НАРОДНОЕ ОБРАЗОВАНИЕ

     На  маленьком  полустанке  вагон  загнали  в  тупик.  Мимо  прогромыхал
тяжелый состав с красноармейцами. В одной теплушке дверь была  открыта,  там
у железной печки сидели красноармейцы и пели печальную песню.
     Дзержинский проводил взглядом состав и медленно пошел по путям.
     Вечерело.
     Был  плохой  день  -  ветреный,  с  желто-бурыми  тучами,   с   дождем.
Беспокойный, тоскливый день. На западе стлался дым: горела панская  усадьба.
Возле станции росло несколько ветел и берез; там кричали вороны.
     Дзержинский  дошел  до  станции,  поежился,  огляделся.  Невдалеке,   у
поломанного  забора,  стоял  мальчик  лет  десяти,  без  шапки,  босой.  Его
посиневшие от холода ноги были облеплены грязью.
     - Ты что тут делаешь? - спросил Дзержинский.
     Мальчик молчал. Его худое грязное лицо выглядело почти старым.  О,  эти
маленькие старички! Как хорошо знал их  Дзержинский,  сколько  перевидел  он
этих лиц в дни своей юности там, в Вильно,  в  Ковно,  в  Варшаве!  Эти  уже
утомленные глаза, грязные руки с обломанными ногтями, землистые щеки,  тупое
равнодушие ко всему на свете, кроме пищи.
     - Что ты здесь делаешь? - спросил Дзержинский.
     - Хлеба... - хрипло и тихо сказал мальчик.
     - Откуда же тут хлеб?
     Мальчик опять тупо поглядел на Дзержинского и не ответил.
     - Пойдем, - сказал Дзержинский.
     В вагоне никто не  обратил  внимания  на  то,  что  Дзержинский  привел
мальчика. Все знали, что Дзержинский постоянно кого-нибудь кормил, о  ком-то
заботился, подолгу разговаривал с не известными никому  людьми.  У  себя,  в
отделении  вагона,  Дзержинский  налил  мальчику  жестяную  кружку  кипятку,
подцветил кипяток малиновым  чаем,  положил  возле  кружки  кусок  сахару  и
ломоть черного хлеба.
     - Пей.
     В окно ударил ветер и тотчас же забарабанил дождь. Совсем стемнело.  За
полотном железной дороги в деревеньке зажглись огни.
     - Ты откуда?
     - Оттуда.
     - Школа у вас есть?
     - Нету, - сказал мальчик. - Ничего у нас нету.
     И тоном взрослого человека добавил:
     - Голодуем. Ничего нет кушать. Кору с деревьев кушаем. А кору  обдирать
нельзя. Пан Стахович нагайкой бьет. Нельзя.
     Мальчик допил чай, собрал на ладони хлебные крошки, всыпал их в  рот  и
ушел. А Дзержинский стоял у окна и смотрел, как  по  темному  лугу  движется
под дождем крошечная фигурка.
     Ночью Дзержинского знобило.
     Он  чувствовал  себя  простуженным,  сидел  в  шинели  и  в  фуражке  у
топящейся железной печки, грел руки и негромко говорил своим товарищам:
     - Я хорошо знаю панскую Польшу. Нигде, ни в одной  стране,  не  унижают
так национальные меньшинства. Белорус и  украинец  для  пана-помещика  -  не
люди, а холопы, как они говорят. Даже в Индии, вероятно, не хуже...
     К вагону прицепили паровоз, коротко проревел гудок, кто-то сказал:
     - Кажется, поехали.
     Дзержинский подкинул в печку  несколько  чурбанов  и  опять  заговорил.
Вагон покачивался, скрипел, печка раскалилась  докрасна.  Разговор  сделался
общим. Говорили  об  украинцах,  белорусах,  о  шляхте,  о  панах-помещиках.
Дзержинский совсем близко придвинулся к печке. Лицо его  сделалось  розовым,
глаза блестели, - у него, видимо, был жар. Потом он задремал.
     Дремал Дзержинский недолго - несколько минут, но  товарищи  заметили  и
стали разговаривать шепотом.
     Вдруг раздался голос Дзержинского:
     - Когда кончится гражданская война, я возьму народное образование...
     Стало тихо.
     Все обернулись к Дзержинскому.
     По-прежнему раскачивался и гремел вагон.
     - Да, да, - сказал Дзержинский, - народное образование...
     Глаза его посветлели, лицо сделалось веселым и юным, он  усмехнулся  и,
протянув руки к печке, сказал:
     - Это должно быть необыкновенно, необыкновенно интересно.
     И, блестя умными лучистыми глазами, первый чекист вдруг встал  и  начал
набрасывать план организации всеобщего обучения.  Это  был  точный,  не  раз
продуманный  план,  остроумный  и  блестящий,  как  все,  что  исходило   от
Дзержинского. Было ясно, что он давно и упорно думал об этом и что  работать
в народном образовании ему очень хочется.
     Люди сидели и слушали как завороженные.  Выл  паровоз,  в  окна  вагона
стучал дождь,  покачивалась  керосиновая  лампа,  и  по  ободранным  грязным
стенкам вагона  прыгали  уродливые  тени.  Там,  в  темной  и  мокрой  ночи,
советские войска бились с польскими панами. Дзержинский  ехал  на  фронт.  И
вот ночью, полубольной, он рассказывал о будущем.
     Он говорил о том, какие будут  построены  школы,  и  перед  слушателями
вырастали светлые и чистые здания со сверкающими стеклами,  в  которые  бьет
солнце...
     Он говорил о новом типе народного учителя, об университетах  -  городах
науки, о замечательных научных лабораториях, о новом поколении школьников  и
студентов, о профессорах, о том, как рабочие и крестьяне  будут  учиться.  И
все молчали и представляли  себе  это  будущее,  ради  которого  идет  нынче
война.
     Паровоз внезапно остановился.
     Дзержинский замолчал.
     - Что случилось?
     Вошел машинист  и  сказал,  что  дальше  нет  пути:  снаряд  разворотил
рельсы.
     - Ну, что же, - сказал  Дзержинский,  -  надо  добираться  пешком.  Тут
недалеко - к утру дойдем.
     Он разложил на столе карту и подумал: "Километров двадцать".
     Потом спросил:
     - Оружие у всех есть? Тут могут быть всякие неожиданности - паны  везде
рыскают.
     Проверил наган и первым выпрыгнул из вагона в темноту.
     Пошли по мокрому полотну. Шли молча,  быстро  и  тихо.  А  возле  моста
вынули револьверы.


КАРТОШКА С САЛОМ

     Страна голодала,  голодали  и  чекисты.  В  доме  на  Лубянке  большими
праздниками считали те дни, когда и столовой  подавали  суп  с  кониной  или
рагу из конины.
     Обедал Дзержинский вместе со всеми - в столовой  -  и  сердился,  когда
ему подавали отдельно в кабинет.
     - Я не барин, - говорил он, - успею сходить пообедать.
     Но  часто  не  успевал  и  оставался  голодным.  В  такие  дни  чекисты
старались накормить его получше - не тем, что было в столовой.
     Один чекист привез как-то восемь больших картофелин,  а  другой  достал
кусок сала.  Картошку  почистили,  стараясь  шелуху  срезать  потоньше.  Эту
шелуху сварили отдельно и съели - тот чекист, что привез  картошку,  и  тот,
который достал сало. А очищенные картошки порезали и поджарили на сале.
     От жареного сала по коридору шел вкусный  запах.  Чекисты  выходили  из
своих комнат, нюхали воздух и говорили:
     - Невозможно работать. Такой запах, что кружится голова.
     Постепенно все узнали, что жарят картошку  для  Дзержинского.  Один  за
другим люди приходили в кухню и советовали, как жарить.
     - Да разве так надо жарить, - ворчали некоторые. -  Нас  надо  было  бы
позвать, мы бы научили.
     - Жарят правильно, - говорили другие.
     - Нет, неправильно, - возражали третьи.
     А повар вдруг рассердился и сказал:
     - Уходите отсюда все. Двадцать лет поваром служу - картошку не  зажарю.
Уходите, а то я нервничаю.
     Наконец картошка изжарилась. Старик курьер понес ее так бережно,  будто
это  была  не  картошка,  а  драгоценность  или   динамит,   который   может
взорваться.
     - Что это? - спросил Дзержинский.
     - Кушанье, - ответил курьер.
     - Я вижу, что кушанье,  -  сердито  сказал  Дзержинский,  -  да  откуда
картошку взяли? И сало. Это что за сало? Лошадиное?
     - Зачем лошадиное, - обиделся курьер. - Не лошадиное, а свиное.
     Дзержинский удивленно покачал головой, взял было уже  вилку,  но  вдруг
спросил:
     - А другие что ели?
     - Картошку с салом, - сказал курьер.
     - Правда?
     - Правда.
     Дзержинский взял телефонную трубку и позвонил в  столовую.  К  телефону
подошел повар.
     - Чем сегодня кормили людей? - спросил Дзержинский.
     Повар молчал.
     - Вы слушаете? - спросил Дзержинский.
     - Сегодня на обед была картошка с салом, - сказал повар.
     Дзержинский повесил трубку и вышел в коридор. Там он спросил у  первого
же встреченного человека:
     - Что вы ели на обед?
     - Картошку с салом, Феликс Эдмундович.
     Еще у двух людей Дзержинский спросил, что они ели.
     - Картошку с салом.
     Тогда он вернулся к себе и стал есть.
     Так чекисты обманули Дзержинского. Один раз за всю его жизнь.


В ШКОЛЕ

     Однажды весенним утром Дзержинский шел к себе на работу. В Москве  было
грязно, пыльно  и  голодно:  это  был  год  разрухи,  тяжелый  год  в  жизни
Советского Союза.
     Перед Дзержинским шла старуха с  палкой.  Кто  не  знает  этих  старух,
согбенных временем, с угасшим взором, шамкающих,  почти  страшных?  Она  шла
медленно,  но  и  Дзержинский  не  торопился:  хотелось  подышать   весенним
воздухом, отдохнуть, собраться с мыслями...
     Но чем дальше он  шел  за  старухой,  тем  больше  она  привлекала  его
внимание. Скорбными глазами он смотрел  на  ее  лохмотья,  на  ее  согбенную
спину, на трясущуюся голову, покрытую драным серым платком.  Кто  она?  Как,
должно быть, страшна ее одинокая старость! Куда она идет? И как помочь  всем
этим людям - малым и старым, голодным  и  убогим,  больным  и  хилым,  когда
везде фронты, когда голод душит  страну,  когда  сырой  черный  хлеб  -  это
лакомство, а картофель - чудо?
     Старуха шла, тяжело опираясь на палку и с трудом передвигая ноги, а  за
ней шел Дзержинский в длинной шинели и думал о  том,  что  надобно  выяснить
насчет богаделен и подумать, чем может чекистский аппарат помочь  таким  вот
старухам и старикам.
     У школы, из окон которой несся веселый  гам  детских  голосов,  старуха
присела  отдохнуть  на  тумбу.  Дзержинский  вынул  спички,  чтобы  закурить
папиросу, и, закуривая, увидел, как из окна второго этажа кто-то высыпал  на
старуху пригоршню пепла. Старуха сидела  не  двигаясь,  ничего  не  замечая,
что-то шептала беззубым ртом, а пепел медленно падал на  ее  сутулую  спину,
на руки, покрытые узловатыми венами.
     Швырнув на тротуар незакуренную папиросу, Дзержинский вошел в  школу  и
спросил у толстой сторожихи, где учительская. Сторожиха,  занятая  тем,  что
держала за шиворот грязного мальчишку, отчаянно  верещавшего,  сказала,  что
учительская будет налево и опять налево и опять налево.
     - По колидору. Только ноги не поломайте, бо там так темно,  что  только
свои могут безопасно ходить. А чужие завсегда  падают.  А  один  родитель  -
Хрисанфова Петьки папаша - завчера от такую гулю себе набил...
     Зажигая одну за другой шипящие, сырые спички, особые  спички  тех  лет,
Дзержинский вошел в узкий коридор,  удивительный  тем,  что  в  нем  были  и
стены, и потолок, но пола не было вовсе. Весь  настил  был  содран,  и  идти
приходилось по каким-то ямам и выбоинам -  то  по  кирпичу,  то  по  камням,
накиданным без всякого порядка, то вдруг по  одной  доске,  проложенной  как
прокладывают кладки над речкой.
     Повернув  два  раза  налево,  Дзержинский  отыскал  дверь  и  вошел   в
учительскую как раз в ту секунду, когда бородатый сторож зазвонил в  большой
медный колокол, к которому была приделана  для  удобства  деревянная  ручка.
Учителя,  один  за  другим,  стали  выходить  в  коридор,  и   очень   скоро
Дзержинский остался вдвоем с полной седой женщиной  в  пенсне.  Женщина,  не
обращая на Дзержинского  внимания,  писала  в  большой  книге,  хмурилась  и
глядела порой в другую большую книгу, раскрытую перед ней.  Одета  она  была
дурно, и цвет лица ее, несмотря на  полноту,  говорил  о  том,  что  она  не
просто недоедает, а голодает в прямом и страшном смысле этого слова.
     - Мне бы нужно видеть директора школы, - сказал Дзержинский.
     - Я директор, - ответила женщина. - Чем могу служить?
     И,  сняв  пенсне,  она  взглянула  на  Дзержинского  большими  светлыми
глазами так прямо, просто и  спокойно,  как  смотрят  только  очень  честные
люди.
     - Я директор, - повторила женщина. - Что вам угодно?..
     Очень вежливо и  лаконично  Дзержинский  рассказал  о  том,  как  нищую
старуху обсыпали из школьного окна и как  вообще  хулиганят  школьники  этой
школы.
     - Я  довольно  часто  хожу  здесь,   -   говорил   Дзержинский,   -   и
волей-неволей бываю свидетелем многих неприятных сцен. Дети из  вашей  школы
дерутся камнями, пристают к прохожим, ругаются и...
     - Это сейчас, - спокойно перебила женщина, - а в недалеком будущем  они
станут убивать, поджигать дома, красть все, что им заблагорассудится.
     - Вот даже как! - произнес Дзержинский.
     - Да, вот как.
     Помолчали.
     - И... ничего с ними нельзя сделать? - спросил Дзержинский.
     - Ничего.
     - Во что бы то ни стало они будут  убивать,  поджигать  дома  и  красть
все, что им заблагорассудится?
     - Да, я так полагаю.
     Опять помолчали.
     Дзержинский смотрел на женщину  серьезно  и  внимательно,  и  только  в
глубине его глаз то вспыхивали, то гасли лукавые огоньки.
     - Так, - сказал он. - Что же все-таки делать?
     - Не знаю.
     - Но ведь все эти истории имеют какую-то причину?
     - Да, имеют.
     - Тогда разрешите узнать, почему  ваша  школа  будет  выпускать  убийц,
поджигателей и воров? - сказал Дзержинский.
     - Потому, что Советской власти нравится товарищ  Кауфман,  -  загадочно
ответила директорша.
     И, внезапно покраснев от гнева, она рассказала, что до революции  здесь
была гимназия, а после революции сюда въехал Кауфман со  своим  учреждением.
И у него, у этого Кауфмана, есть даже такая теория  -  самопоедание.  Вы  не
слышали?
     - Нет, не приходилось, - вежливо ответил Дзержинский.
     - Теория очень простая. Так как в Москве нет  дров  и  за  дрова  можно
получить любые жизненные блага, то Кауфман со  своим  проклятым  учреждением
непрерывно кочует. Он ездит со своим учреждением и занимает  дома.  Для  его
учреждения нужна одна комната, а он  занимает  десять  и  девять  из  десяти
сразу же ломает на дрова. Понимаете? От дома остается одна скорлупа,  а  там
внутри - ничего нет. Все деревянные части выломаны - и полы, и  стены,  если
там дерево, - все! Вот это и есть самопоедание.
     - И вашу школу он так съел?
     - Да. И я ничего с ним не  могу  сделать.  Он  провалился,  как  сквозь
землю, вместе со своим учреждением. Нету ни учреждения, ни Кауфмана.
     - Пожалуй, это не удивительно, - сказал Дзержинский.
     - Но ведь кто-то же должен отвечать за эти  безобразия!  -  воскликнула
директорша. - Ведь я всюду пишу о Кауфмане,  а  его  покрывают.  Его  просто
скрывают от нас всех. Вы думаете, он съел одну  только  мою  школу?  Он  бог
знает сколько домов съел... И вот извольте теперь  воспитывать  детей  после
Кауфмана, когда даже полов нет в классах... В школе темень,  грязь,  ужас...
А товарищ Кауфман разъезжает, наверное, в шикарном автомобиле,  ему  и  горя
мало...
     - Кому же вы писали? - спросил Дзержинский.
     - Всем, - ответила  директорша,  -  и  даже  председателю  ВЧК  писала,
Дзержинскому,  но  толку  никакого.  Полы  мне  все  равно  новые  никто  не
делает...
     - Так ведь для полов нужны доски, - сказал  Дзержинский,  -  а  где  их
сейчас возьмешь?..
     - И даже  телефон  сорван,  -  не  слушая,  сказала  директорша,  -  вы
подумайте! Вот здесь висел телефон, а он его сорвал. Ну зачем ему телефон?
     Дзержинский поднялся.
     - Ну, до свидания, - сказал он, - авось как-нибудь  вашему  горю  можно
будет помочь. Но только, мне кажется, вы не правы насчет  детей:  нельзя  их
так распускать, даже если в школе все изломано.
     В Чека он спросил о деле Кауфмана. Ему сказали, что  дело  это  давнее,
что Кауфман умер за день до ареста и что остальных хищников осудили.
     Потом Дзержинский позвонил по  телефону  в  Наркомпрос  Луначарскому  и
рассказал о школе, в которой побывал.
     - Надо им помочь, Анатолий Васильевич, - говорил он, - это ведь  просто
невыносимо. Я знаю, что вам трудно; давайте вместе, соединенными усилиями  -
и Народный комиссариат просвещения и ВЧК - займемся этим делом. Идет?
     И, прикрыв телефонную трубку ладонью, Дзержинский спросил у секретаря:
     - У нас во дворе лежали доски, - есть они или их уже нет?
     - Сегодня утром были, - сказал секретарь.
     - Ну, так вот, - опять в трубку заговорил Дзержинский, -  вы  слушаете,
Анатолий Васильевич? У нас нашлось немного досок, теперь вы поищите у  себя,
потом мы сложимся и осуществим это дело. Будьте здоровы.
     На следующий день Луначарский заехал в школу.
     - Здравствуйте, товарищ, - с порога сказал он.  -  Что  у  вас  тут  за
несчастье с полами? Давайте поговорим... Мне вчера  звонил  Дзержинский.  Он
побывал у вас...
     - Какой Дзержинский? - спросила директорша.
     - Ка-к какой?
     - У нас тут никого не было, - сказала директорша,  но  вдруг,  взявшись
пальцами за виски, тихо ахнула.
     - Ну, вот видите, - сказал Луначарский, - а  вы  -  какой  Дзержинский!
Рассказывайте, что у вас с полами?


ИНЖЕНЕР САЗОНОВ

     Минут за двадцать до начала совещания Дзержинский вызвал  секретаря  и,
продолжая перелистывать бумаги, сказал:
     - Тут у нас теперь работает инженер Сазонов - из Вятки  перевели.  Надо
узнать, как у него условия работы, как дома, есть  ли  помощники  -  писать,
чертить, составлять доклады, сводки. И надо что-то сделать насчет питания  -
истощен  человек  и  работает  очень  много.   Завтраки   какие-нибудь   ему
организовать, а?
     К началу доклада Дзержинский опоздал -  было  срочное  дело  в  ЧК,  и,
когда вошел в зал заседаний, инженер Сазонов уже отвечал на вопросы.
     "Постарел Сазонов с тех пор,  -  садясь  рядом  с  машинистом  Верейко,
подумал Дзержинский. - Голова совсем седая,  голос  не  такой  сильный,  как
раньше".
     - Интересный был доклад? - спросил Дзержинский у Верейко.
     - Ничего, толковый! - ответил старый машинист.  -  Большой  специалист,
его народ уважает, хотя, конечно, кое-что ему еще не ясно в нашей жизни...
     В это мгновение Сазонов встретился взглядом с  Дзержинским,  осекся  на
полуслове и несколько секунд молчал, точно позабыв, для чего  он  здесь,  на
трибуне. Потом спохватился, полистал блокнот и сказал:
     - Вот эта цифра: двадцать три процента.
     В   зале   задвигались.   Двадцать   три   процента!   Цифра   означала
неблагополучие, серьезнейшее неблагополучие.
     - Какие двадцать три процента? - с места спросил Дзержинский. -  Откуда
вы взяли эти двадцать три процента? Вы проверили цифру?
     Сделалось очень тихо. Дзержинский  стоял  у  открытого  окна,  опершись
руками на спинку стула, - высокий, в белой  рубашке.  Ветерок  чуть  шевелил
его мягкие, легкие волосы.  Глаза  смотрели  строго,  лоб  прорезала  крутая
складка.
     - Вы проверили цифру?
     - Я запросил, и мне дали эту цифру.
     - Кто вам дал ее?
     - Инженер Макашеев.
     В зале засмеялись.
     Председательствующий позвонил и сказал резко:
     - Инженер Макашеев более интересовался  мешочничеством,  нежели  своими
прямыми обязанностями, и мы его, как вам хорошо известно,  товарищ  Сазонов,
выгнали из наркомата...
     Сазонов молчал.
     - Продолжайте! - сказал председательствующий.
     - Инженер Макашеев честный человек! - твердо произнес Сазонов. - Я  его
хорошо знаю и могу за него поручиться. История с мешочничеством -  печальное
недоразумение, которое, конечно, разъяснится.
     Дзержинский  усмехнулся,  и  Сазонов  заметил  эту  усмешку.  В  глазах
инженера мелькнуло упрямое выражение.  "Помнит!  -  подумал  Дзержинский.  -
Помнит и не верит! Ну, что же, поверит. Непременно поверит!"
     - Подсчет  неисправных  тележек  произведен   неправильно!   -   сказал
Дзержинский. - И дело тут не в ошибке, ошибка поправима, а  дело  в  старых,
бюрократических методах, которыми мы, к сожалению, еще пользуемся.  Как  все
произошло с этими процентами? Инже