Голос его звучал строго, почти повелительно. Такому  голосу  невозможно
было не повиноваться.
     - Теперь возьми меня за плечи! Нет, не за шею, а  именно  за  плечи!  А
ноги давай сюда. Хорошо держишься?
     - Хорошо...
     - Держись, я поднимаюсь.
     - Держусь.
     Дзержинский выпрямился. Теперь он держал Россола на спине.
     - Надорвешься, Яцек, - сказал Россол, - это чистое сумасшествие  -  то,
что ты затеял!
     - Сиди смирно, - посоветовал Дзержинский.
     С бледным  как  мел,  но  совершенно  счастливым  Россолом  за  плечами
Дзержинский вышел в коридор. Заключенные, уже выстроенные на прогулку в  две
серые шеренги, не сразу заметили в полутьме коридора  ношу  Дзержинского,  а
когда заметили, то как бы дрогнули, - обе шеренги заколебались,  задвигались
и вновь замерли; из-за поворота бежал Захаркин и командовал:
     - Смирно, равнение направо!
     За старшим надзирателем двигались начальник тюрьмы и его помощник.  Это
было неприятно: начальник и помощник  почти  никогда  не  появлялись  в  это
время.
     Дзержинский стоял на левом фланге, начальство же появилось на правом  и
застряло: шел осмотр арестантов.
     - Вы  не  робейте,  товарищ,   -   сказал   Дзержинскому   его   сосед,
широкоплечий врач с висячими усами, - они вам ничего не скажут. Не посмеют!
     - Положим, посмеют, - улыбнулся Дзержинский, - но  я  не  робею.  Авось
как-нибудь.
     Держать Россола на спине было очень  тяжело:  ширококостный  и  высокий
Антон, несмотря на худобу, весил  еще  много.  Дзержинский,  сам  ослабевший
после  стольких  месяцев  тюремной  жизни,  сейчас,  со  своей  ношей,  едва
держался  на  ногах.  Лицо  его  покрылось  потом,  сердце  билось  неровно,
толчками. А начальство двигалось так медленно, что казалось, не будет  конца
этому стоянию в сыром полутемном коридоре с Антоном за плечами.  И  если  бы
он еще не волновался так ужасно!
     Каждого арестанта начальник тюрьмы осматривал  и  обыскивал  самолично:
на  прогулках  довольно  часто  арестанты  передавали  друг  другу   письма,
записки, даже книги, и начальник тюрьмы объявил  этому  обычаю  войну.  Пока
что он  ничего  не  нашел,  и  это  его  злило.  Если  весь  обыск  окажется
безрезультатным, начальник останется в глупом положении.
     Чем меньше оставалось необысканных арестантов, тем  больше  раздражался
начальник тюрьмы. Теперь уже Дзержинский видел его бледное выбритое лицо,  с
большим носом  и  угловатыми  бровями,  его  большой  подбородок  и  кончики
крахмального воротничка, выглядывающего из-под воротника мундира.
     Неизвестно, что произошло бы, не раскашляйся Россол  в  это  время.  Он
закашлялся так, что  отпустил  Дзержинского  и  повалился  головой  вниз  на
щербатый  каменный  пол  коридора,  внезапно  побелев  донельзя  и   потеряв
сознание. Но сосед Дзержинского, врач, успел подхватить голову Россола,  так
что он не ударился, и принял его от Дзержинского.
     Захаркин схватил врача за руку и оттащил от Россола. Врач рванул  руку.
Россол все еще кашлял. Изо рта его текла узкая струйка алой крови.
     - Все  назад,  в  строй!  -  протяжно  закричал  начальник   тюрьмы   и
расстегнул кобуру револьвера. - По местам!
     Врач в это время уже стоял на коленях возле Россола.
     Захаркин опять рванул его за плечо.
     - Отойдите, - сказал Дзержинский, - вон отсюда!
     - Ты что? - оторопело спросил Захаркин. В его руке уже был револьвер.
     - Все назад, в строй, - продолжал  кричать  начальник,  -  или  я  буду
стрелять!
     Но никакого строя уже не было. Строй внезапно сломался.  Начальник  был
в одном кольце арестантов,  его  прыщавый  помощник  в  другом,  Захаркин  в
третьем. Кто-то тонким бешеным голосом кричал:
     - Товарищи, бей палачей!
     Лицо Захаркина сделалось серым.
     - Спрячь револьвер, мерзавец, - сказал ему Дзержинский, - спрячь,  пока
тебя не убили.
     А слева несся и несся бешеный, точно пьяный, тонкий голос:
     - Бей палачей, товарищи! Бей, бей палачей...
     Но никто не был убит. И начальник, и его помощник, и  Захаркин  удрали.
Им дали уйти, и они ушли.
     - А пачему у  вас,  пазвольте  спра-асить,  -  нажимая  на  букву  "а",
говорил начальник, - пачему у вас все пуговицы аторваны? Вы что?  Правил  не
знаете? Так мы вас живо! Захаркин! Трое суток карцера ему!
     Теперь у каждого арестованного  он  находил  какой-нибудь  непорядок  в
одежде или в поведении: один не так стоял, другой посмел улыбнуться,  третий
держит руки в карманах,  четвертый  посмел  попросить  очки,  отобранные  на
допросе.
     - То есть как это отобранные?
     - Следователь отобрал у меня  очки,  чтобы  ускорить  мое  сознание,  -
говорил четвертый от Дзержинского арестант с тонким и умным лицом,  -  я  же
без очков ничего решительно не вижу. Прошу вас возвратить мне очки...
     Но начальник тюрьмы уже не слушал.  Теперь  он  увидел  Дзержинского  и
вместе со своим помощником, прыщавым молодым человеком, шел к Дзержинскому.
     - Эта что ж такое? - спрашивал он, щуря глаза. - Эта шутка или как  эта
нада понимать? Сейчас же абоим встать смирна, - вдруг крикнул он,  -  сейчас
же!
     - Мой товарищ болен, как  вам  известно,  -  сказал  Дзержинский,  -  и
стоять не может.
     - Я приказываю прекратить, - крикнул начальник, - я  приказываю  стоять
смирна!
     - Но он не может... - начал было Дзержинский.
     - Молчать!  -  багровея  и  теряя  всякую  власть  над  собой,   заорал
начальник,  -  назад  в   камеру!   Запрещаю!   Захаркин,   за   самовольное
выношение... вынесение... за самовольный вынос из камеры...
     Он вдруг запутался и забыл то, что хотел сказать, и  в  эту  секунду  в
коридоре вдруг раздался звонкий крик Россола:
     - Палач! Мы все равно тебя расстреляем! Палач!
     Арестанты, по настоянию Дзержинского,  разошлись  по  камерам.  Россола
отнесли на его лежак, врач сел с ним рядом. Тюрьма затихла.
     До вечера ждали  расправы,  но  она  так  и  не  последовала.  Захаркин
появился тише воды, ниже травы,  настолько  вдруг  вежливый,  что  в  волчок
осведомился о здоровье Россола.
     - Теперь лучше, - тоже вежливо ответил Дзержинский, - благодарю вас.
     Но Захаркин не отходил  от  волчка.  В  волчок  был  виден  только  его
мохнатый рот, и этот рот произнес:
     - Бывают же такие болезни...
     На это Дзержинский не нашелся, что ответить.
     К ночи Россол  окончательно  пришел  в  себя.  Худое  лицо  его  совсем
осунулось и приняло  голубоватый  оттенок,  темные  глаза  завалились,  губы
запеклись.
     - Здорово  мы  с  тобой  погуляли,  Яцек?  -  спросил  он,  старательно
улыбаясь.
     - Завтра погуляем, - невозмутимо ответил Дзержинский.
     - Ты думаешь?
     - Уверен.
     Он стоял перед лежащим Россолом - стройный, высокий, и такая  спокойная
сила исходила от него, что Россол поверил: да, завтра они обязательно  будут
гулять, ничто не может помешать этому решению, они во что  бы  то  ни  стало
будут гулять.


     Эту ночь, впервые за много месяцев,  Россол  спал  спокойно,  а  наутро
Дзержинский, как ни в чем не бывало, помог ему одеться,  и,  когда  Захаркин
отворил дверь в коридор и объявил прогулку, он поднял  Россола  на  плечи  и
стал с ним в шеренгу арестантов.
     Начальника тюрьмы не было,  со  вчерашнего  дня  его  никто  не  видел.
Захаркин же сделал такой вид, что ему нет никакого дела ни до  Дзержинского,
ни до его ноши, ни до чего решительно, кроме самой прогулки. Да и  вообще  в
лица арестантам он не смотрел, а смотрел вниз и покрикивал:
     - Ногу, ногу держать  как  надо!  Подобрать  кандалы!  Без  разговоров,
правое плечо вперед, по лестнице не торопись!
     Грохоча сапогами, под звон кандалов,  арестанты  двигались  коридорами,
лестницами, опять коридорами в тюремный двор.
     - Тяжело? - негромко спросил врач у Дзержинского.
     - Ничего, привыкну, - ответил Дзержинский.
     Спустились по последнему маршу лестницы, миновали последний  коридор  и
вышли на мощенный булыжником  двор.  День  стоял  солнечный,  теплый,  почти
жаркий. Еще цвели каштаны,  -  пирамидальные  белые  соцветья,  как  толстые
свечи на елке, украшали ветви. Захаркин, пятясь, бежал впереди  первой  пары
и кричал, размахивая руками, как дирижер перед полковым оркестром:
     - Соблюдай расстояние на одну протянутую руку!  Пара  от  пары  на  три
шага! Детки-соколы, соблюдай порядочек, иначе драться буду! Без разговоров!
     Но было так  хорошо,  что  даже  эти  дурацкие  возгласы  Захаркина  не
мешали.
     Пекло солнце.
     Посреди двора прогуливались и ворковали голуби.
     Тянуло ветром, настоящим весенним ветром.
     С Дзержинского ручьями лил пот,  но  он  не  замечал  этого.  Под  звон
кандалов, под грохот сотен пар сапог он слушал задыхающийся  шепот  Россола,
его восторженные, отрывочные слова:
     - Яцек, каштаны! Ты видишь, каштаны! Трава! Смотри,  между  булыжниками
пробивается. Смотри, слева, - совсем зеленая,  настоящая!  Ты  устал,  Яцек?
Тебе тяжело? Смотри, какой толстый голубь,  просто  толстяк!  Как  он  может
летать, такой толстый?
     Россол точно помолодел на несколько лет.
     И все вокруг точно помолодели  и  поглупели.  Восторженные  восклицания
неслись отовсюду:
     - Эх, жизнь!
     - Природа, одно слово.
     - Мама дорогая, солнце как зажаривает!
     - Не для вас и не для нас зажаривает.
     - Ай, погода!
     Дзержинский задыхался, глаза ему застилал туман. Он ничего  не  слышал,
кроме грохота собственного сердца и того, что шептал ему в ухо Россол.
     "Только бы не упасть, -  думал  он,  -  только  бы  не  свалиться  тут,
посреди двора, вместе с Антоном.
     Но он не свалился. Пятнадцать минут  кончились.  Захаркин  засвистел  и
подал команду разойтись по  камерам.  Дзержинскому  еще  предстояло  поднять
Антона на четвертый этаж и пронести по коридорам...


     Каждый день теперь он выносил Россола на прогулку.
     За лето он  очень  испортил  себе  сердце.  Но  разве  он  когда-нибудь
обращал внимание на такие пустяки!
     Передают, что про него кто-то сказал так:
     "Если бы Дзержинский за всю свою сознательную жизнь  не  сделал  ничего
другого, кроме того, что он сделал для Россола, то и тогда люди должны  были
бы поставить ему памятник".


МАЛЬЧИКИ

     Вечером Дзержинского перевели из общей камеры в третий этаж.  Тут  были
одиночки, но из-за переполнения всей тюрьмы  в  каждой  одиночке  сидело  по
двое-трое заключенных. И в этой камере койка была  уже  занята.  Вначале  он
подумал, что на койке спит один  человек  -  толстый  и  большой,  но  позже
понял, что не один большой, а два маленьких.
     Он  стал  у  кровати  и  посмотрел.  Лампа  едва  светила.  Дзержинский
открутил фитиль и наклонился над спящими. Что за черт! Это были  дети,  двое
детей, укрытых гимназической шинелью. Вот так  номер!  Им  обоим  не  больше
тридцати лет. За что их упрятали сюда? Они, наверное, от  страха  плачут  по
ночам и зовут маму!
     Мальчики спали спокойно. Дзержинский сел возле столика на стул,  подпер
голову руками и задумался, глядя на спящих.  Вот  один  зачмокал  губами  во
сне. Прошло еще немного времени, и  он  улыбнулся.  Чему?  Что  ему  снится?
Наверное, что-нибудь очень хорошее и уютное, вроде  чаепития  с  папой  и  с
мамой за круглым столом. Вкусный чай с молоком и булка с маслом,  и  мама  и
папа, а самовар ворчит и поет. Хороший сон. Вот каково будет пробуждение?
     Дзержинский даже крякнул от  сострадания  и  жалости,  представив  себе
пробуждение мальчика.
     "Ну что я ему скажу, -  со  скорбью  подумал  он,  -  ну  чем  мне  ему
помочь?"
     С полчаса Дзержинский  просидел  совершенно  неподвижно,  потом  встал,
взял свой узелок с продуктами и принялся готовить ужин. Никогда  он  так  не
возился с ужином, как в этот раз,  и  все  удалось  на  славу:  и  маленькие
бутерброды с колбасой и свежим огурцом, и крутые,  аккуратно  разрезанные  и
посоленные  яйца.  Были  у  него  и  сушки  и  леденцы.  Леденцы   выглядели
необыкновенно нарядно среди всего этого царского угощения.
     Накрыв на стол, он наклонился к спящим и негромко сказал:
     - Прошу вставать! Ужин сервирован в золотом зале! Кушать подано!
     Стриженный под машинку мальчик слегка приоткрыл глаза и сонным,  теплым
взглядом окинул Дзержинского. Несколько  мгновений  он  ничего  не  понимал,
потом сел на кровати и спросил:
     - Вы новенький?
     - В каком смысле? - не понял Дзержинский.
     - Вас только что арестовали?
     - Нет, не только что. А вас?
     - Два месяца тому назад. Давайте познакомимся. Сережа!
     И он подал Дзержинскому теплую, после сна, руку.
     - Будите вашего товарища, - сказал Дзержинский, - будем ужинать.
     Сережа разбудил того мальчика, который улыбался  во  сне.  Этот  второй
был худеньким, с девичьим румянцем и длинными ресницами.
     - Борис Войтехович, - представился он.
     На еду мальчики смотрели горящими глазами, но ели очень  мало,  видимо,
стеснялись. Дзержинский  посоветовал  есть  вовсю.  Тогда  Борис  Войтехович
сказал:
     - Мы не можем объедать вас, товарищ, потому что нам нечем  ответить  на
вашу любезность. - И живо добавил: - Впрочем, я съем еще пол-яичка.  Видимо,
организм требует белков.
     Мальчики оказались очень милыми, живыми и  простыми.  Борис  Войтехович
любил говорить такие слова,  как  "организм",  "миссис",  "идея"  и  "начало
начал", а  Сережа  был  обладателем  отличной  коллекции  марок,  в  которой
имелась  даже  такая  редкость,   как   Мальта   юбилейная.   Что   это   за
"юбилейная", - Феликс Эдмундович не знал, но Сережа говорил о  ней  с  таким
огнем в глазах, что Дзержинский сделал вид, будто Мальта юбилейная  поразила
и его.
     За  разговорами  о  революции  и  о  Гегеле  (Боря,  несмотря  на  свои
шестнадцать  лет,  уже  пробовал  читать  Гегеля)  время  летело  незаметно.
Говорили до полуночи, а к полуночи Дзержинский перевел разговор на крокет  и
на плавание. Своим необыкновенным чутьем он понял, что мальчики находятся  в
том страшном нервном возбуждении, которое в любую секунду  может  прорваться
слезами, и перевел "умный" разговор на совсем иные  темы.  И  хотя  мальчики
уснули довольно спокойно, тем не менее ночью он слышал, как  плакал  Сережа,
и сердце его разрывалось от жалости к  этому  маленькому  собирателю  марок,
оказавшемуся в тюрьме.
     - Вам не спится, Сережа? -  спросил  он  шепотом.  -  Здесь,  наверное,
душно?
     - Да, душно, - икая от слез, сказал Сережа.
     - Вы подышите в волчок, - посоветовал Дзержинский. - Это помогает...  -
И  негромко  добавил:  -  Ничего,  Сережа,  завтра  займемся  вашим   делом.
Расскажите-ка мне: за что вас взяли?..
     Они проговорили часа два. Шепотом Сережа рассказал их  историю.  Они  в
гимназии издают журнал. Редактор Борис  Войтехович  (ведь  он  замечательно,
замечательно  умный  человек,  ясная  голова,  аналитик  по  природе),   да,
редактор Борис, а издатель - Сережа. То есть, что значит  издатель?  Дело  в
том,  что  у  него,  у  Сережи,  недурной  почерк,  он   знает   целый   ряд
каллиграфических фокусов, и он,  так  сказать,  пишет  журнал.  Ведь  журнал
рукописный. И вот они написали статью. В этой  статье  обругали  инспектора.
Инспектора - не как индивидуум, а как индивидуалистическое начало того,  что
само по себе далеко не индивидуально. Тут Сережа запутался.
     - Я что-то не понимаю, - сказал Дзержинский.
     - И я, - сознался Сережа, - но знаете, товарищ, дело  в  том,  что  эту
статью писали вовсе не мы с Борисом, а один наш восьмиклассник. У него  брат
социал-демократ. И мы не  могли  выдать  его.  Там  ведь  не  только  насчет
инспектора, там насчет царя многое есть. Вы ведь согласны со мной,  что  мы,
как честные люди, не имели права выдать нашего товарища? И мы  сказали,  что
это мы сами написали...
     - Конечно. Но позвольте, -  сказал  Дзержинский,  -  ведь  вы  даже  не
поняли, в чем там дело?
     - Да, - согласился Сережа, - я  переписывал  статью  не  по  смыслу.  Я
просто слово за словом переписывал. Но, как честные люди, мы с Борисом  дали
клятву (о, вы не знаете, какой удивительный человек Борис!), мы с  ним  дали
клятву не выдавать...
     - Ну, вот что, милый Сережа, - перебил Дзержинский,  -  давайте  сейчас
поговорим о чем-нибудь другом, повеселее, а завтра с  утра  мы  примемся  за
ваше дело и авось поможем вам...
     Утром Дзержинский разбудил обоих мальчиков очень рано, несмотря на  то,
что они просили разрешить им поспать еще хоть минуточку.
     - Гимнастику, - приказал он,  -  за  два  месяца  вы  уже  пожелтели  в
тюрьме. Ну-ка! Делайте то, что буду  делать  я!  Наберите  в  себя  побольше
воздуху. Так!  Сережа,  не  стесняйтесь!  Ну!  Раз!  Вытяните  вперед  руки!
Хорошо. На корточки! Молодцом!
     Первое занятие длилось двадцать минут.
     - Завтра  займемся  подольше,  -  пригрозил  Дзержинский,  -  а  теперь
попрошу вас как следует вымыться.
     Он достал из своего узелка мыло и мочалку.
     - Вот, пожалуйста! У вас у обоих  черные  шеи.  Так  нельзя.  Настоящий
человек должен и в тюрьме оставаться человеком. Мойтесь!
     После того как мальчики  вымылись,  он  велел  им  раздеться  догола  и
растереться сырой мочалкой.
     - Холодно, - сказал Сережа.
     - Что? - спросил Дзержинский.
     Сережа не рискнул повторить и принялся за обтирание.
     - Теперь, - произнес Дзержинский,  -  теперь  мы  возьмемся  за  уборку
нашего жилья. Мы люди, а камера наша похожа на свинарник. Неужели  вы  могли
прожить в этой камере два месяца?
     Мальчики молчали.
     Через два часа с небольшим камера была убрана так, что ее  нельзя  было
узнать.
     - Ну вот, - удовлетворенно сказал Дзержинский,  -  а  теперь  мы  будем
пить чай. Хочется чаю?
     За чаем Дзержинский все время смешил мальчиков - очень комично и  очень
похоже передразнивал Сережу, как тот моется, словно  кошка  лапой.  Мальчики
хохотали,  и  им  обоим  казалось,  что   они   давным-давно   знают   этого
удивительного человека, которого судьба только вчера послала им в камеру.  И
больше всего на свете они боялись сейчас, что Дзержинского уведут от  них  и
они опять останутся вдвоем.


     После  обеда  Дзержинский  стал  против  дверного  волчка  и   принялся
стучать. Он стоял спиной к стене, смотрел в волчок  и  стучал,  а  мальчики,
открыв рты, следили за ним.
     - Товарищи, товарищи, товарищи, - стучал Феликс  Эдмундович,  -  тут  в
камере заперты два мальчика-гимназиста, оба из провинции. Передач,  денег  у
них нет:  родители  не  знают,  где  они.  Мальчики  сидят  за  политическую
шалость.  У  кого  есть  связи  с  волей,   передайте   на   волю.   Фамилии
гимназистов...
     Он стучал долго, до тех  пор,  пока  не  объяснил  все  точно  о  своих
подопечных гимназистах, потом сел за стол и начал лепить из хлебного  мякиша
шахматные фигурки. Весь день прошел в шахматной игре, в веселых  разговорах,
в рассказах Дзержинского. К вечеру мальчики устали и начали клевать  носами.
Этого главным образом и хотелось Дзержинскому. Он хотел, чтобы  они  наконец
устали, - тогда и ночь пройдет  для  них  спокойно.  Ложась,  он  с  веселой
угрозой в голосе посулил им:
     - А завтра  я  вам  закачу  такую  порцию  гимнастики,  что  вы  совсем
развеселитесь. Кстати, завтра с утра будем чистить сапоги. Тут  есть  печная
сажа, и наши сапоги просто засверкают.
     Ночью его вызвали на допрос. От скрипа ржавого замка Боря  проснулся  и
поднял голову. Увидев, что Дзержинский одевается, он толкнул Сережу,  и  оба
мальчика встали. Спросонок и от волнения их била дрожь, они сидели на  своей
койке и, широко открыв сонные глаза, смотрели  на  жандарма  с  фонарем,  на
Дзержинского, на тяжелую ржавую дверь.
     - Куда вы? - наконец спросил Боря.
     - Я скоро вернусь, - ответил Дзержинский, - вы не ждите меня.
     - А вас не переведут? - дрогнувшим голосом спросил Сережа.
     Дзержинск