сидим  тут,  в  тени,  в  саду,  -  говорит
Дзержинский, - я очень понимаю, что вам и не думается  о  настоящей  тюрьме,
да и мне, поверьте, вовсе не так уж приятно портить вам настроение,  но  что
поделаешь.  Потянут  в  Варшаву,  а  там  найдется  и  настоящая  тюрьма,  и
настоящие тюремщики, не то что эти солдаты-драгуны... Вон как этот  стоит  и
слушает наши разговоры - поглядите!
     Все обернулись и увидели молодого драгуна, еще безусого.
     - Идите сюда, товарищ, - окликнул его Дзержинский, - не стесняйтесь.
     Драгун подошел ближе.
     - Ничего, - произнес он, - я себе  тут  прохаживаюсь.  Коли  начальство
нагрянет, я вам покричу. Ничего, мы тоже понимаем...
     После  вступительной  лекции  Дзержинского  другой  арестованный,   уже
поседевший в тюрьмах  человек,  приступил  к  первому  занятию  по  тюремной
гимнастике. Вначале он сказал несколько  слов  о  том,  что  такое  тюремная
гимнастика, а потом стал показывать разные приемы, изобретенные  в  тюрьмах.
Варшавский токарь Владек  играл  на  гребенке  вальс,  и  все  арестованные,
подшучивая над собственным неумением, проделывали гимнастические  упражнения
одно за другим. Было весело, и казалось, что все это шутки, что  никогда  не
будет настоящей тюрьмы  с  решетками,  карцеров,  в  которых  бегают  жирные
крысы, жестоких и тупых надзирателей...
     И только несколько человек из всех здесь  присутствовавших  знали,  что
это обязательно будет, и выбрали себе этот путь. И, глядя на  буйно  веселую
молодежь, "старики", поседевшие в тюрьмах, думали о том,  что,  может  быть,
эти уроки хоть немного облегчат молодежи будущие этапы, одиночки, каторгу.
     Третий урок был опять уроком Дзержинского.  На  этом  занятии  он  учил
новичков великому тюремному  искусству  -  искусству  перестукивания,  потом
учил писать  огромные  письма  на  листках  бумаги  величиной  со  спичечную
коробку, учил тюремным шифрам, всему тому, чем  сам  он,  несмотря  на  свою
молодость, владел в совершенстве.
     - Если мы не научимся всем  этим  штукам,  -  сказал  он  в  заключение
своего урока, - то, чего доброго, не доживем до нашей революции.
     Вечером, когда в  городском  саду  играл  духовой  оркестр  драгунского
полка и над Новоминском всходила луна, Дзержинский сидел в  старом  дровяном
сарае, который солдаты  превратили  в  караульное  помещение,  и  при  свете
керосинового фонаря  вел  разговоры  с  драгунами.  Тут  же  в  сарае  сидел
давешний знакомый Дзержинского Перебийнос,  зашивал  гимнастерку  и  слушал,
изредка вставляя свои замечания.
     Прочие  драгуны  сами  помалкивали,  но  слушали  внимательно.   Сидели
кружком в дверях сарая, чтобы сразу было видно, если придет  кто  чужой.  Но
чужих никого не было, а свой вахмистр спозаранку завалился на чердак  спать,
отдав  строжайшее  приказание  будить   только   "в   случае   чрезвычайного
происшествия".
     Из заглохшего садика  тянуло  вечернею  прохладой.  Там  порой  кричали
лягушки, иногда набегал  легкий  ветер,  и  огонь  в  фонаре  вытягивался  и
коптил, а лица людей темнели...
     Говорили о земле, о батрачестве, помещиках. Один  драгун  был  с  Дона,
другой из-под Умани, третий Казанской губернии, четвертый  из  Сибири.  Были
отовсюду и поедут потом повсюду и  развезут  по  родным  глухим  местам  эти
простые и ясные мысли. И длинная ночь под арестом не пропала даром.
     Вечером следующего дня, когда наступили сумерки и молодежь пела в  хате
грустную украинскую песню, Дзержинский опять  пришел  к  драгунам,  и  опять
начался разговор, как вчера, только разве посмелее. Говорили опять до  ночи,
но уже не в караульном помещении, а во  дворе,  под  тенью  кирпичной  стены
соседней усадьбы.
     - Вот вы нас  стережете  с  винтовками  вашими  и  шашками,  -  говорил
Дзержинский, - ходите вокруг тюрьмы да поглядываете и  думаете  небось,  что
мы в самом деле враги ваши?
     Он  говорил,  и  голос  его  звучал  печально  в  неподвижном  вечернем
воздухе, а глаза смотрели мягко и спокойно.
     - Разве мы враги, - спрашивал он, - разве  в  том,  чтобы  стегать  нас
нагайками, вы  давали  присягу?  Разве  мы  бандиты  или  убийцы?  Мы  хотим
народного счастья, хотим, чтобы вас не били ваши офицеры, хотим, чтобы  дети
ваши учились в школах,  а  жены  и  матери  не  надрывались  на  непосильной
работе. Пойдите и расскажите вашим товарищам, кто мы и что,  на  какое  дело
мы тратим свои жизни, свою молодость, свое здоровье и силы...
     Говорил  до  поздней  ночи,  а  утром  Дзержинского  вызвал   во   двор
незнакомый драгун с бледным,  обсыпанным  веснушками  лицом  и  сказал  ему,
заикаясь от волнения:
     - Так что новые заступили, ваше благородие. Перебийнос больше  пока  не
придет. Велел поклон передать.
     - Что же случилось? - спросил Дзержинский.
     - Слышно  так,  -  объяснил  солдат,  -  что  будто  народ  неподходяще
толковал  в  казарме.  И  будто  поручик  наш,  их   благородие   Гендриков,
сумлевался, кого послать в караул, и тех не  послал,  а  наших  наладил.  Но
только до нас, ваше благородие, заходить  вам  нехорошо.  Есть  у  нас  один
собака, очень вредный, Махоткин ему фамилия...
     Занятия тюремными науками шли  своим  чередом,  и,  кроме  того,  очень
часто можно было видеть, как где-нибудь в укромном углу Дзержинский  утешает
молодого, не бывшего под пулями человека и не распекает, а  именно  утешает,
старается развеселить, рассмешить,  рассказывает  что-нибудь,  а  глаза  его
улыбаются.  Иногда  он  спорил  горячо  и  страстно,  иногда   терпеливо   и
кропотливо объяснял.
     С каждым днем  люди,  которые  не  знали  его  до  тюрьмы,  все  больше
оценивали его  горячее  сердце,  его  светлый  и  точный  ум,  его  сильную,
непоколебимую волю. Его полюбили, к нему привязались.
     - Это человек, - говорили про него. - Это настоящий человек!
     Каким-то образом Перебийнос успел разболтать арестованным  о  том,  как
он  предлагал  Дзержинскому  бежать  и  почему  Дзержинский   отказался,   и
авторитет Дзержинского возрос еще больше.
     - Он остался из-за нас, -  говорила  молодежь,  -  это  наглядный  урок
товарищества.


     Молодежь, с которой  нынче  сидел  Дзержинский,  не  знала  еще  одного
обстоятельства. Она не знала ничего о том, что в те дни, когда он  занимался
с ними тюремными науками, на  воле  готовили  Дзержинскому  побег.  Об  этом
никто, кроме тех, кто был на воле, и самого Дзержинского,  ничего  не  знал.
Он же отказался и от этого побега вот в каких словах:
     - Я должен отдаться той  же  участи,  что  и  другие;  некоторые  среди
арестованных могли бы подумать, что мы создаем привилегии для  избранных.  Я
должен остаться с моими молодыми товарищами.
     И остался, несмотря на все уговоры.
     Остался потому же, почему делил в тюрьме поровну свои передачи,  потому
же, почему  много  позже,  в  девятнадцатом  году,  ел  со  всеми  конину  и
мороженую картошку,  потому  же,  почему  еще  позже  отослал  голодающим  в
Поволжье единственную семейную ценность - чернильницу своего сына.


     Письмо варшавского губернатора в министерство внутренних дел  кончается
так:

               "Упомянутые     обвиняемые    подвергнуты    предварительному
          задержанию  на  основании  21-й  статьи правил положения усиленной
          охраны  и  сего  числа,  по  доставлении под конвоем на подводах в
          город Варшаву, заключены под стражу в следственной тюрьме".

     Варшавская  следственная  тюрьма  была   настоящей   тюрьмой;   и   как
пригодились  молодежи  уроки,  которые  давал   ей   в   Новоминске   Феликс
Дзержинский!


РЕЧКА

     Душным июньским вечером  1907  года  Дзержинский  вышел  из  тюрьмы,  в
которой пробыл  много  месяцев.  Тяжелая  калитка,  вырубленная  в  огромных
воротах, с лязгом захлопнулась за ним. Он очутился на свободе.
     Пыльная  раскаленная  улица  лежала  перед   ним.   Пекло   солнце.   В
подворотне, играя в разбойников, кричали грязные  ребятишки.  По  булыжникам
тарахтела бочка водовоза.  Веселым,  сильным  голосом  выхвалял  свой  товар
мороженщик. Ничто не изменилось за  это  время,  жизнь  шла  своим  чередом:
играют дети, торгует мороженщик,  тащится  водовозная  кляча,  -  мир  полон
звуками, солнцем, вот даже подул ветер и закрутил пыль...
     На секунду у него закружилась голова - это было вроде качки на  море  в
бурную погоду, - но тотчас же все прошло, только в ушах шумело так,  что  он
немного постоял на всякий случай.
     Он был уже на другой стороне улицы, против  ворот,  из  которых  только
что вышел, против полосатой будки часового.  Часовой,  долговязый  солдат  в
пыльных сапогах, прохаживался перед воротами; лицо  у  него  было  важное  и
глупое, спина сутулая. Заметив, что Дзержинский на него  смотрит,  он  вдруг
рассердился и закричал на всю улицу:
     - Проходи, когда выпустили! Чего встал? Продергивай!
     И вновь зашагал.
     - А вот  кому  мороженого!  -  выкрикивал  мороженщик.  -  А  вот  кому
сладкого, прохладного, сахарного! Сахарное мороженое, сахарное!
     Чувство страшной усталости охватило Дзержинского: не ходить бы  никуда,
лечь бы тут прямо  на  выщербленные  плиты  тротуара  и  отоспаться  за  все
тюремные ночи, за бессонницы, за  побудки,  за  нелепые  мучительные  ночные
поверки...
     И о чем они думают там без него, товарищи  по  заключению?  Как  жарко,
как душно сейчас в камере, как тяжело им там без свежего воздуха!
     - Проходи! - опять заорал солдат.
     Дзержинский медленно пошел  и  возле  угла  остановился  на  мгновение;
теперь он видел только крыши тюремных зданий да несколько окон  в  решетках.
Солдат все еще  смотрел  ему  вслед.  Наверное,  удивляется:  экий,  думает,
странный арестант - его выпустили, а он не бежит от тюрьмы.
     На углу Дзержинский выпил  у  лоточницы  стакан  квасу  за  копейку,  и
лоточница долго не хотела брать у него эту  копейку:  говорила,  что  она  с
таких не берет.
     - С каких "с таких"? - спросил  Дзержинский  и  тотчас  же  понял,  что
старуха по его виду догадалась, откуда он идет, да и глаз у нее должен  быть
наметан здесь, возле тюрьмы. Оставив копейку, он пошел дальше  и  на  другом
углу опять попил квасу. Квас был  холодный,  вкусный  и  совсем  не  отдавал
карболкой, как все в тюрьме. Эта  ужасная  тюремная  вода,  которую  он  пил
столько времени, всегда  теплая,  пахнущая  железом,  карболкой,  мышами,  -
неужели он не должен больше ее пить? И баланда!  Он  не  будет  ее  есть?  И
прогулки! Каждый день он может ходить на прогулки! И не по кругу в  тюремном
дворе, а куда угодно... Даже в лес, даже на речку, даже в поле!
     И вдруг ему захотелось на речку. Полежать бы часок у  реки,  в  горячем
желтом песке, подремать бы под ровный плеск воды, поплавать бы!
     Он твердо решил: сегодня бриться, стричься, в баню, а  завтра  на  весь
день за Варшаву, к воде. Во что бы то ни стало! Обязательно!
     Целыми ночами напролет в тюрьме ему снилось одно и то же - река.
     Река, и он купается. Река - он лежит у реки в раскаленном песке.  Река,
блестящая до того, что больно глядеть, и он плывет в этом  теплом  и  свежем
блеске. Река утром в тумане,  когда  только  что  поднимается  солнце,  едва
видны склоненные над водой плакучие ивы, и он плывет в этом  тумане,  плывет
медленно и спокойно. Река - и он.
     Он побрился, постригся, вымылся в  бане  и  лег  в  непривычно  мягкую,
чистую постель. На столе горела лампа  под  зеленым  абажуром.  Выше  этажом
кто-то играл на рояле. Как он отвык от всего этого, как это все странно -  и
лампа, и рояль, и чистая постель...
     Ночью ему снился все тот же сон, а  утром  он  встал  и  вспомнил,  что
сегодня  в  тюрьме  день  свиданий.  Многие  товарищи  не  получали  никаких
передач, -  следовало  организовать  им  передачи;  в  шестой  камере  сидел
сердечный больной без лекарства, - надо было  достать  рецепт  и  поспеть  с
лекарством. И надо денег, денег, много денег!
     Весь день он бегал по Варшаве, передавал поручения из тюрьмы  на  волю,
говорил с адвокатами, доставал деньги, лекарства, книги,  а  в  четыре  часа
пополудни на извозчике подъехал к тюрьме, привез передачи -  и  продукты,  и
книги, и деньги, и письма, и новости.
     Здесь все было, как вчера, даже мороженщик торговал  своим  товаром,  и
орали ребятишки, только солдат у будки был другой - солидный, с бородкой.
     До позднего вечера Дзержинский разговаривал  через  решетку  в  комнате
свиданий с друзьями, передавал в конторе  передачи,  записывал,  какие  кому
нужны книги и у кого какие поручения на волю...
     Уходя, он встретил жандарма  по  фамилии  Бирюлев.  Этот  Бирюлев,  уже
старый и  почтенного  вида  человек,  с  двумя  медалями  на  груди,  увидев
Дзержинского, даже выпучил глаза от удивления.
     - Позвольте, - воскликнул он, - не вы ли господин Дзержинский.
     - Я, - последовал ответ. Глаза у Дзержинского посмеивались.
     - Но позвольте, - взволнованно заговорил жандарм, - два  дня  назад  вы
изволили быть арестантом, и я водил  вас  на  свидания,  а  сегодня  уже  вы
изволите быть посетителем у арестантов. Как же  вы  приметы-то  не  боитесь,
господин Дзержинский? Ведь примета есть: не оглядывайся на тюрьму,  опять  в
нее попадешь, а вы не  только  что  оглянулись,  а  даже  и  зашли...  Ужели
хочется назад вернуться к нам?
     - Представьте себе, Бирюлев, - хочется,  -  сказал  Дзержинский,  -  но
только с одним условием. И знаете с каким? Чтобы,  уж  если  я  вернусь,  вы
были таким же вежливым и любезным,  как  сейчас,  чтобы  вы  в  тюрьме,  как
сейчас, говорили бы: извольте  пройти,  извольте  не  петь  песни,  извольте
кушать свою баландочку... А то ведь вы в тюрьме норовите  все  в  ухо  да  в
зубы, а мы это не изволим любить...
     Бирюлев стоял перед Дзержинским красный от  бессильной  злобы.  Что  он
мог поделать сейчас, когда вокруг уже стояли любопытные из посетителей?..
     - Так-то, Бирюлев, - сказал Дзержинский, - не узнать мне нынче  вас.  А
в тюрьме вы другой, совсем другой... Ну, прощайте!
     - До свиданьица, - ответил Бирюлев, - бог даст, свидимся. Примета,  она
верная, не обманет.


     В это лето Дзержинскому так и не удалось выкупаться в реке, а в  апреле
1908 года его опять  арестовали.  С  Бирюлевым  Дзержинский  не  встретился.
Старик умер месяцем раньше.


В САМОМ ОГНЕ БОРЬБЫ

                                Часть вторая

                                 Кольцо врагов сжимает нас все сильнее
                                 и сильнее, приближаясь к сердцу... Каждый
                                 день заставляет нас прибегать ко все более
                                 решительным мерам. Сейчас предстал перед
                                 нами величайший наш враг - настоящий
                                 голод... Я выдвинут на пост передовой линии
                                 огня, и моя воля - бороться и смотреть
                                 открытыми глазами на всю опасность грозного
                                 положения и самому быть беспощадным...

                                                       Ф.Дзержинский. Письма


ПУТЕШЕСТВИЕ ИЗ ПЕТРОГРАДА В МОСКВУ

     Секретарь молча вошел в  кабинет  к  Дзержинскому  и  положил  на  стол
телеграмму.
     "В Петрограде убит Урицкий".
     Дзержинский прочитал, потер лоб ладонью. Потом взглянул  на  секретаря.
Секретарь хорошо знал  это  мгновенное  выражение  глаз  Железного  Феликса:
детское,  непонимающее.  Это  выражение  появлялось  в  глазах  Дзержинского
тогда,  когда  совершалась  какая-нибудь  ужасная,  непоправимая   подлость,
непонятная его чистому уму.
     Зазвонил телефон.
     Дзержинский взял трубку.
     - Да, Владимир Ильич. Хорошо, Владимир Ильич.
     Повесил трубку и сказал секретарю:
     - Еду в Петроград.
     В Петрограде в Смольном ему дали вторую телеграмму.
     Он долго читал ее, не веря своим глазам, ему казалось, что он  сошел  с
ума, что это дикий, страшный сон.
     В Москве тремя выстрелами тяжко - может быть смертельно - ранен Ленин.
     Ленин при смерти.
     В Ленина стреляли.
     Вчера он слышал голос Ленина, а  позавчера  Ленин,  весело  посмеиваясь
глазами, говорил с ним вот так, совсем близко...
     Еще и еще раз он перечитал телеграмму. Потом спросил:
     - Когда идет поезд в Москву?
     И, не дослушав ответа, пошел на  вокзал.  Ему  говорили  о  специальном
вагоне, он не слушал. За его спиной  была  солдатская  котомка,  фуражку  он
низко надвинул на глаза.  Он  шел  в  расстегнутой  шинели,  в  больших,  со
сбитыми каблуками болотных сапогах. И никто не видел, какое  выражение  было
в его глазах - там, под низко  надвинутым  козырьком  фуражки:  может  быть,
опять детское выражение непонимания.
     В Ленина? Стрелять в Ленина?


     Так он пришел на вокзал. Это был вокзал тех лет - грязный,  закоптелый,
проплеванный.
     Медленно, вместе с толпой, он вышел на перрон,  добрался  до  какого-то
стоявшего на дальних путях состава. И стал  спрашивать,  когда  этот  состав
доберется до Москвы. Выяснилось, что к утру.
     Состав был смешанный -  и  пассажирские  вагоны,  и  товарные,  и  даже
угольная платформа. Все было занято.  На  крышах  лежали  вплотную,  тело  к
телу. В тамбурах, на тормозных площадках, на буферах стояли люди.
     Люди облепили даже паровоз.  Это  был  "скорый"  поезд.  Раз  и  другой
Дзержинский прошел вдоль  поезда,  -  нигде  не  было  места.  Потом  сказал
бородатому красноармейцу:
     - Подвинься, товарищ.
     Бородатый  уступил  Дзержинскому  часть  ступеньки.  Потом  они  вместе
перешли на буфер.


     О чем думал Дзержинский в эту  звездную,  холодную  августовскую  ночь?
Может быть, вспоминал о том,  как  много  лет  назад  ехал  на  извозчике  с
Лениным  и  с  Надеждой  Константиновной,   как   беспокоился   Ленин,   что
Дзержинскому неудобно сидеть на облучке, и какие у  Ленина  были  веселые  и
милые глаза, когда он говорил:
     - Да вы держитесь. Разве можно так? Или давайте  все  слезем  и  пойдем
пешком. А?


     Может быть, он вспомнил  тюрьмы,  в  которых  провел  одиннадцать  лет.
Александровский пересыльный централ? Орловскую каторжную  тюрьму?  Тюрьму  в
Ковно? Ссылку в Сибирь?
     Или думал о том, что  он,  Дзержинский,  -  председатель  ЧК,  что  его
долг - охранять жизнь вождей и что самый великий  вождь  мира,  быть  может,
умирает сейчас, в эти минуты?
     Или он думал о честном слове врага?
     О том, как отпущенный под честное слово генерал Краснов бежал на Дон  и
долго заливал землю кровью людей.  А  ведь  дал  честное  слово  никогда  не
поднимать оружия против власти Советов...
     Или монархист Пуришкевич и его честное слово?
     Или члены Центрального комитета кадетской партии Давыдов и Кишкин?  Они
тоже давали честное слово порядочных людей.
     Может быть, он вспоминал слова Ленина в  ту  ночь,  когда  у  Смольного
горели костры и  на  ступеньках  стояли  пулеметы,  в  ту  ночь,  когда  он,
Дзержинский, был назначен председателем ВЧК.
     - Немедленно приступайте к работе, - сказал Ленин на прощанье. -  Я  не
верю их честному слову и не поверю никогда...
     В ту ночь Дзержинский вышел из Смольного и оглянулся - поискал  глазами
окно комнаты, в которой остались Ленин и Сталин. Ленин у телефона  и  Сталин
с потухшей трубкой в руке.
     - Я не верю их честному слову, - сказал Ленин, - и не поверю никогда.


     Быть может, он представлял себе Ленина: его лицо, его манеру  говорить,
его глаза. Как они виделись в последний раз?  О  чем  говорил  тогда  Ленин?
Кажется, это был недлинный разговор. Точный, ясный и простой, как всегда.
     Никто не знал, о чем думал  Дзержинский  в  эту  августовскую  ночь.  В
Москву он приехал еще более похудевший, с крепко сжатыми  губами,  с  резкой
морщинкой на лбу.
     Вошел к Ленину и стал у двери.