского в упор.
     - Можно  подумать,  что  у  вас   тут   просто   какая-то   организация
саботажников  и  негодяев,  -  сказал  Дзержинский,  -  что  вы  нарочно  не
отправляете крепежный лес в Донецкий бассейн.
     - Нет уж, - сказал начальник станции.
     - Так ведь вы могли потратить один вагон  леса  и  отправить  эшелон...
Ведь голова же у вас есть на плечах? Ведь вы думать умеете?
     - Никак нет, - негромко произнес начальник станции,  -  хоть  голова  у
меня и имеется, но думать и рассуждать я не обучен. Мне, действительно,  это
в голову приходило, но я не решался.
     - Почему?
     - Боялся.
     - Да чего, чего?! - воскликнул Дзержинский.
     - Боялся, что  скажут:  тебя,  дурака,  поставили  дело  делать,  а  не
рассуждать. Ты должен выполнить приказание, а ежели приказания не было. -  и
исполнять тебе нечего.
     Он был бледен, но смотрел теперь прямо, и в глазах его больше  не  было
страха. Только щека по-прежнему дергалась, да ноги он поджимал под себя.
     Помолчали.
     - А сторожили вы по собственному почину? - спросил Дзержинский.
     - Так точно, - ответил начальник станции. - Для того  чтобы  сторожить,
не надо было тратить казенное добро.
     - Не казенное, а народное, - сказал Дзержинский. - Народное.
     - Так точно, - повторил начальник, - народное.
     - Я буду арестован? - спросил вдруг начальник станции.
     - Что? - не понял Дзержинский.
     - Буду ли я арестован? - повторил начальник станции.
     - Нет, не будете, - внезапно улыбнувшись  своей  удивительной  скорбной
улыбкой, сказал Дзержинский. - За что же вас арестовывать?
     И, дотронувшись до руки начальника станции, он добавил:
     - Только вот что. Вы дальше думайте сами. Я  понимаю  -  старая  Россия
старалась нас всех  превратить  в  бездушные  машины,  мы  все  были  лишены
самостоятельности, за самостоятельность нас жестоко били, но  сейчас  совсем
не то: нам нужно думать и делать  самим.  За  нас  никто  не  будет  думать.
Поняли?
     - Понял! - тихо сказал начальник станции.
     - Ну вот и хорошо.
     Дзержинский встал. За ним встал и начальник станции.
     - Идите и отправляйте поезда,  -  сказал  Дзержинский.  -  Поймите  раз
навсегда, что вы больше  не  маленький  человек,  не  захолустный  начальник
станции, а что вы такой человек, от которого очень многое зависит. Ну...  до
свиданья!
     И, протянув руку начальнику станции, он спросил:
     - А что это были за люди - маленького роста, с  которыми  вы  по  ночам
дежурите?
     - Они не маленького роста, - сказал начальник  станции.  -  Это  просто
мои дети. Мальчики. И для своих лет они даже довольно рослые.
     - Вот что, - сказал Дзержинский, - дети! И много их у вас?
     - Шестеро.
     - Да, - сказал Дзержинский, - порядком. А мне, знаете,  даже  в  голову
не пришло, что  это  дети.  Как  сон  какой-то:  с  левого  борта  пиратский
корабль, выпей стакан доброго грогу...
     Начальник слегка порозовел и опустил голову.
     - Что же это значит - пиратский  корабль  с  левого  борта?  -  спросил
Дзержинский. - И грог?
     - Это игра  у  нас,  товарищ  народный  комиссар,  -  сказал  начальник
станции, - иначе им скучно сторожить эшелон. Вот я и придумал такую игру  со
словами насчет пиратов и грогу.  Я  раньше  выписывал  для  них  журнал  под
названием "Природа и люди", а также "Мир приключений". Они и начитались.  За
этими словами и мороз ребятам переносить легче.
     Начальник станции совсем покраснел и, смущенно улыбаясь, добавил:
     - А насчет грогу вы не думайте.  Это  у  нас  кипяток  называется,  для
интересу,  -  грог.  Как-то  ловчее  грогу   выпить   добрый   стакан,   чем
незаправленного кипяточку...
     Еще два дня специальный поезд Дзержинского простоял на станции. За  это
время ушли эшелоны, и  начальник  станции  со  своим  взводом  пиратов  и  с
супругой приходил в  вагон  председателя  Чека  пить  чай.  В  этих  случаях
Дзержинский называл чай грогом, а на прощанье  рассказал  мальчикам  о  том,
как в свое время бежал из ссылки и  как  со  своими  товарищами  бунтовал  в
Александровском централе. Мальчики слушали  раскрыв  рты.  Провожая  гостей,
Дзержинский сказал мальчикам, что если им  случится  быть  в  Москве,  пусть
зайдут к нему в гости.


ДВА ПОРТРЕТА

     Товарищи отговаривали художника от этой затеи. Они  говорили  ему,  что
Дзержинский даже не примет художника, что  смешно  думать  о  портрете,  что
художнику надобно выбросить всю эту затею из головы...
     Но он не выбросил затею. Он собрал у себя все  фотографии  Дзержинского
и подолгу всматривался в лицо, так  поразившее  его  несколько  дней  назад.
Совсем случайно он видел Дзержинского издали на улице и там же, в  сутолоке,
решил: "Я его буду рисовать; я должен его рисовать; я не  могу  не  рисовать
его".
     Но что могли дать фотографии - мертвые и случайные? Разве уловлено  ими
то удивительно легкое, юношеское лицо, которое он видел давеча на  улице?  И
глаза под козырьком военной  фуражки  -  острый  блеск  зрачков  и  длинные,
необыкновенно красивые ресницы.
     В тот же день художник ехал на извозчике, Дзержинский  в  автомобиле  -
большом и старомодном. Автомобиль был  открытый,  Дзержинский  ехал  один  -
сидел рядом с шофером и читал сложенную "Правду". Улицу  переходили  войска,
и ждать пришлось долго. Извозчичий жеребец  выплясывал  рядом  с  машиной  и
горячился,  бил  подковами  по  булыжной  мостовой.  Художник   видел,   как
Дзержинский поднял от газеты голову, как он пальцами поправил фуражку и  как
стал смотреть на жеребца - сначала  с  удивлением,  потом  любуясь,  как  он
протянул руку и потрепал коня по морде, по  бархатистым  ноздрям,  как  конь
чуть не укусил Дзержинского и как Дзержинский вдруг засмеялся.
     Вот в эту  самую  секунду,  когда  он  засмеялся,  художник  решил  его
рисовать: веселое, совсем еще юное лицо, прекрасные, чистые глаза и  сильная
рука с тонкими пальцами...  Он  видел,  с  какой  железной  силой  эта  рука
взялась за недоуздок и потянула разгоряченную морду жеребца...
     Но войска прошли, автомобиль, обдав художника бензиновой гарью,  исчез.
Рысак, выбрасывая сильные ноги, помчался по Мясницкой, да разве догнать...
     Удивленно-веселые, широко открытые глаза  и  улыбающийся  рот  -  этого
выражения  не  было  нигде.  Фотографии  были  тождественные,  серьезные,  -
профиль,  анфас,  опять  профиль,  три  четверти;  Дзержинский  у  телефона,
Дзержинский у карты, Дзержинский среди своих сотрудников. И  по  фотографиям
видно, как не любит он сниматься и как не до этого ему...
     Похож ли он на карточках? Наверное, похож, но совсем не похож  на  того
Дзержинского, которого художник видел давеча в автомобиле на Мясницкой.
     Нет, рисовать по фотографиям невозможно!
     И художник начал искать человека, который свел бы его с Дзержинским.
     Искал он долго и безуспешно до тех пор,  пока  один  знакомый  комиссар
Чека не посоветовал ему  бросить  раз  навсегда  всякие  попытки  попасть  к
Дзержинскому по знакомству.
     - Но что же мне делать? - спросил художник. - Ведь должен я  попасть  к
нему.
     - Ну и идите.
     - Меня же не пустят.
     - А вы попробуйте.
     - Что же пробовать, когда это безнадежно.
     - А вы все-таки попробуйте. Запишитесь на прием. И скажите  отцу  прямо
и честно, что вы хотите рисовать...
     - Какому отцу? - не понял художник.
     Комиссар слегка порозовел, поправил очки и, глядя в сторону,  объяснил,
кого  чекисты  называют  отцом.  Было  странно  слышать,  как  старый  седой
человек, запинаясь от неловкости, с суровой и грубоватой  нежностью  говорит
об отце чекистов, значительно более молодом, чем многие из его "сыновей".
     - Да-с, - сказал он в заключение, - из моих слов вы можете без  особого
труда догадаться, что к Дзержинскому по знакомству не попадают. Если у  него
есть хоть одна секунда времени, он вас примет без всяких знакомств,  а  если
времени у него нет, то он вас не примет, от кого бы вы ни  пришли.  Так  что
мой вам совет, дорогой юноша, попытайтесь. Попытка - не пытка, а спрос -  не
беда. В одном я вас  могу  уверить  со  спокойной  совестью:  с  вами  будут
абсолютно вежливы, и если вам будет отказано,  то  в  такой  форме,  что  вы
обиды не испытаете.
     - Я должен написать его портрет! - сказал художник.
     - Желаю вам удачи, - ответил комиссар.


     В дежурной он прождал около часу, курил и обдумывал, как  он  войдет  к
председателю  Чека  и  что  он  ему  скажет.  Он   приготовил   короткую   и
убедительную речь, ему казалось, что речь хороша и  выразительна.  Несколько
раз в уме он повторил все с первого до последнего слова  и  остался  доволен
собой.
     Наконец дежурный вызвал художника  и  протянул  ему  пропуск.  Художник
вошел к секретарю  Дзержинского  и  не  очень  вразумительно  рассказал:  он
художник, хочет писать портрет Дзержинского, это необходимо и об  отказе  не
может быть и речи...
     Секретарь терпеливо  слушал,  молча  смотрел  на  художника  и  ладонью
поглаживал гладко выбритый подбородок.
     Наконец красноречие художника иссякло, и он смолк.
     - Я вас совершенно  понимаю,  -  произнес  секретарь,  -  но  вся  беда
заключается в том, что Феликс Эдмундович  чрезвычайно  занят.  Очень  занят.
Занят всегда, постоянно, круглый год.
     - Я должен его писать, -  решительно  ответил  художник,  -  понимаете,
должен. У меня нет другого выхода. Писать портрет  Дзержинского  -  это  мой
долг.
     Секретарь вздохнул. Он уже с любопытством смотрел на  художника:  такой
молодой, а какой напористый!  И  сердитый.  Минуту  посидел,  рассердился  и
заходил по комнате, от папиросы отказался, закурил свою.
     - Значит, никак нельзя?
     - Предполагаю, что невозможно.
     - Тогда разрешите мне повидать товарища  Дзержинского,  -  сухо  сказал
художник, - я не задержу его более трех минут.
     - Задержите, - ответил секретарь.
     Художник молчал.
     Секретарь вздохнул и вышел. Вернувшись, сказал:
     - Идите, но... - махнул рукой и не кончил начатую было фразу.
     С бьющимся сердцем художник отворил дверь.
     Комната,  в  которую  он  вошел,  была  вся  залита  солнечным  светом.
Дзержинский  сидел  за  столом,  слегка  подняв  голову,   приглядывался   к
посетителю. Художник назвал себя. Приготовленную речь  он  забыл.  Теперь  у
него возникла новая идея: если Дзержинский откажется позировать,  то  сейчас
затянет разговор, просидит здесь  возможно  дольше,  чтобы  запомнить  лицо,
глаза, рот, лоб, мгновенные изменения в  выражении  лица,  повороты  головы,
манеру сидеть за столом, щуриться, улыбаться, сердиться.
     Главное - чтобы не выгнал. Пусть говорит, что  не  может.  Конечно,  не
может. Ясно, не может.  Но  художник  будет  сидеть.  Будет  впитывать,  как
губка, все особенности этой комнаты. Телефоны на столе  -  какая  их  масса,
ширма, за ширмой кровать, покрытая простым солдатским одеялом, шкаф,  шинель
висит на крючке...
     - Я очень занят, - как сквозь сон  услышал  художник,  -  очень.  Может
быть, можно как-нибудь обойтись без портрета?
     В голосе Дзержинского звучала почти мольба. Глаза же смотрели  вежливо,
холодно и внимательно.
     - Ваш  портрет  необходим  для  выставки,  -   произнес   художник,   -
категорически необходим.
     - Мне некогда позировать.
     - Я постараюсь вас мало беспокоить и поскорее кончить.
     Он говорил, совершенно не надеясь на успех, только для того,  чтобы  не
уходить из  кабинета,  чтобы  запомнить  еще  складки  гимнастерки,  лукавую
усмешку. Кстати, почему он  улыбается?  Длинные  пальцы,  глаза  с  красными
жилками, любопытные, внимательные...
     - А может быть, можно не рисовать меня?
     - Нет, нельзя.
     - Неужели так необходим мой портрет?
     - Нет, нельзя...
     Дзержинский  внезапно   рассмеялся.   Чему   он?   Вероятно,   художник
что-нибудь сказал невпопад?
     - Какими сердитыми глазами вы смотрите на меня, - сказал Дзержинский.
     Сейчас у него совершенно другое выражение лица. Но над чем он  смеется?
Впрочем, это неважно. Важно запомнить это выражение, только  запомнить,  все
остальное не важно! Но вдруг художник услышал слова, странные  и  совершенно
неожиданные:
     - Хорошо. Приходите сюда и работайте. Только  я  тоже  все  время  буду
работать. Позировать мне некогда. Мы оба будем  работать,  каждый  по  своей
части, и постараемся не мешать друг другу. Идет?
     Эта была  полная  победа.  Выйдя  из  кабинета,  художник  прошел  мимо
секретаря, высоко подняв голову.


     На следующее утро художник получил лошадь  и  на  извозчике  перевез  в
секретариат тяжелый мольберт, ящик с красками, подрамник с холстом,  коробку
с кистями и многое другое, необходимое для работы.
     - Все или еще поедете? - спросил  секретарь,  неодобрительно  оглядывая
инвентарь художника.
     - Все, - сухо ответил художник.
     Пока Дзержинского не было, он выбрал себе место в  кабинете,  установил
мольберт, поставил ящик с красками и сел на стул покурить. Вошел  секретарь,
спросил:
     - В полной боевой готовности?
     - Да, - коротко ответил художник.
     Приехал  Дзержинский,  поздоровался  и  молча  сел  работать.  Художник
сидел, не  двигаясь,  изучал  цвет  лица,  костюм,  приглядывался  к  рукам.
Компоновал, обдумывал, решал, но в  этот  день  так  ничего  и  не  решил  и
тихонько, не прощаясь, чтобы не мешать, вышел.
     На следующее утро секретарь сказал ему,  кивнув  на  совершенно  чистое
полотно:
     - Я вижу - вы здорово поработали вчера?
     В это утро художник взял в руку уголь  и  стал  набрасывать  на  холсте
контуры будущего портрета.  Работа  не  удавалась.  Порою  он  встречался  с
Дзержинским глазами, и тогда ему казалось, что в глазах Феликса  Эдмундовича
мелькает лукавый огонек. Казалось, Дзержинский говорил:  "Что?  Трудно?  Все
равно позировать не буду!" Так прошло несколько дней.
     Осень стояла погожая,  тихая,  солнечная,  окна  в  кабинете  постоянно
держали открытыми, тишину нарушал только секретарь да телефонные звонки.
     Дзержинский сидел за своим письменным столом почти  всегда  в  одной  и
той же позе - наклонившись над бумагами, с карандашом в руке. На худое  лицо
падали  тени  от  ресниц.  Много  курил.  Однажды,  закуривая,   спросил   у
художника:
     - Вас не раздражает?
     - Что?
     - Табак. То, что я курю.
     - Я ведь сам курю. Феликс Эдмундович.
     - Почему же  я  не  видел  вас  с  папиросой?  Курите,  пожалуйста,  не
стесняйтесь.
     Уже шла  работа  красками.  Как-то,  досадуя  на  то,  что  Дзержинский
слишком низко опустил голову над бумагами, художник попросил:
     - Посмотрите на меня.
     Дзержинский поднял голову. В глазах мелькнуло удивление.
     - Одну только минуту смотрите на  меня,  -  с  мольбой  и  отчаянием  в
голосе сказал художник.
     Секунду Дзержинский смотрел серьезно, потом вдруг засмеялся и сказал:
     - Когда вам понадобится, вы мне говорите, пожалуйста.  Я  буду  на  вас
смотреть...
     Но когда художник попросил, чтобы Дзержинский  посидел  в  такой  позе,
которая  нужна  была  для  портрета,  Феликс  Эдмундович  почти   с   ужасом
воскликнул:
     - Позировать?
     - Только минуту, - попросил художник.
     Позировать ему было некогда; позируя, он чувствовал  себя  неловко,  но
он видел, как мучается художник, и жалел его.
     - Ну давайте я специально для вас посижу, -  предложил  он  однажды,  -
хотите? Только недолго. Как надо сидеть?
     Рассердился и тотчас же засмеялся:
     - Беда мне с вами.


     Зазвонил телефон. Дзержинский взял трубку, долго  слушал  молча,  потом
заговорил:
     - Все это враки, - сказал он, - вздор, несерьезная чепуха. Я вчера  сам
был на городской станции в этом... в этом... как его...
     - В "Метрополе", - подсказал художник.
     - Да, в "Метрополе". Это чистейшее безобразие, то, что там  происходит.
Желающие ехать записываются у одного  из  предприимчивых  пассажиров,  потом
приходят на перекличку вечером, к десяти часам, потом утром, часов  в  пять.
Совершеннейшее безобразие.
     Он еще помолчал, потом крикнул в трубку:
     - Враки! Я сам пробыл там полночи, а вы  ничего  не  знаете.  Тот,  кто
записывает очередь, получает пять процентов стоимости билета,  это  я  точно
знаю, это мне доподлинно известно. Я стоял в хвосте и  все  узнал.  Так  что
извольте поручить кому-либо из ТОГПУ выяснить всю  постановку  дела,  только
без шума. И пусть доложат мне, надо это все упорядочить...
     Положив трубку, он закурил, потом сказал художнику:
     - Надоело. Попадется такой работник - хлебнешь с ним горя.


     Уезжая домой, он спросил художника:
     - Отвезти вас?
     - Пожалуйста, если вам по пути.
     Он снял с вешалки шинель, оделся и подождал художника.
     Красивое бледное лицо Дзержинского выглядело  усталым,  он  то  и  дело
закрывал глаза и, когда спускались  по  лестнице  мимо  напряженно  глядящих
часовых, спрашивал:
     - Очень устаете? Это, наверно,