ю   и   для   поддержки
контрреволюционного саботажа. Известно, что владельцы торгового  дома  "Иван
Стахеев и Кo" внесли крупную сумму.  Известно,  что  много  внесли  Тульский
поземельный банк, Московский народный банк, табачный фабрикант Богданов.  Но
кто внес вот эту кругленькую сумму в четыреста восемьдесят тысяч  рублей?  И
что это за французское письмо? А эта сумма в  пятьсот  сорок  тысяч  рублей?
Откуда она взялась?
     На небольшом клочке бумаги он набрасывал  схему  вражеской  организации
так, как она рисовалась в его воображении. И медленно, шаг за  шагом,  решал
задачу, которую только он мог решить...
     Или эти знаменитые "Солдатские университеты", которые  подготовляют  по
существу  вооруженное  восстание  против  Советской   власти?   Великолепный
"университет",  из  аудитории  которого  изъято   бомб-лимонок   столько-то,
карабинов кавалерийских еще больше, пистолетов системы "маузер",  пистолетов
системы "браунинг"... А закрой эти "университеты", какой визг  поднимется  -
большевики душат культуру, большевики не дают солдатам  учиться,  большевики
враги науки и варвары!


     Обдумывая и решая, он расхаживал по своему кабинету  из  угла  в  угол,
как когда-то в тюрьме. Глаза его поблескивали, а руки он  держал  засунутыми
за ременный солдатский пояс.
     В  любой  час  ночи  секретарь  собирал  в  его  кабинете  чекистов  на
совещание.
     Приходили молодые рабочие-коммунисты, плохо и бедно  одетые,  -  кто  в
обмотках, кто в огромных, разношенных, похожих  на  бутсы  ботинках,  кто  в
пиджаке, кто в сатиновой косоворотке.
     Приходили  бывшие  солдаты,  в  гимнастерках,  выцветших   под   жарким
галицийским солнцем, в порыжевших, разбитых сапогах, заткнутых соломой.
     Приходили  седоусые  старики  путиловцы,   железнодорожные   машинисты,
черноморские и балтийские матросы...
     Сидя за своим столом, поглядывая то на одного, то на другого  товарища,
Дзержинский докладывал. Негромким и спокойным голосом, очень  коротко,  ясно
и  понятно  он  объяснял,  как  надо   раскрыть   новую   контрреволюционную
организацию.
     И чекисты слушали его затаив дыхание.
     Потом Дзержинский спрашивал:
     - Вопросы есть?
     На все вопросы, даже на  самые  незначительные,  он  подробно  отвечал.
Потом  весь  план  обсуждался,  и  Дзержинский  внимательно  выслушивал  все
предположения.
     - Это верно, - иногда говорил он, - вы правы.
     Или:
     - Это неверно. Если мы пойдем на это, все дело может сорваться.
     И объяснял почему.
     А потом в качестве примеров рассказывал одно, другое,  третье  дело  из
чекистской практики...
     Дело поджигателей Рязанского вокзала.
     Дело  с  эшелоном  из  Саратова.  Этот  эшелон  с  продовольствием  для
голодающего Петрограда саботажники  не  приняли  в  Петрограде  и  отправили
назад в Саратов.
     Или история "Общества борьбы с детской смертностью".  Хорошее  название
для контрреволюционной организации, в  которой  пудами  хранился  динамит  и
аммонал, были пулеметы, винтовки, гранаты...
     А "Союз учредительного собрания"?
     А "Белый крест", "Все для родины"?
     И каких только не было названий! Даже "Черная точка".
     Спокойно и серьезно Дзержинский говорил о том,  что  было  правильно  в
распутывании дела, а что было неправильно, где  медлили  и  где  торопились,
как нужно было поступать и как поступали. Он еще  и  еще  продумывал  старые
дела. На них учил людей трезвому спокойствию и энергичной  находчивости  для
предстоящей работы.
     Иногда во время такой беседы вдруг  звонил  телефон.  Дзержинский  брал
трубку.
     - Да, - говорил он, - слушаю. Здравствуйте, Владимир Ильич.
     В кабинете становилось так тихо,  что  было  слышно,  как  дышат  люди.
Дзержинский говорил с Лениным. Его бледное лицо слегка розовело. А  чекистам
в такие минуты казалось, что Ленин  говорил  не  только  с  Дзержинским,  но
через него и со всеми.
     Нередко после совещания Дзержинский находил на своем  столе  два  куска
сахару, завернутые в папиросную бумагу, или пакетик с табаком, или в  бумаге
ломоть серого хлеба.
     В стране был голод, и Дзержинский недоедал так  же,  как  и  все.  Было
стыдно принести ему просто  два  куска  сахару:  вдруг  еще  рассердится.  И
чекисты оставляли на столе свои подарки.
     Но он не сердился.
     Он разворачивал бумагу, в которой аккуратно были завернуты два  кусочка
сахару, и грустная улыбка появлялась на его лице.


     За глаза чекисты называли его отцом.
     - У отца нынче совещание, - говорили они.
     Или:
     - Отец вызывает к себе.
     Или:
     - Отец поехал в Кремль к Владимиру Ильичу.


     Иногда по ночам он ходил из комнаты в комнату здания ЧК.
     В расстегнутой шинели, в старых сапогах, слегка покашливая,  он  входил
в кабинет молодого следователя. Следователь вставал.
     - Сидите, пожалуйста, - говорил Дзержинский и садился сам.
     Несколько секунд он пытливо всматривался в лицо своего  собеседника,  а
потом спрашивал:
     - На что жалуетесь?
     - Ни на что, Феликс Эдмундович, - отвечал следователь.
     - Неправда. У вас жена больна. И дров нет. Я знаю.
     Следователь молчал.
     - И Петька ваш один дома с больной матерью, - продолжал Дзержинский.  -
Так?
     Вынув из кармана маленький пакетик, Дзержинский весело говорил:
     - Это  сахар.  Тут  целых  два  куска.  Настоящий   белый   сахар,   не
какой-нибудь там меляс или сахарин. Это  будет  очень  полезно  вашей  жене.
Возьмите. А с дровами мы что-нибудь придумаем.
     Часа два он ходил от работника к работнику. И никто не  бывал  забыт  в
такие обходы. Он разговаривал с начальниками отделов  и  с  машинистками,  с
комиссарами и с курьерами, и  для  всех  у  него  находилось  бодрое  слово,
приветливая улыбка, веселое "здравствуйте".
     - Отец делает докторский обход, - говорили чекисты.


СЛУЧАЙ

     Красноармеец был такой молодой, что еще ни разу не брился. Лицо у  него
было розовое, детское, и глаза были круглые,  как  пуговицы.  Но  в  длинной
шинели, в шлеме с высоким шишаком и в тяжелых  юфтовых  сапогах,  да  еще  с
револьвером на боку он выглядел сносно - боец как боец, не хуже других.
     Он шел, слушал, как скрипят  на  ногах  новые  сапоги,  только  сегодня
полученные со склада, и, чтобы ловчее было  идти,  насвистывал  тот  военный
марш, который обычно играл полковой оркестр,  а  когда  попадалась  на  пути
невыбитая витрина, красноармеец замедлял  шаг  и,  как  в  зеркале,  не  без
удовольствия оглядывал себя.
     На ходу он читал вывески над  заколоченными  и  пустынными  магазинами.
Вывески были  разные,  и  красноармейцу  вдруг  сделалось  грустно  от  этих
вывесок и от того, что на них было написано: и колбаса, и ветчина, и  сахар,
и масло, и, главное, баранки. Около вывески "Кондитерские изделия,  булки  и
баранки" красноармеец даже остановился, задрал голову и долго,  с  тоской  в
глазах рассматривал золоченые деревянные булки и  баранки,  привешенные  над
дверью бывшего магазина.
     "Вот какое  несчастье  с  этим  животом-желудком,  -  думал  он.  -  Не
рассуждает, что хлеба нет, и мяса нет, и сметаны нет. Нет продовольствия,  а
ему подавай".
     Так красноармеец шел и шел и все рассуждал сам с собой то об одном,  то
о другом и  негромко  насвистывал  полковой  марш,  как  вдруг  увидел,  что
женщина, которая шла перед ним, выронила из муфты сверточек.
     Красноармеец поднял бумажный сверток и  пошел  быстрее,  чтобы  догнать
женщину. "Военный человек должен быть вежливым,  -  думал  он,  -  и  должен
подавать  пример  гражданскому  населению.  И,  пожалуй,  что  данным  своим
поступком я подаю пример".
     Тут он споткнулся и уронил  сверток.  Сверток  косо  упал  на  тротуар,
раскрылся, и тотчас ветер понес по улице выпавшие из свертка листочки.
     Обругав  себя  крепким  словом  за  неловкость,  красноармеец  бросился
ловить листочки, гонимые морозным ветром, поймал все и стал  сдувать  с  них
снег, как вдруг заметил, что листочки вовсе не гражданские, не письма, и  не
записки, и не удостоверения, а настоящие военные  планы,  начерченные  очень
мелко  искусной  рукой.  На  одном  листочке  было  изображено  расположение
батарей, на другом  артиллерийский  склад,  на  третьем...  третий  листочек
красноармеец не стал разглядывать.
     - Я извиняюсь, - негромко сказал он себе, сунул  сверток  в  карман  и,
бухая сапогами, побежал за уходившей женщиной. Она шла быстро,  стройная,  в
бархатной шубе с большим меховым воротником, и красноармеец  испугался,  что
она возьмет да и свернет в какой-нибудь подъезд - ищи ее тогда.  Но  она  не
сворачивала, а  он  бежал  все  быстрее,  так  что  ветер  шумел  в  ушах  и
колотилось сердце, до тех пор, пока не догнал и не взял ее за рукав.
     Она взглянула на него, вырвалась и побежала.
     - Стой! - крикнул красноармеец тонким голосом. -  Стой!  Эй,  граждане,
товарищи, лови шпионку!
     И все, кто шел до сих пор спокойно, побежали и закричали, каждый  свое.
Красноармеец бежал впереди всех сначала по одной  улице,  потом  по  другой,
потом свернул в переулок.


     Но переулок оказался тупиком, и женщине в бархатной  шубе  некуда  было
убегать.  Она  стала  у  закрытых  железных  ворот  и,  задыхаясь  от  бега,
крикнула:
     - Все назад! Стрелять буду!
     Красноармеец молча смотрел на нее. Она потеряла  шляпу,  волосы  у  нее
растрепались, в руке у нее поблескивал никелированный пистолет.
     - Назад! - повторила женщина. - Всех перестреляю, и сама застрелюсь!
     "Семь зарядов, - рассуждал красноармеец, -  но  только  навряд  ли  она
умеет стрелять!"
     В тупичок все прибывали и прибывали люди, и, как на грех,  не  было  ни
одного военного.
     Красноармеец вынул свой наган.  Застрелить  ее?  Но  что  толку?  Такую
дамочку надобно доставить куда следует в живом виде.
     - Злая, - сказал кто-то густым басом. - Вон как смотрит,  точно  сейчас
съест.
     - Куси! - закричал мальчишка в солдатской папахе и спрятался в толпу.
     Подняв  наган,  красноармеец  пошел  вперед.  Шпионка  выстрелила.   Он
нагнулся, и пуля просвистела над его головой. Теперь  и  он  выстрелил,  для
острастки, вверх.
     - Назад! - крикнула она.
     Он еще раз взглянул  на  нее.  Теперь  она  была  ближе.  Глаза  у  нее
светились, как у кошки, и  красивое  лицо  было  совсем  белым.  А  на  руке
сверкало кольцо с бриллиантом.
     "Покушала,  наверно,  на  своем  веку  золотых  баранок",   -   подумал
почему-то  красноармеец,  вспомнив  вывеску  булочной,  нагнулся  и  побежал
вперед.
     Она выстрелила еще два раза.
     "Не умеет стрелять", - решил он и  ударил  ее  по  руке  с  пистолетом.
Пистолет выстрелил в воздух и упал. Красноармеец сунул  ствол  нагана  ей  в
лицо и велел поднять руки вверх.  Но  она  не  подняла.  Тогда  он  принялся
вязать ее, а она вырывала руки и негромко, со злобой говорила:
     - Вы мне  делаете  больно,  дураки!  Не  смейте!  Вас  все  равно  всех
повесят... Отпустите меня, слышите? Я вам заплачу  золотом.  Отпустите.  Все
равно вас перевешают...
     - Не соображаешь, чего говоришь,  -  сказал  красноармеец.  -  Как  так
повесят? Ты, что ли, повесишь? Какой тип нашелся! Повесят!
     Потом женщину вели в ЧК. Красноармеец насупился  и  молчал.  "Хотел  ей
вежливость оказать, - обиженно думал он, - а она  мало  того,  что  шпионка,
так еще наскакивает. Повесить! Тип".


     Через некоторое время его вызвали к Дзержинскому.
     Красноармеец собирался долго и основательно:  начистил  сапоги,  пришил
суровой ниткой крючок к шинели и до отказа затянул на  себе  ремень.  И  так
как он любил порассуждать, то на прощание сказал своим товарищам:
     - Надо вид иметь, как следует быть. А то  товарищ  Дзержинский  скажет:
"Это что такое за чучело? Разве  ж  это  красноармеец?  Это,  скорее  всего,
позор, а не красноармеец!" И вместо беседы получится гауптвахта.
     У секретаря он немного подождал и покурил  козью  ножку,  сделанную  из
махорки, смешанной,  для  экономии,  с  вишневым  листом.  Потом  отворилась
дверь, и вышел Дзержинский. На нем были высокие болотные  сапоги  и  простое
красноармейское обмундирование.
     - Проходите в кабинет и садитесь.
     Красноармеец вошел в кабинет, сел и снял шлем.
     - Я должен объявить вам  благодарность,  -  сказал  Дзержинский,  -  вы
раскрыли большой контрреволюционный заговор.
     И он внимательно, не отрываясь, поглядел на красноармейца.
     "Вот так номер, - подумал красноармеец, -  целый  заговор".  Ему  очень
захотелось немного порассуждать, но он постеснялся.
     - Один из ответственных военных работников, - продолжал Дзержинский,  -
один  очень  ответственный  работник,  которому  мы  доверяли,  как   своему
человеку, изменил нам, продался Юденичу и стал шпионом  у  врагов  Советской
власти.
     - Безобразие  какое,  -  не   сдержавшись,   сказал   красноармеец,   -
прямо-таки нахальство, я извиняюсь!
     И он стал длинно рассуждать  о  том,  что  эти  шпионы  -  такие  типы,
которые еще и веревкой грозятся, и что всех этих шпионов надо вымести  нашей
советской метлой.
     - Да, - едва заметно улыбнувшись, ответил Дзержинский, - вы правы.  Так
вот, заодно с этим изменником был один старик француз. Вы поймали его  дочь.
Таким образом, мы ликвидировали заговор. А за вашу  помощь  большое  спасибо
вам.
     Потом Дзержинский немного  поговорил  с  красноармейцем  о  его  жизни,
женат ли он, есть ли у него дети.
     - Я молодой, - сказал красноармеец и сконфузился, - у меня  жинки  нет.
Мне всего годов ровно двадцать.
     - Действительно, не очень старый, - согласился Дзержинский.
     Через несколько минут отворилась дверь, и  два  красноармейца  ввели  в
кабинет старика с подстриженными белыми усами и в таком высоком  воротничке,
что старик едва поворачивал голову.
     Дзержинский разговаривал с  ним  довольно  долго.  Потом  старик  вдруг
поднялся и громко, на весь кабинет, очень сердито сказал:
     - Это случай. Вы меня поймали случайно.
     - Ошибаетесь, - очень спокойно ответил Дзержинский, -  мы  поймали  вас
далеко  не  случайно.  Если  бы  нас  не  поддерживали  рабочие,  крестьяне,
красноармейцы, и все трудящиеся, мы бы вас,  конечно,  не  поймали.  Но  мы,
чекисты, опираемся на трудящихся.  Каждый  наш  красноармеец  понимает,  что
такое Чека.
     - Это не мое дело, кто у вас  что  понимает,  -  перебил  старик.  -  Я
говорю о том, что я пойман  случайно,  то,  что  я  попался,  -  это  чистый
случай.
     - Неверно, - ответил Дзержинский. - Дочь ваша, действительно,  случайно
уронила  сверток,  но  красноармеец  не  случайно  заинтересовался  им,   не
случайно побежал за вашей дочерью, не случайно, рискуя жизнью, арестовал  ее
и не случайно привел в Чека. Верно?
     И Дзержинский повернулся к красноармейцу.
     - Совершенно верно, товарищ Дзержинский, - сказал красноармеец.
     Сердитый старик с трудом повернул  голову  в  высоченном  воротничке  и
тихо спросил:
     - Ах, это ты, мерзавец, арестовал мою дочь?
     - Попрошу вас мне не тыкать, - ответил красноармеец. - Что  дочка,  что
папаша - один характер. Вас попробуй не арестуй, так вы потом  нашего  брата
целиком и полностью перевешаете! А еще тыкает!


     Однажды  Ленин  и  Дзержинский  ехали  в  автомобиле   по   набережной.
Автомобиль  осторожно  обгонял  колонну  красноармейцев,  идущих  на  фронт.
Полковой оркестр играл марш.
     - Посмотрите, Владимир Ильич, -  сказал  Дзержинский,  -  посмотрите  в
стекло назад, поскорее, а то проедем...
     - Что такое? - спросил Ленин.
     - Вот на правом фланге в  первой  шеренге  идет  молодой  красноармеец.
Видите?
     - Этот?
     - Он самый.
     - Так француз утверждал, что он попался чисто  случайно?  -  усмехнулся
Ленин.
     - Да, - сказал Дзержинский. - А этот паренек  раскрыл  заговор.  Совсем
молодой - небось не брился еще ни разу...
     Тут Дзержинский ошибся: как раз сегодня красноармеец побрился.  Он  шел
бритый, в начищенных сапогах, с винтовкой, котелком  и  вещевым  мешком,  и,
конечно, не знал, что в эту минуту на него смотрят Ленин и Дзержинский.


РАДИ ПРЕКРАСНОЙ ЖИЗНИ

                                Часть третья

                                 ...И все движется вперед: путем печали,
                                 страданий, путем борьбы совести, борьбы
                                 старого с новым, путем смертей, гибели
                                 отдельных жизней... и из этого всего
                                 вырастает чудесный цветок радости, счастья,
                                 света, тепла и прекрасной жизни.

                                                       Ф.Дзержинский. Письма


В ПОДВАЛЕ

     Как-то поздней ночью Дзержинский  шел  домой.  Была  промозглая  осень.
Моросило, стоял туман. Возле старого полуразрушенного дома собралась  толпа.
Дзержинский подошел, послушал разговоры. Из подвала  дома  доносился  глухой
сердитый голос, там кто-то бродил, чиркал спичками и ругался.
     - Что случилось? - спросил Дзержинский.
     - Да вот мальчишка беспризорный, что ли, - сказала женщина в тулупе,  -
залез в подвал да, видно, и заболел тифом. Лежит  без  сознания,  а  вынести
невозможно. Окна высокие, и дверь завалило.  Муженек  мой  там  ходит,  ищет
выхода...
     Дзержинский  ушел  и  через   четверть   часа   вернулся   с   десятком
красноармейцев. Красноармейцы несли ломы,  кирки,  лопаты,  носилки.  Отбили
штукатурку, разобрали по кирпичу часть стены и залезли в подвал.
     Дзержинский влез первым.
     Мальчика нашли в дальнем углу. Он был в забытьи и стонал, едва  слышно,
птичьим голосом. Дзержинский зажег  сразу  несколько  спичек  и  стал  возле
мальчика на колени.
     - Его крысы изгрызли, - глухо сказал он, - вот руку и  плечо  тоже.  Он
заболел, видимо, потерял сознание, а крысы  накинулись  на  него.  Посветите
мне, я его вынесу.
     Он поднял мальчика на руки и, стараясь не  споткнуться,  бережно  понес
его к пролому в стене.
     Уже светало. По-прежнему возле дома стояла толпа.
     Здесь Дзержинский положил мальчика на  носилки,  красноармейцы  подняли
носилки  и  понесли.  Дзержинский  пошел  вслед.   Когда   красноармейцы   и
Дзержинский исчезли в дожде и тумане, женщина в тулупе спросила:
     - А  кто  этот,  который  мальчишку  вынес?   Худой   какой.   И   лицо
серое-серое.
     Неизвестный матрос в бескозырке ответил женщине:
     - Это Дзержинский, - председатель ВЧК.
     А председатель ВЧК Дзержинский тем временем шел за  носилками,  изредка
вытирал мокрое от дождя лицо и покашливал. Домой в  эту  ночь  он  опять  не
попал. Прямо из больницы, куда красноармейцы отнесли мальчика,  он  вернулся
в ЧК, в свой кабинет, и сел за стол работать.  До  утра  он  пил  кипяток  и
писал, а утром к нему привели на допрос бывшего  лифляндского  барона.  Этот
барон скрыл от  Советской  власти  свой  титул,  назвался  солдатом,  и  его
назначили заведовать продуктовыми складами для госпиталей.  Из  ненависти  к
Советской власти лифляндский барон облил всю  муку,  какая  только  была  на
складе, керосином. Раненые и больные красноармейцы остались без хлеба.
     - Садитесь, - сказал Дзержинский барону.
     Барон сел.
     Дзержинский медленно поднял на него глаза.
     - Ну, - сказал он негромко, - рассказывайте.
     И барон, который до сих пор не сознавался в своем  преступлении,  вдруг
быстро стал говорить. Он  говорил  и  все  пытался  отвести  свои  глаза  от
взгляда Дзержинского, но  не  мог.  Дзержинский  смотрел  на  него  в  упор,
гневно,  презрительно  и  холодно.  И  было  ясно,  что  под  этим  взглядом
невозможно лгать: все равно не поможет.
     Только один раз Дзержинский перебил барона - тогда,  когда  тот  назвал
его товарищем.
     - Я вам  не  товарищ,  -  негромко  сказал  Дзержинский,  и  глаза  его
блеснули.