очень трудно - рисовать? И  похудели  вы
за  это  время.  Главное  -  чего  волноваться?  Портрет  у  вас  получается
отличный.
     С этого дня Дзержинский по утрам  заезжал  за  художником,  а  вечерами
отвозил его домой. Как-то по пути домой зашла  речь  вообще  о  живописи,  и
Дзержинский обнаружил незаурядные познания в ней. Художник спросил,  рисовал
ли Дзержинского кто-нибудь.
     - Рисовал, -  сказал  Дзержинский,  -  был  один,  рисовал.  Только  не
дорисовал. Я ему перестал позировать. Знаете почему?
     - Почему? - спросил художник.
     - Потому, что он стал у меня  просить  железнодорожные  билеты.  Все  у
него жена куда-то ездила. Ну, вот... он, бывало, порисует  немного  и  билет
попросит. А я билетами не распоряжаюсь. Так он меня и не дорисовал...
     Когда проезжали через Арбатскую площадь, Дзержинский спросил:
     - Это что за здание? - И показал рукой на ресторан "Прага".
     Художник сказал, что это  очень  противный  недавно  открытый  ресторан
дореволюционного пошиба.
     - Ничего не поделаешь, -  ответил  Дзержинский.  -  Нам  эти  пивные  и
рестораны   оплачивают   пятьдесят   процентов    расходов    на    народное
образование... Такая, знаете, штука...
     Отношения   с   секретарем   у   художника   оставались    прохладными.
Разговаривали обычно в ироническом тоне. Однажды секретарь сказал:
     - Я, знаете ли, совсем привык к вам. Мне  кажется,  что  мы  еще  долго
будем вместе. Может быть, состаримся - вы за картиной, я  за  своим  столом.
Как вы думаете?
     Художник промолчал. В этот день Дзержинский предложил художнику  билеты
на концерт.
     - Спасибо,  не  пойду,  -  сказал  художник.  -  Работа  у  меня   идет
отвратительно, поеду домой, подумаю. Какие уж тут концерты! Мне  посторонние
впечатления будут только мешать.
     Дзержинский улыбнулся одними губами.
     - Что же делать тем, которые всю жизнь очень заняты? - спросил он.
     - Не знаю, - сказал художник.
     Два последних дня Дзержинский позировал по часу.
     На  прощанье  он  дал  слово  позировать  художнику  как-нибудь  потом,
специально для профиля.  Но  попрощаться  не  успели.  Зазвонил  телефон,  и
Дзержинский взял трубку. А секретарь в это время  уже  выносил  из  кабинета
мольберт, ящики и коробки...
     - Пожили, пора и честь знать,  -  говорил  он,  провожая  художника.  -
Смотрите, какую вы нам тут грязь развели...
     И нельзя было понять, серьезно он говорит или шутит, этот секретарь.


     Через три года художник опять рисовал  Дзержинского.  Художник  рисовал
Феликса Эдмундовича в гробу.  Лицо  Дзержинского  было  таким  же  красивым,
тонким и усталым, как при жизни. Высокий лоб был изборожден морщинами, и  от
ресниц падали тени...
     Художник рисовал по ночам - с трех до шести утра.
     В зале стояла тишина, пахло еловыми ветвями, у гроба  неподвижно  стоял
караул.
     К художнику подошел секретарь, постаревший, с мешками  у  глаз:  увидел
рисунок, губы у него задрожали.
     - Вот рисуете, - сказал он, - как тогда...
     Отвернулся и замолчал. Потом вдруг заговорил, близко наклонясь  к  лицу
художника, не сдерживая слез.
     - Вы знаете, что он сказал в день своей смерти,  знаете?  За  несколько
часов? Он сказал на пленуме ЦК  и  ЦКК,  что...  -  секретарь  задохнулся  и
замотал головой, - что... "моя сила  заключается  в  чем?  Я  не  щажу  себя
никогда". И все с мест закричали: "Правильно!" Он оглядел зал и дальше  стал
говорить: "Я не щажу себя... Никогда. И поэтому вы все  здесь  меня  любите,
потому что вы мне верите. Я никогда не кривлю душой; если я вижу, что у  вас
непорядки, я со всей силой обрушиваюсь на них..."
     Он опять задохнулся от душивших его слез, ушел  в  угол  зала  и  долго
стоял там в полутьме, прислонившись лбом к холодной стене...
     В эту ночь, уже под утро, к гробу пришел Орджоникидзе, стоял долго,  не
двигаясь, и смотрел в мертвое лицо Дзержинского, потом поправил подушку  под
головой Феликса Эдмундовича...
     У гроба подолгу стояли  Сталин,  Молотов,  Ворошилов,  Куйбышев...  Тут
видел художник жену и сына Дзержинского.
     И странное дело: рисуя мертвого Дзержинского,  художник  думал  о  нем,
как о живом. Теперь все чаще и чаще он  представлял  себе  Мясницкую  в  тот
знойный  летний  день,  автомобиль  и  Дзержинского,  протянувшего  руку   к
недоуздку рысака... Или вспоминал  глаза  Дзержинского  -  тогда,  когда  он
писал в кабинете портрет  и  просил  поглядеть  одну  минуту,  -  прекрасные
глаза, и веселые, и сердитые в одно и то же время.


ЛЕД И ПЛАМЕНЬ

     Я никогда не видел  Феликса  Эдмундовича  Дзержинского,  но  много  лет
назад, по  рекомендации  Алексея  Максимовича  Горького,  я  разговаривал  с
людьми, которые работали с Дзержинским на  разных  этапах  его  удивительной
деятельности. Это были и чекисты, и инженеры, и  работники  железнодорожного
транспорта, и хозяйственники.
     Люди самых разных биографий, судеб,  разного  уровня  образования,  они
все сходились в одном - и это одно можно сформулировать, пожалуй, так:
     - Да, мне редкостно повезло, я знал  Дзержинского,  видел  его,  слышал
его. Но как рассказать об этом?
     А как мне пересказать то, что я слышал более тридцати  лет  назад?  Как
собрать  воедино   воспоминания   разных   людей   об   этом   действительно
необыкновенном человеке, как воссоздать тот образ  Человечнейшего  Человека,
который я вижу по рассказам  тех,  кто  работал  с  Дзержинским?  Это  очень
трудно, почти невозможно...
     И вот передо мною вышедшая недавно в издательстве "Мысль"  книга  Софьи
Сигизмундовны Дзержинской "В годы  великих  боев".  Верная  подруга  Феликса
Эдмундовича - она была с ним и в годы подполья, и в годы каторги  и  ссылки,
и  после  победы  Великой  Октябрьской  революции  -   Софья   Сигизмундовна
рассказала о Феликсе Эдмундовиче много такого, чего мы не знали  и  что  еще
более  восхищает  и  поражает  в  этом  грандиозном   характере.   Эти   мои
разрозненные заметки ни в коей  мере  не  рецензия  на  интереснейшую  книгу
С.С.Дзержинской. Просто, читая воспоминания, я захотел  вернуться  к  образу
Феликса Дзержинского, который занимает в моей литературной биографии  важное
место.


     Он был очень красив. У  него  были  мягкие  темно-золотистые  волосы  и
удивительные глаза  -  серо-зеленые,  всегда  внимательно  вглядывающиеся  в
собеседника, доброжелательные и веселые. Никто никогда  не  замечал  в  этом
взгляде выражения  безразличия.  Иногда  в  глазах  Дзержинского  вспыхивали
гневные огни. Большей частью это происходило тогда, когда он  сталкивался  с
равнодушием, которое он так точно окрестил "душевным бюрократизмом".
     Про него говорили: "Лед и  пламень".  Когда  он  спорил  и  даже  когда
сердился в среде своих, в той среде, где он был до конца откровенен,  -  это
был пламень. Но когда имел дело с врагами Советского государства, - это  был
лед. Здесь он был спокоен,  иногда  чуть-чуть  ироничен,  изысканно  вежлив.
Даже  на  допросах  в  ЧК  его  никогда  не   покидало   абсолютно   ледяное
спокойствие.
     После разговора с одним  из  крупных  заговорщиков  в  конце  двадцатых
годов Феликс Эдмундович сказал Беленькому:
     "В нем смешно то, что он не понимает,  как  он  смешон  исторически.  С
пафосом нужно обращаться осторожно, а этот не понимает..."
     Дзержинский был красив и в детстве и в юности. Одиннадцать лет  ссылки,
тюрем и каторги пощадили его, он остался красивым.
     Скульптор Шеридан, родственница Уинстона  Черчилля,  написала  в  своих
воспоминаниях, что никогда ей не доводилось лепить более прекрасную  голову,
чем голова Дзержинского.
     "А  руки,  -  писала  Шеридан,  -  это  руки  великого   пианиста   или
гениального мыслителя. Во всяком случае, увидев его,  я  больше  никогда  не
поверю ни одному слову из того, что пишут у нас о г-не Дзержинском.
     Но прежде всего он был поразительно красив нравственной стороной  своей
личности".
     27 мая 1918 года Дзержинский писал жене:
     "Я нахожусь в самом огне борьбы. Жизнь солдата, у которого нет  отдыха,
ибо нужно спасать наш дом, некогда думать о своих и о себе. Работа и  борьба
адская. Но сердце мое в этой борьбе осталось  живым,  тем  же  самым,  каким
было и раньше. Все мое время - это одно непрерывное действие".
     Эти слова могут быть отнесены ко всей сознательной жизни Дзержинского.
     Дзержинский не умел отдыхать. Не  умел  лечиться.  Эмиграция  была  для
него сущей мукой - в буквальном смысле этого  слова.  Не  выносящий  никакой
патетики, он писал:
     "Я не могу наладить связь... вижу, что другого выхода  нет  -  придется
самому  ехать  туда,  иначе  постоянная  непрерывная  мука.  Мы   совершенно
оторваны. Я так работать не могу - лучше даже провал..."
     И он возвращается, несмотря на  реальную  опасность  провала,  в  самый
"огонь борьбы". Он руководит комиссией,  которая  ведет  следствие  по  делу
лиц, подозреваемых в  провокациях.  И  охранка  знает  о  его  деятельности.
Дзержинский в подполье, Дзержинский, бежавший  с  царской  каторги,  страшен
царской охранке.
     Больше всего на свете этот совсем еще молодой человек любит детей.  Где
бы он ни жил, где бы ни скрывался, он  всегда  собирал  вокруг  себя  дюжину
ребят.
     Софья Сигизмундовна вспоминает, как Дзержинский писал за столом,  держа
на коленях неизвестного малыша, что-то сосредоточенно рисующего,  но  другой
малыш, тоже неизвестный, вскарабкавшись сзади на стул и  обняв  Дзержинского
за шею, внимательно следил  за  тем,  как  он  пишет.  Но  этого  мало.  Вся
комната, набитая ребятишками, гудела, сопела и пищала:  здесь,  оказывается,
была  железнодорожная  станция;  Дзержинский  с  утра  собрал  детский  сад,
понастроил поездов из спичечных коробков и каштанов,  а  потом  уже  занялся
своим делом.


     Дзержинский  в  тюрьме...  Этот  документ  -  воспоминание  Красного  -
товарища Дзержинского:
     "Мы увидели страшно грязную камеру. Грязь  залепила  окно,  свисала  со
стен, а с пола ее можно было лопатами сгребать. Начались рассуждения о  том,
что нужно вызвать начальника, что так  оставлять  нельзя  и  т.д.,  как  это
обычно бывает в тюремных разговорах.
     Только Дзержинский не рассуждал о том, что делать: для него вопрос  был
ясен и предрешен. Прежде всего он  снял  сапоги,  засучил  брюки  до  колен,
пошел за водой, принес щетку, через несколько часов  в  камере  все  -  пол,
стены, окно - было чисто вымыто. Дзержинский работал с таким  самозабвением,
как будто уборка эта была важнейшим партийным делом.  Помню,  что  всех  нас
удивила не только его энергия, но и простота, с которой он работал  за  себя
и за других".
     Интересная подробность: никто никогда из  товарищей  по  заключению  не
видел Феликса Эдмундовича в дурном настроении  или  подавленным.  Он  всегда
выдумывал всякие затеи, которые могли развеселить заключенных. Ни на  минуту
не оставляло его чувство ответственности за своих товарищей по  подполью.  У
него был особый нюх на "подсадных уток" - завербованных  охранкой  подонков,
которые  осуществляли  свою  подлейшую  работу  даже   в   камерах.   Феликс
Эдмундович,  попавший  первый  раз  в  тюрьму  из-за  провокатора,   никогда
впоследствии не  ошибался  насчет  "подсадных".  Многих  людей  он  спас  от
каторги, ссылки и тюрьмы тем, что  всегда  и  всюду  проявлял  замечательное
качество, которое мы сейчас именуем бдительностью.
     Однако же не надо думать, что в заключении  Дзержинскому  было  хоть  в
какой-то мере легче, чем  его  товарищам.  Наоборот,  ему  было  значительно
тяжелее. Известно, что он никогда не  разговаривал  с  теми,  кого  именовал
царскими палачами. На допросах  он  просто  не  отвечал.  В  заключении  для
необходимых  переговоров  с  тюремщиками,  как  правило,  находились   люди,
которые умели разговаривать  в  элементарно  корректной  форме.  Они  всегда
служили  как  бы  переводчиками,  когда  Дзержинский  выставлял   какие-либо
категорические требования.
     В Седлецкой тюрьме  Феликс  Эдмундович  сидел  вместе  с  умиравшим  от
чахотки Антоном Россолом.  Получивший  в  заключении  сто  розог,  чудовищно
униженный этим варварским наказанием,  погибающий  Россол,  который  уже  не
поднимался с постели,  был  одержим  неосуществимой  мечтой:  увидеть  небо.
Огромными усилиями воли Дзержинскому удалось убедить  своего  друга  в  том,
что никакой чахотки у него не было и нет, а что  его  просто  избили,  и  от
этого  он  ослабел.  Кровотечение  из  горла,  доказывал  Дзержинский,  тоже
результат избиения.
     Однажды после бессонной ночи,  когда  Россол  в  полубреду  непрестанно
повторял,  что  непременно  выйдет  на  прогулку  и  увидит  весенние  лужи,
распускающиеся  почки  и  небо,  Дзержинский  обещал  Антону  выполнить  его
желание. И выполнил! За все время существования тюремного режима  в  Царстве
Польском такого случая не бывало: Дзержинский, взяв Россола себе на спину  и
велев ему крепко держаться за шею, встал вместе с ним в коридоре в строй  на
перекличку  перед  прогулкой.  На   сиплый   вопль   смотрителя   Захаркина,
потрясенного неслыханной дерзостью, заключенные ответили так,  что  тюремное
начальство  в  конце  концов  отступило   перед   железной   волей   Феликса
Эдмундовича.
     В  течение  целого  лета  Дзержинский  ежедневно  выносил  Россола   на
прогулку. Останавливаться было нельзя. Пятнадцать  минут  Феликс  Эдмундович
носил Антона на спине.
     К осени сердце у Дзержинского  было  испорчено  вконец.  Передают,  что
кто-то в ту пору сказал о Феликсе Эдмундовиче так:
     "Если бы Дзержинский за всю свою сознательную жизнь  не  сделал  ничего
другого, кроме того, что он сделал для Россола, то и тогда люди должны  были
бы поставить ему памятник..."


     Софья Сигизмундовна рассказывает, что  когда  Дзержинский  осенью  1909
года был сослан в Сибирь, то по пути в Красноярскую тюрьму он встретился  со
ссыльнопоселенцем М.Траценко, незаконно  закованным  в  ножные  кандалы.  Из
кухни Дзержинский унес под полой тюремного халата топор и пытался  разрубить
им  кандальные  кольца.  Царские  кандалы  были  крепки,   кольцо   гнулось,
разрубить  металл  оказалось   невозможным.   Но   Дзержинский   боролся   с
беззаконием тюремщиков до тех пор, пока они не сняли с Траценко кандалы.
     В Тасееве, на месте ссылки, Дзержинский узнал, что одному  из  ссыльных
угрожает каторга или даже смертная казнь за то, что он, спасая  свою  жизнь,
убил напавшего на него бандита. Феликс Эдмундович, решивший  еще  в  Варшаве
немедленно бежать из ссылки, запасся паспортом на чужое имя  и  деньгами  на
проезд, которые он умело спрятал в одежду. Но нужно было помочь товарищу.  И
Дзержинский, не задумываясь, отдал ему паспорт и часть своих денег.  Сам  же
без всяких документов бежал в Польшу...
     До конца своих  дней  он  сам  чистил  себе  обувь  и  стелил  постель,
запрещая  это  делать  другим.  "Я  -  сам!"  -  говорил  он.   Узнав,   что
туркестанские товарищи назвали его  именем  Семиреченскую  железную  дорогу,
Дзержинский послал  им  телеграмму  с  возражением  и  написал  в  Совнарком
записку с требованием отменить это решение.
     Один ответственный работник железнодорожного транспорта, желая  угодить
Дзержинскому, который был тогда наркомом  путей  сообщения,  перевел  сестру
Дзержинского Ядвигу Эдмундовну на  значительно  лучше  оплачиваемую  работу,
для выполнения которой у нее не было квалификации. Дзержинский возмутился  и
приказал не принимать его сестру на эту ответственную  работу,  а  работника
транспорта, подхалима, снял с занимаемой им должности.
     Л.А.Фотиева рассказала: как-то на заседании Совнаркома  при  обсуждении
вопроса,   поставленного   Феликсом   Эдмундовичем,   оказалось,   что   нет
материалов. Дзержинский вспылил и упрекнул Фотиеву в том, что  материалы  из
ВЧК отправлены, а секретарь Совнаркома их затеряла.  Убедившись  же  в  том,
что материалы из ВЧК не доставлены, Дзержинский попросил  на  заседании  СНК
внеочередное слово и извинился перед Фотиевой.
     На Украине, рассказывал Ф.Кон, в разгар петлюровщины был  приговорен  к
расстрелу  советским  судом  старый  подпольщик  коммунист  Сидоренко.   Ему
удалось бежать. Но он не стал скрываться, а явился в Москву  к  Дзержинскому
с просьбой о пересмотре дела. Уверенный в своей невиновности, а главное -  в
том, что Дзержинский не допустит несправедливости,  осужденный  не  побоялся
прийти к председателю ВЧК.
     "В период работы Феликса  Эдмундовича  в  ВЧК  был  арестован  эсер,  -
рассказывает Е.П.Пешкова. - Этого эсера Дзержинский хорошо знал  по  вятской
ссылке как  честного,  прямого,  искреннего  человека,  хотя  и  идущего  по
ложному пути.
     Узнав о его аресте, Феликс Эдмундович через Беленького пригласил  эсера
к себе в кабинет. Но тот сказал:
     "Если на допрос, то пойду, а если для разговора, то не пойду".
     Когда эти слова были  переданы  Дзержинскому,  он  рассмеялся  и  велел
допросить эсера, добавив, что, судя по ответу, он остался  таким  же,  каким
был, и поэтому, если он заявит, что не виновен в том, в  чем  его  обвиняют,
то надо ему верить. В результате допроса он был освобожден".
     В это самое время грозный председатель ВЧК писал своей сестре:
     "...Я остался таким  же,  каким  и  был,  хотя  для  многих  нет  имени
страшнее моего. И сегодня, помимо идей, помимо стремления к  справедливости,
ничто не определяет моих действий".
     Уже после эсеровского восстания, когда  Дзержинского  не  убили  только
благодаря его невероятной личной отваге, был арестован  один  из  членов  ЦК
правых   эсеров.   Жена   арестованного   через   Е.П.Пешкову   пожаловалась
Дзержинскому на то, что в связи с арестом мужа ее лишили работы, а детей  не
принимают в школу. После разговора с Дзержинским, который сразу все  уладил,
жена арестованного,  встретив  Екатерину  Павловну  Пешкову,  разрыдалась  и
впоследствии называла Феликса Эдмундовича "нашим замечательным другом".
     Кто,  когда,  где  первым  сказал  про  Дзержинского  -  карающий   меч
революции?
     Старый друг  и  соратник  Дзержинского  написал  после  смерти  Феликса
Эдмундовича:
     "И не удивительно, что именно этот бесстрашный и благороднейший  рыцарь
пролетарской революции, в котором никогда не было ни тени позы,  у  которого
каждое слово, каждое  движение,  каждый  жест  выражал  лишь  правдивость  и
чистоту души,  призван  был  стать  во  главе  ВЧК,  стать  спасающим  мечом
революции и грозой буржуазии".
     Спасающий меч - это одно, а карающий - совсем другое.
     Имеем ли мы право так ужасно обеднять эту удивительную личность?


     14 марта 1917 года Дзержинский встретил в Москве, в  Бутырках.  В  этот
день революционные рабочие  разбили  ворота  тюрьмы  и,  освободив  в  числе
других политкаторжан Феликса Эдмундовича Дзержинского, вынесли его на  руках
на улицы будущей столицы РСФСР.
     Состояние здоровья Дзержинского было ужасающим. 1  июня  1917  года  он
принужден был уехать на месяц в Оренбургскую губернию, надеясь, что  лечение
кумысом принесет хоть какую-либо пользу. Софье Сигизмундовне,  которая  была
в это время  в  Цюрихе,  он  написал  (чтобы  не  слишком  испугать  ее  при
встрече), что увидит она его не  самого,  а  лишь  только  его  тень.  Софья
Сигизмундовна переживала трудные дни. Связи ни с Петроградом, ни  с  Москвой
почти не было. О том, чтобы выехать в Россию к мужу, не могло быть  и  речи:
сын Яцек болел.
     В июле  1918  года  швейцарские  газеты  сообщили  об  убийстве  левыми
эсерами  германского  посла  Мирбаха  и  о   том,   что   эсеры   арестовали
Дзержинского, который после убийства  Мирбаха  отправился  в  логово  врага,
чтобы самому арестовать убийц.
     Какова же была радость Софьи  Сигизмундовны,  когда  в  Цюрихе  поздним
вечером она услышала под открытым окном такты  из  "Фауста"  Гуно.  Это  был
ста