Власыч!
     Наконец выбрались  и  отсюда.  Некоторое  время  лодка  шла  спокойным,
верным ходом, потом Власыч стал разгонять. Короткими  быстрыми  взмахами  он
перебрасывал весло справа налево и опять направо,  все  время  с  большею  и
большею силою загребал воду.
     - Здорово идет.
     - Здорово.
     - Могу еще поддать пару.
     - А надо ли?
     - Надо.
     - И так идем быстро.
     - Зато сколько мы потеряли времени, пока искали эту душегубку...
     - Но имейте в виду, что если мы на таком ходу влетим в бревна, я ни  за
что не отвечаю...
     На всякий случай Дзержинский грудью оперся о нос  душегубки  и  опустил
руки в воду, на случай, если вдруг на пути появится бревно.  Власыч  греб  и
тихонько посвистывал себе под нос.  Потом  что-то  треснуло,  и  Дзержинский
очутился в воде. Все  произошло  мгновенно.  Отплевываясь  и  задыхаясь,  он
схватился руками за борт душегубки, но она тут  же  с  бульканьем  пошла  ко
дну. Где-то наверху, над головой, кричал дурным голосом Власыч:
     - Держитесь, не робейте, я здесь...
     - Где - здесь?
     - Тут, над вами... Сейчас я вас  спасу,  держитесь...  Сейчас  я  найду
палку...
     Все было как во сне, - и река, и туман, и крики Власыча.
     - Наберите в себя побольше воздуха! Откликнитесь,  вы  живы?  Сейчас  я
найду палку. Плавайте, плавайте!
     Пока он кричал, Дзержинский уже понял, в чем дело:  лодка  налетела  не
на бревно, как он предполагал, а на старое уродливое дерево,  свесившееся  с
обрывистого берега к самой  воде.  Это  дерево,  в  которое  с  такой  силой
врезалась душегубка, и перевернуло ее...
     К тому  времени,  когда  Власыч  нашел  ветку,  Дзержинский  совершенно
заледенел. Взобравшись на мокрый  ствол  дерева,  он  по  стволу  дополз  до
берега и принялся бегать, чтобы  согреться.  Уже  светало.  Через  несколько
минут беглецы поняли, что выбрались они не на берег Лены,  а  на  крошечный,
посреди  реки,  остров,  на  котором  росло  несколько   сосен   да   низких
разлапистых елей.
     Власыч почти не промок: в  ту  секунду,  когда  душегубка  налетела  на
дерево, он греб стоя и, собственно говоря, налетела  не  столько  душегубка,
сколько Власыч; ему удалось сразу же уцепиться руками за  ствол  так  ловко,
что в воду он и не попал.
     Развели костер и сели греться  у  огня.  Сырой  валежник  горел  плохо,
дымил и трещал. Сидели в смолистом  дыму,  молчали.  Дзержинский,  чтобы  не
дрожать, плотно обхватил себя руками,  сидел  и  покачивался  из  стороны  в
сторону, потом не выдержал, еще раз побежал вокруг острова - греться.


     Когда совсем рассвело, Дзержинский разглядел за рекою далеко от  берега
крестьянский обоз, двигающийся по направлению  к  воде.  Пока  мужики  поили
лошадей, Дзержинский кричал, сложив ладони рупором,  чтобы  прислали  лодку,
что с людьми беда и что они за все заплатят.  Кричать  пришлось  так  долго,
что Дзержинский сорвал себе  голос,  но  мужики  в  конце  концов  поняли  и
прислали лодку, случившуюся поблизости. Когда лодка была совсем  уже  близко
от острова,  Власыч  вдруг  зашептал  Дзержинскому,  что  все  переговоры  с
мужиками будет вести он, Власыч, по той причине, что внешность  его  гораздо
более подходит к внешности купца, нежели внешность Дзержинского, что,  кроме
того, он когда-то участвовал в любительском драматическом  кружке  и  что  в
нем есть некоторые, неизвестные Дзержинскому таланты артиста.
     - Я их всех просто  вокруг  пальца  обведу,  -  шептал  он,  подмигивая
Дзержинскому одним глазом и сделав необыкновенно хитрое лицо. - Я им  такого
Силу Силыча изображу, что вы просто ахнете...
     Дзержинский с опаской поглядел на Власыча, но ничего не  сказал:  лодка
уже причалила к берегу, говорить на эти темы было поздно. Власыч же,  как-то
странно согнув ноги в коленях и подбоченясь,  пошел  навстречу  перевозчику,
восклицая по дороге ненатуральным голосом:
     - Здорово, братушка-землячок! Поклон тебе да ин до самой  матери  сырой
земли! Здравствуй, православный! И-эх, какая нас  беда  застигла  неминучая,
беда горючая...
     И он понес такой вздор, что Дзержинскому показалось:  вот  сейчас,  сию
секунду,  перевозчик  снимет  с  себя  пояс  и  молча  начнет  вязать   руки
неудачливому артисту, но... перевозчик  оказался,  по  счастью,  глухонемым.
Промэкав что-то, в  общем  довольно  почтительное  и  приветливое,  он  снял
драный треух, поклонился, подождал, пока беглецы сели в его лодку,  взмахнул
веслами. Пока плыли, Дзержинский  уговаривал  Власыча  не  переигрывать,  но
Власыч заупрямился и сказал в ответ, что Дзержинский не был любителем, а  он
был и что он  лучше  знает,  как  изображать  купца,  торгующего  мамонтовой
костью...
     Лодка врезалась в отлогую прибрежную косу,  поджидавшие  купцов  мужики
подтянули ее покрепче к берегу и низко поклонились Власычу. Едва  ступив  на
землю, Власыч торжественно перекрестился широким истовым  крестом,  стал  на
колени, земно поклонился, поцеловал песок перед  собой  и  рыдающим  голосом
провозгласил:
     - Возблагодарим  же  господа  бога  нашего,   избавителя   сладчайшего,
премилостивейшего, всеблагого...


     И раз за разом макая лоб в сырой речной песок, он начал завывать  таким
режущим уши, противным и неестественным голосом,  что  Дзержинский  едва  не
прыснул и спасся  только  тем,  что  сам  сотворил  земной  поклон,  надолго
спрятав смеющееся лицо в сочной весенней траве...
     Мужики, которых было человек семь, тоже опустились на колени,  и  скоро
над рекою поплыли торжественные звуки церковных песнопений.  Власыч  служил,
как заправский  поп,  а  мужики  почтительно  ему  внимали.  Наконец  Власыч
последний  раз  осенил  себя  и  мужиков   крестным   знамением,   вздохнул,
повернулся к мужикам красным от натуги лицом и громко сказал:
     - А теперь, братцы, я вас должен от  всего  моего  благодарного  сердца
поблагодарить за наше счастливое спасение! Спасибо, братцы!
     Обтерев  рот  рукавом,  он  обнял  и  поцеловал  сивобородого   мужика,
стоявшего впереди остальных, за  ним  поцеловал  второго,  за  этим  хромого
мужика, которого другие звали Милован. Так он  перецеловал  всех  и  каждому
при этом говорил:
     - Спаси тебя господь!
     Потом Власыч дал всем мужикам на водку очень щедро.
     Мужики громко загалдели и стали кланяться, а  Власыч  стоял  посредине,
как скала, разглаживая усы, отросшие на этапах,  и  рассказывал  историю  их
бедствия.
     Когда ехали на подводах к селу, Милован, с  которым  Дзержинский  сидел
рядом, сочувственно сказал:
     - А твой-то большак с горя малость свернулся.
     И покрутил пальцами возле лба.
     - Да уж, что уж, -  неопределенно  ответил  Дзержинский  и  отвернулся,
чтобы скрыть улыбку.
     В селе поели, обсушились, обогрелись.
     Днем выглянуло солнце, беглецы наняли подводу и отправились дальше.
     Не проехали и нескольких  верст,  как  повстречали  бричку,  в  которой
мчался какой-то полицейский  чин  в  форменной  фуражке,  с  саблей.  Спасла
фуражка, -  Дзержинский  вовремя  заметил  яркий  околыш,  крикнул  Власычу:
"Ложись!" - и сам лег на дно телеги.
     Гремя колокольцами, бричка  земского,  запряженная  тройкой  караковых,
промчалась мимо.
     И вновь подвода заскрипела немазаными осями  по  бесконечной  безлюдной
тайге.


     Вечером, подъезжая к деревне, попали в беду.
     Возле околицы стояла толпа мужиков и баб. Здесь же  были  и  ребятишки.
Стояли неподвижно, мрачные, с печальными лицами.
     - Чего они стоят? - спросил Дзержинский у возницы.
     - А кто их знает, чего они стоят, - последовал ответ.
     Придержали на минуту лошадей, пошептались, - может быть,  свернуть?  Но
сворачивать не было смысла:  если  захотят,  догонят,  -  возле  околицы  на
выгоне паслись стреноженные сытые кони; решили  ехать,  положась  на  авось.
Когда подъехали к толпе вплотную, старик, стоявший впереди всех,  рухнул  на
колени и стал просить, чтобы его  не  погубили,  не  оставили  без  родителя
малых детушек, без хозяина бабу...
     Власыч, совсем уже  приготовившийся  еще  раз  изобразить  тронувшегося
умом Силу Силыча, успел только вылезти из подводы и произнести что-то  вроде
"не  робей,  детинушка,  мы  купцы   миллионщики",   как   положение   вдруг
изменилось.
     Старик поднялся с колен, прищурился и спросил:
     - Каки таки миллионщики? Чего врать-то. Кажи  бумагу,  не  то  мигом  в
холодную сведем.
     Толпа вокруг загудела, послышались голоса:
     - Да беглые они, чего с ними вожжаться...
     - Зови сюда старосту...
     - Ездиют, иродово племя!
     Власыч бил себя в грудь, орал, но его уже не  слушали,  и  Дзержинскому
пришлось вмешаться. "Э, была не была, -  подумал  он,  -  пропадать,  так  с
музыкой!"   В   секунду   промчалось   перед   глазами   детство,   польские
паны-шляхтичи, их манера кричать на  прислугу,  все  то,  что  так  страстно
ненавидел, и он закричал и поднял над головой крепко сжатый кулак.
     - Безобразие! - по-польски  кричал  он.  -  Я  вам  покажу  задерживать
панов, государственных чиновников, вы  у  меня  узнаете,  почем  фунт  лиха,
хлопское отродье! Я к вам полк солдат приведу, вы меня век  не  забудете!  А
ну, подать мне перо и бумагу! Да живо, я промедлений не  терплю.  Кто  здесь
присутствует,  какие  фамилии?  Сейчас  всех  перепишу  на  лист  для   пана
генерал-губернатора, пан генерал-губернатор...
     Слова "генерал-губернатор"  Дзержинский  произносил  по-русски,  а  все
остальное по-польски. Ему не пришлось особенно долго кричать.  Старик  вновь
рухнул на колени и завыл, чтобы господин чиновник,  его  превосходительство,
пожалел неразумную голову старого старичка.
     Напуганный до смерти, он просил отобедать у  него  и  остановиться,  но
Дзержинский наотрез отказался и пошел ночевать  к  другому  мужику  -  менее
сытому по виду и менее хитрому. Такие всегда надежнее.
     У этого мужика, по фамилии Русских,  Дзержинский  узнал,  что  общество
ждет  возвращения  земского  начальника  и  волнуется  потому,  что  пропило
земские деньги, Власыча же и Дзержинского приняли  за  земского  начальника,
ожидаемого с часу на час. Старик, на которого накричал Дзержинский,  главный
виновник пропоя денег: он первый подал мысль о том, что  можно  как  следует
гульнуть на эти деньги.
     Посоветовались в сенях и решили в деревне не ночевать. Мало ли что...


     В конце сентября старик Руда получил у  себя  в  Качуге  посылку  из-за
границы. В посылке был  очень  хороший  чай,  сахар-песок  и  сахар-рафинад,
банка кофе и много кислого монпансье.
     Вскрывать посылку собрались все старики.
     На самом дне ящика обнаружили маленькую  записочку.  В  записочке  было
написано: "На добрую память от купцов, торгующих мамонтовой костью".
     - Удрали-таки! - закричал старик Руда. -  Это  надо  себе  представить,
удрали! Вот молодцы!
     Старикам было о чем поговорить в этот вечер.


НЕСКОЛЬКО СЛОВ О НОВОМИНСКЕ

     Из сообщения варшавского губернатора в министерство внутренних дел:

               "Согласно  сообщению  варшавского  обер-полицмейстера, что 17
          текущего   июля   из  г.Варшавы  прибудут  с  поездом  на  станцию
          Дембе-Вельке Варшавско-Брестской железной дороги члены преступного
          сообщества  под  названием  "Социал-демократы  царства Польского и
          Литвы"  в  количестве  до  70 человек для устройства в лесу имения
          Островец,  Новоминского  уезда  сходки с социалистическими целями,
          новоминский   уездный  начальник,  взяв  с  собой  эскадрон  38-го
          драгунского  Владимирского  полка,  отправился  того  же числа в 5
          часов пополудни в указанную местность, где действительно обнаружил
          собрание  неизвестных  лиц, состоящее из мужчин и женщин, которые,
          заметив   внезапное   появление  уездного  начальника  с  воинскою
          командою,  стали разбегаться во все стороны, причем было задержано
          34  мужчины  и  б  женщин,  оказавшихся жителями города Варшавы, а
          возле  места  сборища  на земле найдены прокламации революционного
          содержания, разные письма, записные книжки и револьвер. Упомянутые
          обвиняемые  подвергнуты  предварительному  задержанию на основании
          21-й статьи правил положения усиленной охраны".

     Поздней ночью  арестованных  в  лесу  пригнали  к  воротам  новоминской
тюрьмы и, после некоторого замешательства, приказали:
     - Можно курить и отдыхать.
     В ответ раздались возмущенные голоса. Лил проливной дождь, люди  устали
после тридцатипятиверстного пешего похода, была уже поздняя  ночь  -  и  вот
извольте: можно курить и отдыхать.
     - Не хотим курить и отдыхать! - кричали люди.
     - Открывайте ворота!
     - Чего тут делать под дождем, веди в тюрьму!
     - Раз арестовали, - значит, должна быть тюрьма, а не  то  мы  по  домам
пойдем.
     - В самом деле, товарищи, пойдем по домам!
     Некоторые из  арестованных  сердились,  некоторые  шутили  и  смеялись.
Предложение о том, чтобы разойтись по домам, всем  очень  понравилось,  даже
солдатам-драгунам. Высокий драгун, дремавший дотоле на  рыжей  кобыле  возле
Дзержинского, нагнулся к нему из седла и сказал:
     - Слышь ты, свобода! Давай уходи, ночь темная, вас покуда  не  считали.
Посчитают, тогда хуже уходить. Бери ноги в руки.
     Дзержинский промолчал. Лошадь словно вздохнула  и  сунулась  бархатными
губами в затылок Дзержинскому. Он дал ей кусок хлеба, купленного по дороге.
     - Балованная, чертяка, - сказал драгун,  -  набаловалась  у  меня.  Все
кушает. Щи останутся - щи кушает, каша - кашу кушает.  Свинья  прямо,  а  не
кобыла.
     Дождь пошел сильнее. Слева во  тьме  шуршали  под  дождем  темные  купы
деревьев, наверное, тот самый лес, о котором давеча говорил драгун. У  ворот
тюрьмы уездный начальник, в плаще-дождевике с поднятым капюшоном, кричал  на
смотрителя и грозился его  упечь,  и  было  слышно,  как  старик  смотритель
кашлял и отвечал: "Виноват, ваше благородие, виноват!"
     - Нету для вас местов! - сказал  драгун  Дзержинскому.  -  Бери  уходи.
Я-то стрелять не буду, хотишь забожусь?
     - Не хочу! - сказал Дзержинский.
     - Чудак  ты,  свобода,  -  сердясь  заговорил  солдат  и  совсем  низко
наклонился с седла. - Тут же до  лесу  полверсты  не  будет.  Бежи.  А  я  и
глядеть не стану. Нужно  очень.  Кобыла  моя  спит,  и  я  сам  спать  буду.
Перекрестись да и бежи.
     - Нельзя мне сейчас бежать, - сказал Дзержинский.
     - Чего нельзя?
     - Не хочу.
     - С моих рук не хотишь или с чего?
     По  голосу  драгуна  было  понятно,  что  он  и  обижен  и   рассержен.
Дзержинский негромко спросил у него, как его фамилия.  Солдат  ответил,  что
фамилия ему Перебийнос.
     - Старослужащий?
     - По четвертому году.
     - Ну вот, Перебийнос, - совсем тихо заговорил Дзержинский. -  Представь
себе, что ты с двумя-тремя новобранцами, с совсем молодыми солдатами,  попал
в бой. И вот вас окружили, но так, что ты  можешь  убежать,  а  они  -  нет.
Убежал бы?
     - Спаси боже, -  со  страхом  в  голосе  произнес  солдат.  -  Спаси  и
помилуй. Разве ж можно старому солдату убежать от молодых!
     - Вот видишь, - сказал Дзержинский. - А ты говоришь,  чтобы  я  убежал.
Нет, служба, я старослужащий, и  мне  молодых  бросать  нет  расчету!  Давай
лучше свернем табачку.
     Феликс Эдмундович вынул из кармана кисет, оторвал  себе  и  солдату  по
куску курительной бумаги и насыпал табаку.
     - Киевский, - затягиваясь, произнес драгун. - Хороший табачишко.
     Огонек самокрутки порою освещал его  лицо,  мокрое  от  дождя,  крепкие
челюсти и светлые подстриженные усы.
     Молча покурили, потом драгун тронул кобылку шпорами и отъехал во тьму.
     Через полчаса арестованных повели прочь от тюрьмы. Ни шуток,  ни  смеха
больше не было слышно. Усталые люди шли, точно спали на ходу.


     Это был удивительный случай: за недостатком мест в тюрьме  арестованных
разместили в трех халупах на Варшавской  улице.  Халупы  были  назначены  на
снос, но что из того? Здесь не было  ни  решеток  на  окнах,  ни  волчков  в
дверях, ни нар у стен, ни проклятого тюремного запаха, и это  мигом  подняло
у всех настроение. Что из того, что здесь были такие клопы, которые  жалили,
как кобры? Что из того, что протекали крыши и на полу стояли  лужи?  Что  из
того, что в этих трех халупах спасались от дождя и непогоды летучие мыши  со
всего царства Польского? Подумаешь!  Зато  здесь  можно  было  отворить  все
окна, можно было погулять в густом, поросшем бузиной и крапивой саду,  можно
зазвать во двор прохожего щенка и вдоволь подурачиться и побегать с ним...
     А главное - тут  не  было  ни  жандармов,  ни  полицейских,  ни  солдат
специальной конвойной службы. В охране стояли драгуны, а уж какие из  драгун
тюремщики, когда им стыдно арестованных веселых людей  и  стыдно  не  только
арестованных, но и местных новоминских жителей. Хорошее дело! Еще вчера  шел
драгун  по  главной  улице  городка,  бренчал  шпорами,  крутил  ус  и   так
поглядывал драгунскими своими глазами, что и  бледнели  и  краснели  местные
красавицы, а сегодня этот самый драгун, точно он и не герой, а  какая-нибудь
полицейская крыса, фараон с селедкой, отставной козы барабанщик,  ходит  под
окнами гнилой халупы и стережет. Да и было бы кого стеречь!
     Ходит драгун под окнами, путаются  шпоры  в  крапиве,  и  не  поднимает
глаз. Стыдно. Полдень, улица полна народом, люди  шепчутся,  толпятся  перед
халупами, потом смелеют, слово за слово  переговариваются  с  арестованными,
вот кто-то ради шутки швырнул в окно пучок редиски, зеленого луку,  и  пошла
писать губерния - ни проехать ни пройти!
     Как же должен вести себя драгун? Закричать, как кричат  фараоны:  осади
назад, куда прешь! Нет уж, пропадай оно пропадом,  фараоново  племя!  Драгун
на такой позор не пойдет, лучше отсидеться себе тихонько за кустом бузины  у
сараюшки, - авось  не  убегут,  а  если  и  убегут,  не  велика  беда  -  на
гауптвахте куда приятнее, чем принимать этот позор...


     Никогда, ни позже, ни раньше,  не  приходилось  Дзержинскому  сидеть  в
таких дачных условиях,  как  в  Новоминске.  И  погода  стояла  на  редкость
хорошая, и молодежь была какая-то бешено веселая, точно и  не  в  тюрьме,  и
старики какие-то легкомысленные. Никто не думал о том, что рано  или  поздно
придется перейти в настоящую тюрьму,  целыми  днями  гуляли  по  саду,  пели
вечерами песни, рассказывали смешные истории. В первый же  день  Дзержинский
собрал общее собрание в саду у кривой груши и на собрании предложил  собрать
все деньги вместе, чтобы все могли одинаково  питаться.  Деньги  сгрузили  в
студенческую фуражку  и  выбрали  сначала  казначея,  потом  эконома.  Обеды
арестованным приносили из кухмистерской...
     На этом же собрании Дзержинский сказал,  что,  пока  суд  да  дело,  он
думает открыть специальные тюремные курсы для той молодежи, которая  еще  не
нюхала пороху и  которой  неизвестно  еще,  что  предстоит  в  жизни.  Пусть
молодежь учится тюремным наукам.
     И он, улыбаясь своей милой,  немного  грустной  улыбкой,  рассказал,  о
какой науке идет речь. Курсы открылись в этот же день после обеда.
     Первая лекция была Дзержинского.  Сидя  на  пеньке  у  кривой  груши  и
покуривая  махорочную  самокрутку,  он  методично  и  подробно   рассказывал
"необстрелянной" молодежи обо всех жандармских штучках  и  уловках,  о  том,
как они угощают папироской, а потом вдруг  с  криком  и  руганью  стучат  по
столу кулаком, как грозят казнью или пожизненной каторгой, а потом  обнимают
и чуть  не  целуют,  как  прикидываются  друзьями,  желающими  арестованному
только добра; рассказывал о карцере, об одиночках, о том, как в тюрьме  надо
следить за своим здоровьем и сохранять спокойствие и присутствие духа.
     - Вот  мы  сейчас  с  вами