на  подоконник  и  долго  смотрел  на
тяжелые купы деревьев, на  поблескивающие  под  ровным  светом  полной  луны
луга, на недвижную воду пруда... Все было тихо, неподвижно, спокойно.
     Так он пролежал долго  -  до  самой  зари,  а  когда  небо  на  востоке
посветлело и спустилась роса,  он  встал,  накинул  шинель  и,  стараясь  не
скрипеть половицами, вышел из дому, отправился на молочную ферму экономии.
     Было четыре часа. Обычно в это время из села в экономию уже  идут  один
за другим батраки, но сейчас дорога была пустынна. Возле  фермы  Дзержинский
встретил управляющего. Немец приветливо снял шляпу,  но  лицо  у  него  было
озабоченное и невеселое.
     - Нехороший день, - сказал он, - совсем нехорошее начало.
     - А что? - спросил Дзержинский.
     - В экономии - ни души, - сказал немец, - не  вышли  на  работу.  А  те
батраки и батрачки, что были, снялись и ушли к себе  в  село.  Как  вам  это
нравится?
     - Мне это очень нравится, - серьезно ответил Дзержинский.
     Немец поморгал, потом решил, что гимназист шутит,  и  засмеялся,  качая
головой.
     - Никакого порядка нет, - сказал он. - Русских мужиков надо  пороть.  И
русских, и польских, и литовских.  Солеными  розгами.  Тогда  будет  хороший
порядок.
     - А вы не боитесь, что вас убьют? - спросил Дзержинский.
     Управляющий достал из заднего кармана кожаных  штанов  большой  плоский
пистолет, подбросил его и, схватив за ствол, сказал:
     - Ха! Как это называется? Семизарядный  и  бьет  человека  навылет.  До
свидания.
     Он пошел к дому, а  Дзержинский  проводил  его  глазами  и  зашагал  на
ферму. У ворот молочной фермы, как  возле  казармы  или  порохового  склада,
стоял часовой с ранцем, со скаткой, с винтовкой.
     - На военном положении ферма? - поинтересовался Дзержинский.
     - Так точно, - стрельнув по сторонам озорными  карими  глазами,  сказал
солдат. - Бунта опасаются. А какой бунт?  Я  сам  с  этих  мест,  народ  наш
тихий...
     - Пороть, говорят, будут? - спросил Дзержинский.
     - Кого?
     - Крестьян.
     - Пороть?
     - Ну да.
     Солдат со злобой плюнул, потом сказал:
     - Наше дело маленькое. Кого надо,  выпорем.  Прикажут  -  родного  отца
пороть будем. Служба!
     Присев на скамью возле ворот,  он  поставил  винтовку  между  ногами  и
свернул махорочную самокрутку. Потом, вкусно затянувшись дымом, спросил:
     - Не из студентов часом?
     - Нет.
     - А из кого?
     - Из гимназистов.
     - Так, - задумчиво сказал солдат. - А чего рано ходите?
     - Не спится.
     - Чего же вам не спится?
     - Вот вы людей сегодня будете пороть, - сказал Дзержинский, - какой  же
тут сон!
     - А вам-то что?
     Дзержинский сел рядом с солдатом на скамью.


     Из всех батраков и батрачек, работавших в  имении  помещика,  пришли  в
это утро на ферму только трое: глухонемой Артемий,  страшной  силы  человек,
крикливая пьяница-солдатка Зоська и тихий, со  сладким  голосом  и  голубыми
глазами, нечистый на руку  Пандурский.  На  скотном  дворе  творилось  нечто
небывалое; мычали недоенные коровы, ревели быки, которых некому было  поить,
блеяли козы. Недоенных коров не решались гнать на  пастбище,  а  доить  было
некому. Быков следовало выгнать  в  поле,  но  трусливый  Пандурский  боялся
свирепых, да еще непоенных животных, устрашающе гремящих  цепями.  Выпустили
овец, те рванулись из ворот и, глупо блея, без пастуха побежали  по  дорожке
к парку. Обычно стадо гоняли три-четыре пастуха, сейчас не было  ни  одного.
Ворота в парке оказались открытыми,  -  овцы  тотчас  побежали  декоративной
дорогой, специально засеянной травою. Из дому кинулись за овцами  горничная,
старик лакей и поваренок Фомка, но в эту минуту в  парк  ворвались  один  за
другим  четыре  быка,  неизвестно  кем  выпущенные   из   сарая.   Горничная
завизжала, овцы помчались по клумбам, разбился на куски огромный  стеклянный
шар,  украшавший  цветник.  Подпоручик  выскочил  на  террасу  в  белье,   с
револьвером и, не разобрав толком, что случилось, стал палить  по  овцам.  В
одной шинели выскочил становой, решил, что по  парку  мечется  бешеный  бык,
сорвал со стены английский охотничий карабин и наповал свалил  лучшего  быка
фермы - племенного, два раза  премированного.  Стась,  забравшись  на  стол,
таращил круглые глаза и кричал дурным голосом:
     - Бей! Круши! Бей! Ломай!..
     Наконец выскочил на крыльцо хозяин  дома,  схватил  себя  за  голову  и
простонал:
     - О, идиоты!..
     Кто-то прыскал матери Стася в лицо водой, подпоручик хохотал,  становой
разводил руками и говорил:
     - Простите великодушно, я спросонья никогда ничего не понимаю.
     Как обычно, в десять часов утра Дзержинский сел заниматься  со  Стасем.
Несмотря на то, что  и  учитель  и  ученик  были  взволнованы,  занятия  шли
удовлетворительно. Стась прилежно, высунув язык, решал  задачи,  но  изредка
бегал к окну и сообщал:
     - Быка еще не убрали.
     Потом вдруг хохотал и говорил:
     - Вы бы видели, что там делалось! У меня до  сих  пор  болит  живот  от
смеха. А папа сказал, что этот день довел  его  до  белого  каления.  Феликс
Эдмундович, что такое бело-е ка-ле-ние, а?
     Днем становому подали рессорную коляску, и он уехал в село  чинить  суд
и расправу, то есть выяснить, кто именно "тюкнул" трех помещичьих  быков.  С
собою  он  взял  двух  стражников  -  бородатых,  угрюмого  вида  мужиков  с
бляхами - и двенадцать  человек  солдат  понадежнее.  Вернулся  он  довольно
скоро, выпил рюмку водки и сказал, оскалив золотые зубы:
     - Выпорем соколиков завтра при всем честном народе.
     - Нашли? - спросил подпоручик.
     - Да разве найдешь!  -  ответил  становой.  -  Спущу  шкуру  с  каждого
десятого - перестанут небось колобродить.
     Дзержинский сидел бледный, покусывая губы. У Стася  горели  щеки.  Мать
Стася вздохнула:
     - Это ужасно, это ужасно. Надо быть милосердными.
     - К   кому   милосердными?    -    грубо    спросил    подпоручик.    -
Домилосердствовались до открытого разбоя - радуйтесь!
     Второй завтрак  прошел  в  молчании.  Офицер  с  головой,  напоминающей
огурец, вдруг прокашлялся и сказал, что его солдаты могут с вечера  заняться
всеми хозяйственными работами по имению.
     - Они у меня молодцы, - говорил он, ставя точки там, где  их  вовсе  не
полагалось. - Славные ребята. Я их не  мармелажу.  Военных  нельзя.  Нюнить.
Слуги отечеству. Царю слуги. Дрессированные, как обезьяны.  На  смотру  имел
благодарность. Бригадный генерал благодарил. Нет, с капустой. Не ем.


     После завтрака Дзержинский пошел в село, но недалеко от реки,  в  поле,
встретил Яна.
     - Завтра будут пороть, - сказал Дзержинский,  -  а  сегодня  на  работы
станут солдаты. Подослали бы в роту кого побойчее.
     - Уже посланы.
     - Ну и что?
     - С ночи послали. Разговаривают.
     - Поосторожнее бы надо.
     - Сейчас сам туда пойду, - сказал Ян, - может, кого  из  виленских  там
встречу... А ночью мужики наши  в  лес  подадутся.  Черта  их  там  найдешь.
Бурелом такой - одни медведи гуляют. Пересидят пока что. Солдаты  небось  не
век здесь торчать будут.
     Легли на траву возле дорожки. Ян закурил.
     - Надоело, - говорил он, глядя в голубое, ясное, высокое небо, -  живем
хуже  зверей.  Управляющий  помыкает,  приказчик   помыкает,   сам   помещик
помыкает. Люди мы или нет? Или мы,  может,  вовсе  и  не  люди?  Как  это  -
пороть! Как это так: почтенного мужика  и,  здрасте  пожалуйста,  драть  как
Сидорову козу. Может, я с ума сошел? Может, все это мне привиделось?
     Он сел, далеко забросил окурок и лающим от волнения голосом сказал:
     - Всех под корень истребить надо,  все  крапивное  семя  извести.  Или,
может, убить станового?
     - Другой на  его  место  найдется,  -  сказал  Дзержинский,  -  а  делу
повредишь. Чего-чего, а жандармов у царя покуда хватит.
     Постепенно, час за часом, пустел дом. Дворня,  имеющая  в  селе  родню,
задами, так, чтобы не попасть на глаза  хозяевам,  уходила  за  речку.  Ушел
хромой повар Иосиф,  ушла  кухарка,  ушли  два  конюха,  поваренок  Фомка  и
помощник садовника. Незадолго до обеда на террасу явился  садовник,  старый,
всеми уважаемый Ядрек. Держа в руках картуз и низко наклонив кудрявую  седую
голову, он сказал, что уходит по приказу общества.
     - Какого общества? - бледнея от бешенства, спросил помещик.  -  Что  вы
все с ума посходили?
     - Никак нет, не посходили, - твердо ответил Ядрек. - Но как я сам  есть
крестьянин, то иду до крестьян. С ними у меня праздник, с ними у меня горе.
     - Больше можешь не являться! - крикнул отец Стася.
     - Слушаю, пане.
     Низко поклонившись, старик ушел, и все  долго  молча  смотрели  на  его
удаляющуюся спину в ярком вязаном жилете.
     - Пане учитель...
     Дзержинский повернул голову.
     Посмеиваясь углом рта, подпоручик медленно говорил, обращаясь не  то  к
Дзержинскому, не то к своему соседу - становому:
     - Наш друг пан Дзержинский, я вижу, очень доволен. Уж не первый  раз  я
наблюдаю за ним. Пану Дзержинскому так нравятся  наши  затруднения,  что  он
даже не спит  по  ночам.  Представьте  себе,  управляющий  сказал  мне,  что
встретил пана учителя сегодня в четыре часа утра возле молочной фермы...  А?
Как вам это нравится? Может, наш учитель - революционер?
     Неизвестно, чем бы кончился этот разговор, если бы Стась,  сидевший  на
балюстраде террасы, не сказал вдруг тихим, испуганным голосом:
     - Мам, пожар!
     Подпоручик подбежал к балюстраде. Остальные бросились в парк. Слева  от
дома, за клумбами, к ярко-голубому небу  поднимались  густые  черные  столбы
дыма.
     С  матерью  Стася  началась  истерика.  Подпоручик,  цепляясь  шпорами,
метался по террасе и кричал:
     - Люди, люди, пожар! Люди!
     Но никто не шел. Дом был пуст. Старик лакей Игнат, один  оставшийся  от
всей дворни, спал в своей комнате, напившись вишневки. Солдаты были  далеко:
караулили границы имения.
     - Надо верхового в  село,  -  сказал  становой.  -  Седлайте,  господин
Дзержинский, лошадь, скачите в село.
     - Никуда я не поеду, - ответил Дзержинский. - Какой дурак  поедет  сюда
выручать из пожара этакого помещика?
     - Что-с?
     - То, что слышали.
     Никто  не  понимал,  что  происходит.  Наконец  на   лошади   примчался
управляющий и сказал, что горит коптильня и  занялась  сыроварня,  дал  коню
шпоры и по клумбам умчался созывать солдат. Отец Стася  сидел  в  соломенном
кресле, бледный как полотно, обмахивался шляпой и говорил:
     - Всему конец, всему конец...
     Солдаты   шли   на   пожар   неохотно,   поодиночке,   посмеиваясь    и
переговариваясь друг с другом. Долго искали  ключи  от  пожарного  сарая,  а
когда  управляющий  сказал,  что  надо  ломать  замок,  белозубый  солдат  с
родинкой возле рта ответил усмехаясь:
     - Что вы, ваше благородие, такой замок ломать...
     - Ломай, скот  русский!  -  заорал  управляющий,  наступая  на  солдата
конем. - Застрелю, собаку!
     Солдат вдруг блеснул глазами, поднял над головой лом и крикнул:
     - Осади!
     Потом, швырнув ломик  о  землю,  отошел  в  сторону  и,  вытирая  руки,
сказал:
     - Сам ломай, я тебе не слесарь.
     И тотчас же  затерялся  среди  других  солдат,  косо  поглядывавших  на
управляющего.
     Когда выкатили наконец пожарные бочки, оказалось, что  нет  шлангов,  а
когда нашли  шланги,  -  стали  искать  ведра.  Коптильня  уже  догорала:  с
грохотом обрушилась крыша, пламя на мгновение взвилось высоко  вверх,  потом
начало лизать стенку сыроварни...
     К вечеру хватились глухонемого Артема.  Его  нигде  не  было.  Становой
решил, что Артем поджег коптильню и убежал, и  повел  следствие.  Оказалось,
что никуда Артем не убегал,  а  просто-напросто  пошел  спать  в  коптильню,
настлал себе сена и уснул с трубкой в  зубах.  Горячий  пепел  высыпался  из
трубки, загорелось сено.  Артем  проснулся  в  огне,  выскочил  из  пылающей
коптильни и прыгнул в пруд. Волосы и одежда на  нем  сгорели.  Нашли  его  в
крапиве за сараем, он упал там без памяти. К ночи глухонемой умер.
     Сыроварня медленно догорала. Солдаты нехотя  таскали  воду,  без  толку
лили ведро за ведром в раскаленные уголья.  Управляющий,  с  почерневшим  за
день лицом, сам запрягал тележку - ехать в дальние экономии за  поденщиками.
Коровы до сих пор стояли недоенные, коней из жалости поили солдаты,  в  доме
не было даже воды, - мыться бегали на пруд. Лемешов, командир роты,  говорил
становому:
     - Ничего не понимаю. Коров доить вдруг не умеют. Фельдфебеля  умеют,  а
солдаты нет. Никого. Не соберешь. Дисциплина  падает  с  каждым  часом.  Уже
двоих солдат. По морде бил. Ничего. Никакого порядка.


     Собрались в кухне у Яна, затворили окно и  завесили  рядном.  Ян  зажег
маленькую лампочку, поставил угощение - тарелку творогу, молоко  и  щербатые
чашки. Из новых были: приехавший  на  побывку  в  родные  места  слесарь  из
Вильно Марлевский - с ним Дзержинский не раз встречался в  городе,  сельский
учитель Янушевич, машинист из экономии Маслов и  солдат  из  роты  Лемешова,
здешний, сын кузнеца, Акимов. Марлевский  приехал  утром,  и  его  сразу  же
закрутили события. Это был невысокий, коренастый  человек  с  залысинами,  с
круглым  лбом  и  с  маленькими  умными  глазами.  Небольшими  глотками   он
прихлебывал молоко и слушал  Дзержинского,  изредка  поглядывая  на  него  с
одобрением,  и,  как  бы  соглашаясь,  иногда  наклонял  крутолобую  голову.
Маленький  Янушевич  жадно  курил;   глаза   его   под   лохматыми   бровями
поблескивали, он барабанил по столешнице и часто говорил:
     - Это точно, это уж факт.
     Маслов  и  Акимов  молчали,  и,  только  когда  Дзержинский   предложил
немедленно от руки размножить прокламации, оба в один голос сказали:
     - Давайте.
     Прокламация была предназначена к распространению в роте. Текст  ее  был
уже  составлен  Марлевским.  Он  встал  и  прочитал  прокламацию  негромким,
взволнованным голосом. Потом все наклонились  над  столом  и  стали  вносить
поправки. Когда текст исправили, Марлевский опять прочитал  листовку  вслух.
Стало  значительно  короче  и  проще.  Никто   не   говорил   об   опасности
распространения  такой  прокламации   в   роте.   Худой,   носатый   Акимов,
покашливая, сказал:
     - Большой взрывчатой силы бумажка. Поставит мозги кой-кому на место.
     Размножали до двух часов ночи. Писали  печатными  буквами.  Перья  были
плохие, ржавые, чернила грязные. К двум  часам  сотня  была  готова.  Акимов
сложил все в пачку,  сунул  ее  под  широкий  ремень,  сделал  глупое  лицо,
откозырял и - кругом марш - вышел из хаты.  Остальные  выходили  поодиночке,
чтобы не обратить на себя внимания. Улицы села  были  непривычно  оживленны,
скрипели телеги. Крестьяне группами уходили из села.


     Ранним утром из экономии на тележке увезли  под  конвоем  двух  солдат.
Конвоировали фельдфебель и стражник: на солдат больше не надеялись. А  часов
в восемь утра из дому вышел Лемешов в походной форме. Ординарец держал  коня
под уздцы. Лемешов сел в  седло.  Где-то  неподалеку  ротный  горнист  играл
"поход".
     Дзержинский вышел на крыльцо.
     На ступеньке стоял отец Стася в пушистом халате, в ночных туфлях.  Конь
под Лемешовым играл. Натягивая желтые ремни, Лемешов горячил коня  и,  кривя
рот, говорил:
     - За ночь, за одну ночь! Что осталось от роты?  Имел  благодарность  от
бригадного генерала. А теперь? Получу разнос.  Благодарю  покорно.  Какие-то
листочки. Ходят по рукам. Предпочитаю закрыть глаза. Извините.  Подальше  от
греха.
     - Что же мне-то делать? - уныло спросил отец Стася.
     - Вам - свое, мне - свое. Вам - имение, мне - рота. Мне хуже. У  вас  -
средства. У меня - пшик. Да. Благодарю покорно.
     Он прижал короткие белые пальцы  к  козырьку  и  пришпорил  коня.  Конь
рысью понесся из парка на проезжую дорогу.  Там,  за  дубками,  блестели  на
солнце штыки: рота выстраивалась к походу.
     - Видали? - сказал помещик  Дзержинскому.  -  Можете  меня  поздравить:
этот фанфарон испугался и уводит роту в город.
     Он сел в соломенное кресло и, сжав голову руками, воскликнул:
     - Ну, научите же, научите, что  делать!  Вы  молоды,  мозги  у  вас  не
устали.
     - Вам следует  отдать  крестьянам  скот,  -  сказал  Дзержинский,  -  и
немедленно. Заплатить им за эти дни. Уволить управляющего -  негодяя.  Взять
на себя уход за известным вам раненым...
     - Все?
     - Пока что - да.
     - Как это понять: пока что?
     - Вы же отлично меня понимаете, - сказал Дзержинский.
     Помещик помолчал, подумал.
     - Пожалуй, это верно, - сказал  он,  -  пожалуй,  вы  правы...  Другого
выхода нет.
     Посмеиваясь, он прибавил:
     - А вы - опасный человек. Нажаловаться на вас становому?  Живо  упрячут
в тюрьму! Как? Нажаловаться?
     - Попробуйте.
     - Не боитесь?
     - Нет, - сказал Дзержинский.
     Помещик с любопытством глядел в лицо Дзержинскому.
     - И тюрьма не страшна?
     - Нет.
     - И ссылка?
     - И ссылка.
     - И каторга?
     - Послушайте, какое вам до всего этого дело? - спросил Дзержинский.
     - Мне просто интересно, какую силу представляют собой революционеры,  -
сказал помещик. - В конце концов  надо  себе  давать  отчет  в  происходящих
событиях. Может быть, когда-нибудь ваше имя станет  известным.  Мне  приятно
будет вспомнить, что я разговаривал с вами... А?
     Он засмеялся баском, прищурил свои водянистые глаза и спросил:
     - Может быть, протекцию окажете? Оскудевшему помещику?  А?  Когда  ваша
возьмет, окажете протекцию?
     - Нет, - сказал Дзержинский, - не окажу.


     Вечером крестьянам был возвращен скот. Мужчины  вернулись  из  леса.  К
Оржовецкому приехал врач. Помещик вместе с сыном  прикатил  в  село,  собрал
сход, снял шляпу и сказал крестьянам:
     - Предлагаю вам, господа,  мир.  Повздорили  -  и  ладно.  Как  говорит
русская пословица: кто старое помянет, тому глаз вон. Верно?
     - А кто старое забудет, тому оба вон, - сказал из толпы сиплый голос.
     Помещик слегка покраснел.
     - Я все ваши просьбы выполнил,  -  сказал  он,  помолчав,  -  и  теперь
предлагаю мир на вечные времена.
     Крестьяне молчали, хмуро поглядывая  на  сытую,  в  чесучовом  костюме,
фигуру помещика. Стась, одетый матросом, сидел в экипаже  поодаль,  круглыми
глазами  наблюдал  непривычное  зрелище:  отец  как  бы   извиняется   перед
мужиками. Что такое?
     Помещик молчал, крестьяне переминались с ноги на ногу и  тоже  молчали.
Лица их были измученные, злые. Возле церковной ограды судачили  и  шептались
бабы.
     - Так вот так-то, - сказал помещик, надевая шляпу. - Значит, мир.
     Он сел в экипаж, ткнул кучера в спину и сказал:
     - Пошел, болван!
     Занятия со Стасем шли отлично. Дзержинскому с  его  колоссальной  силой
воли и страстностью  удалось  преодолеть  лень  и  избалованность  мальчика.
Стась сдался и начал учиться с увлечением.
     Прошла неделя, другая.  В  имение  стали  осторожно  забегать  сельские
ребята, и Дзержинский в часы, свободные от  занятий  со  Стасем,  возился  с
ними, выбирая для этого отдаленные уголки парка. Ребята  ложились  на  траву
вниз  животами  и,  уткнувшись   носом   в   тетрадь,   старательно   решали
арифметические задачи с гарнцами, цибиками и  ведрами,  мусолили  карандаши,
сопели.  Дзержинский  сидел  тут  же,  сложив  по-турецки  ноги,  сворачивал
папироски дешевого табаку и курил из  деревянного  мундштука.  Заглядывая  в
тетради, говорил:
     - О, брат, чего ты тут пишешь? Не то пишешь. Откуда у  тебя  эта  цифра
взялась? А ну, пересчитай.
     Или:
     - Ты что, Петро, заснул или как? Может, тебе подушку принести?
     Или вдруг:
     - А не искупаться ли нам, ребята? Самое время.
     И все бежали к пруду, толкаясь и хохоча.
     Пруд был глубокий, большой, обсаженный