жемчугов,
которым в Бельгии грош цена, протягивала рабочему.
   Не все знали, сколько стоило усилий "хозяйке праздника"  заучить  десяток
имен рабочих, чтоб не назвать Семена Спиридоновича Никитой Ивановичем или не
вручить брошь из позолоченного серебра Николаю Михайловичу для его  супруги,
умершей еще пять лет назад. И также  не  все  знали,  какую  ничтожную  долю
годовой прибыли составляли все премии,  которые  выдавались  рабочим  за  их
каторжный труд в мокрых и зловонных цехах, за изуродованные ревматизмом руки
и ноги, за преждевременную старость и инвалидность.

   Кубышка внимательно присматривался к  тому,  что  происходило  вокруг,  и
морщил лоб, прикидывая что-то в уме. На мгновение взгляд его  встретился  со
взглядом человека в добротном пальто, в фетровой шляпе, с красивой тростью в
руке. Несмотря на молодость, человек был толст, даже тучен. Он быстро  отвел
глаза и заговорил с другим человеком, тоже молодым,  но  худощавым  и  таким
рыжеволосым, что золотыми были даже ресницы.
   Оркестр перебрался на деревянные подмостки,  сколоченные  тут  же,  между
столов. Меланхолические вальсы из "Веселой вдовы"  сменялись  быстротемпными
"Матчишем" и "Кек-уоком". На подмостки выходили то иллюзионист, превращавший
дамские платочки в живых голубей, то встрепанный  поэт,  читавший  разбитым,
плачущим голосом стихи о "святом подвиге" белой армии,  то  танцоры,  дробно
отбивавшие чеч„тку. Наконец один из танцоров, он же и конферансье, объявил:
   - Народный кукольный театр "Петрушка". На скамьях захлопали,  послышались
выкрики:
   - Даешь!
   В городе уже крепко  полюбили  забавных  кукол.  Кубышка,  подмигивая  по
старой клоунской привычке, расставил на подмостках ширмы, Ляся стала  рядом.
Василек, не посмевший взобраться наверх, чтобы, как всегда, стоять  рядом  с
Лясей и, в случае чего, преданно защищать ее, вцепился в край  подмостков  и
во все глаза смотрел на ширму.
   Сперва все шло обычно: Петрушка пел, плясал,  озорничал,  колотил  палкой
капрала, попа, цыгана. Но вот Ляся объявила:
   - Начинается новое представление; "Кот  в  сапогах".  Послышалось  густое
мяуканье, и на ширму вскарабкался толстый черный  кот  с  зелеными  глазами.
Петрушка в страхе попятился:
   - Музыкантша, это что же такое за чудовище морское?
   -  Это,  Петр  Иванович,  не  морское,  а  заморское,  -  ответила   Ляся
многозначительно.
   - А можно его палкой?
   - Да ты сначала поговори с ним, Петр Иванович.
   - Кис-кис-кис!.. - позвал Петрушка. - Тебе чего надо?
   - Дошел до меня слушок, будто ты на все руки мастерок,  -  басом  ответил
кот с легким иностранным акцентом и ласково замурлыкал.
   - Будьте покойны, Кот Котович: захочу, так и блоху подкую.
   - А сапоги мастерить умеешь? -
   - Ого!.. Лапти умел, а то чтоб сапоги не посмел! Много ли надо?
   - Мрр... мрр... - еще  ласковее  замурлыкал  кот.  -  Если  будем  делать
вместе, то тысяч двести.
   - Ты, кот, обалдел? На кой черт тебе такой задел? И тут кот объяснил, что
он уж старый, наел живот, обленился, а есть все больше хочется. Пошли  белые
мыши войной на серых. Кот помирился с белыми мышами, а те ему стали  за  это
пленных серых доставлять. Все б хорошо, да трудно белым мышам в  походах  по
болотам и полям без сапог маршировать.
   - Ладно, - сказал Петрушка, - сяду сейчас  за  работу,  а  ты  приходи  в
субботу: выдам тебе сапог партию на всю  твою  шатию,  а  тебе,  кот,  самые
крепкие, большие, прямо как стальные.
   Петрушка выдал коту сапоги, кот ушел, но вскоре вернулся: на ногах у него
опорки. Уж не мурлычет, а ворчит:
   - Ты что ж, обманом занимаешься? Песни поешь да прохлаждаешься, а подошвы
на сапогах вширь и вкось потрескались!
   - Ну?! Это я их малость не дожирил  и  в  сушилке  пересушил.  Приходи  в
понедельник, смастерю тебе сапоги, и чересседельник.
   Кот забрал новую партию сапог с чересседельником, но опять вернулся и уже
не ворчит, а рычит - в первый же день сапоги расползлись.
   Петрушка весело хохочет:
   - Это я перезолил, кислоты с полпуда лишек в чан  подложил!  Жди  меня  в
среду, я сам к тебе с товаром приеду.
   Потом подкрадывается к коту и колотит его палкой, приговаривая:
   - Получай сапоги! На-ка, ешь пироги!
   Кот с ревом убегает. Но рева  не  слышно:  его  заглушает  буйный  хохот,
несущийся со всех скамей.
   Василек в восторге: никогда еще их театру так не хлопали, как сегодня.
   Хлопал и сам Клиснее, сидевший за отдельным столом в обществе священника,
дам и старших служащих: плохо зная русский язык, он так и не понял зловещего
для него смысла этой "милой народной сказки".
   За смехом никто не услышал лошадиного топота и опомнились  только  тогда,
когда у самых столов выросли два чубатых казака на взмыленных дончаках.
   - Атставить! - скомандовал один из них. Смех и аплодисменты смолкли.
   - Кто тут главный начальник? Клиснее недоуменно поднялся:
   - Я эст главний начальник. Что вам угодно? Казаки взяли под козырек:
   -  Господин  начальник,  его  высокопревосходительство  главнокомандующий
вооруженными  силами  Юга  России  генерал-лейтенант  Деникин   выехали   из
Оружейного завода и изволят сейчас прибыть сюда.
   Стало так тихо, что у самых дальних столов услышали,  как  грызут  лошади
удила.
   Затем все заговорили, а около Клиснее началась суета.
   - Надо блюдо, блюдо!.. - истерически выкрикивала  длинноносая  лаборантка
завода, прицепившая на голову  шляпу  с  яркими  цветами.  -  Хозяин  должен
высокого гостя с блюдом встречать.
   Кто-то услужливо  подвинул  к  Клиснее  огромное  блюдо  с  фаршированной
рыбиной аршина в полтора, и хозяин уже было взялся за него двумя руками, как
толстенькая жена главного бухгалтера в ужасе воскликнула;
   - Что вы делаете, мусье Клиснее!  Вы  не  знаете  русского  обычая:  надо
каравай, а не сома! Каравай и серебряную солонку с солью!
   - Соли давай! - заорал  повару  бородатый  заведующий  хозяйством,  вечно
перехватывающий от излишнего усердия. - Давай соли, балда!
   Меж тем во двор въехало еще несколько всадников. Они  расположились  так,
что наглухо отделили двор от столов с людьми. Рабочие,  став  на  скамьи,  с
любопытством следили за всеми этими приготовлениями.
   С улицы донеслись автомобильные гудки, и во двор одна за  другой  въехали
три открытые машины. Из них стали выходить военные с  красными  лампасами  и
генеральскими погонами, усатые, бритые, бородатые. Деникина сразу все узнали
по портрету: плотный, в меру упитанный, с седой  бородкой  на  полном  лице,
обтянутом сухой, как пергамент, кожей,  он  равнодушно,  будто  даже  сонно,
смотрел на неторопливо подходившего к нему ровным шагом Клиснее с  блюдом  в
руках. Видимо, главнокомандующему блюда эти давно уже надоели, он знал,  что
не торжественные речи официальных лиц решат вопрос об исходе борьбы, и  если
все-таки выслушивал обращенные к нему приветствия и принимал  хлеб-соль,  то
потому, что этого избежать было невозможно.
   Из последней машины вышли тоже военные, но в формах необычных: на  одном,
длинном и худом, был коричневый френч,  лакированные  краги  темно-вишневого
цвета  и  фуражка  с  карикатурно  огромным  верхом.  Другой,  маленький   и
толстенький, был в берете. Над головой третьего дрожал на  пружинке  большой
розовый помпон, а на четвертом развевалась коротенькая юбка.
   Все это были представители военных миссий разных стран, следовавших всюду
за Деникиным и его штабом.
   Боясь сбиться в русской речи, Клиснее произнес свое короткое  приветствие
по-французски. Говорил он почтительно, но без тени подобострастия, и,  когда
Деникин выразил желание осмотреть завод, пошел не позади главнокомандующего,
а рядом, как хозяин или по крайней мере компаньон. С тем же почтительным и в
то же время независимым видом он и объяснения давал в цехах.
   - Вот вы либеральничаете с рабочими, всякие празднества им устраиваете, а
интендантство  мне  докладывает,   что   на   фронт   все   чаще   поступает
недоброкачественная обувь, - с оттенком  неудовольствия  сказал  Деникин.  -
Ваши сапоги плохо стреляют, господин председатель.
   Клиснее ответил в тоне милой шутки:
   - Насколько мне известно, господин генерал, на фронте и снаряды далеко не
все разрываются, хотя уважаемый директор Оружейного  завода  господин  Попов
устраивает своим рабочим  празднества  совсем  в  ином  духе:  он  их  сдает
военному коменданту, а комендант сечет шомполами. Я держусь того мнения, что
мой метод обращения с рабочими является более рентабельным.
   И то, что бельгиец отвечал по-французски хотя главнокомандующий говорил с
ним по-русски, и  то,  что  он  позволяет  себе  возражать,  не  понравилось
Деникину. До каких пор эти иностранцы будут смотреть на него,  как  на  свое
доверенное лицо! Он хотел ответить резко, даже прикрикнуть, но  сдержался  и
только сказал:

   - Вот я секвеструю1 ваш завод, тогда  на  практике  проверим,  чей  метод
лучше. Бельгиец невозмутимо ответил:
   - Не думаю, господин генерал, чтоб мое правительство  отнеслось  к  этому
благосклонно. К тому же, генерал, я не вмешиваюсь, когда ваша  контрразведка
выхватывает у меня подозрительных ей людей.
   Этой фразой как бы опять  была  найдена  основа  для  примирения,  и  два
человека, из  которых  каждый  претендовал  на  роль  фактического  хозяина,
перешли в следующий цех.
   Как ни прочно отделили конники рабочих от Деникина и его  штаба,  как  ни
чуждо для русского уха звучали в цехе завода французские слова  Клиснее,  но
не прошло и четверти часа со времени отбытия высокопоставленных гостей, а за
столом уже все знали о короткой дискуссии,  возникшей  между  представителем
иностранного капитала и главой русской белогвардейщины.
   ... Когда Кубышка выходил в толпе рабочих со двора завода,  его  дружески
похлопывали по плечу, угощали папиросами, совали в карман  бумажные  деньги.
Один подвыпивший парень, которого даже праздничный костюм  не  освободил  от
запаха сырой кожи, крепко обнял артиста за шею и громко сказал:
   - Правильный старик! Хрен редьки не слаще! Всех бы их...  под  Петрушкину
палку!
   А Лясе уступали дорогу и смотрели ей вслед ласково, благодарно и  немного
удивленно: трудно было понять, что заставляет эту девушку, хрупкую  и  такую
красивую, ходить с тяжелой гармошкой в самую гущу простого народа.

   ЗАПИСКА
   Утром, когда Кубышка опорожнил карманы пиджака, он в ворохе денег заметил
белую бумажку. Развернув вчетверо  сложенный  листок,  видимо  вырванный  из
записной книжки, он прочитал:
   "Вам и вашей дочери грозит опасность Будьте осторожны. Лучше всего бегите
из города. Записку порвите".
   У старика сжалось сердце. Кто мог это  написать?  Во  всяком  случае,  не
Герасим: на кожевенном заводе Герасима не было. Да и  незачем  ему  в  толпе
всовывать в карман записку, если он может  все  необходимое  передать  через
одноногого.
   Кубышка  опять  прочитал  записку.  Безусловно,  писал  хорошо  грамотный
человек: ни одной ошибки, почерк устоявшийся. Кто может знать об опасности и
что это за опасность, от которой надо бежать?
   Кубышка крепко задумался. Да, конечно, вчерашнее представление было очень
рискованным: сказка не только намекала на то, что делается на заводе,  но  и
заключала в себе "рецепт" порчи кожи. Только  дурак  не  догадался  бы,  кто
такие белые и серые мыши и кого под одобрительный хохот рабочих  бил  палкой
Петрушка. Но тогда почему не  арестовали  дерзких  кукольников  там  же,  на
заводе? Не хотели делать этого на виду у всех рабочих? Если так, то арестуют
этой ночью.
   - Папка, о чем ты думаешь? - сдвинув брови, спросила Ляся.
   - Вот... - смутился Кубышка. - Вот все думаю, какую  бы  разыграть  новую
сказку. Знаешь, такую, чтобы...
   - Неправда, - глядя в упор, прервала Ляся. - Я  отлично  вижу  по  твоему
лицу: что-то случилось. Говори. Кубышка помялся и протянул записку.
   - Да, - сказала Ляся, прочитав три лаконические строчки, - это  не  может
быть шуткой. На нас надвигается беда. Но уходить не стоит, пока  Василек  не
вернется от калеки "Там" вс„ должны знать.
   - Ляся, пойми, я старый... - с покрасневшими глазами начал было  Кубышка,
но девушка опять прервала его:
   - Знаю: "Я старый, мне умирать не страшно, а у тебя вся  жизнь  впереди".
Зачем ты это, папка, говоришь? Будем жить  вместе,  а  придется  -  и  умрем
вместе.
   Василек вбежал запыхавшийся, но радостный, с влажным сиянием в своих чуть
раскосых глазах.
   - Вот! - Он вытащил из-за пазухи тетрадь. - Одноногий сказал:  "Ты  малый
что надо. Дай срок - я тебе пару сизоплечих подарю". И еще сказал: "В случае
чего, листок проглоти, а обложку выбрось".
   В листке сообщалось, что представление получилось на славу, но можно было
бы  дать  немного  запутаннее,  а  то   очень   уж   рискованно.   И   опять
рекомендовалось налегать на поговорки.
   - Значит, "там" не знают, - опечаленно сказала Ляся. - Что же нам делать?
   - Вот теперь и я скажу: давай пробираться в Москву, -  решительно  заявил
Кубышка. - Бросим тут и кукол и ширму - налегке двинемся.
   - В Москву?.. - В памяти вспыхнул всеми своими огнями  огромный,  весь  в
золоте и красном бархате, зал. Даже в груди защекотало - так захотелось  вс„
бросить и сейчас же, сию минуту пуститься в путь. - Вот  какой  ты  у  меня,
папка, умный! Конечно, в Москву! Сегодня же, папка, да? Сейчас же, да?
   -  Да,  чем  скорей,  тем  лучше.  Собирайся,  доченька.  Возьмем   самое
необходимое... Ох, к зиме дело идет, а у  тебя  даже  пальтишка  нет!..  Ну,
денег у нас  теперь  достаточно,  купим  по  дороге.  Только  бы  из  города
выбраться...
   Лицо девушки вдруг затуманилось.
   - Подожди, папка, - сказала она, сдвигая, как всегда, когда ей  приходила
в голову новая мысль, свои милые бровки, - только как же оно получается? Мы,
значит, убегаем и от "тех" и от "этих"?
   - От "этих"? Что ты, доченька, не-ет!.. Да если б  "эти"  знали,  они  бы
сами нам приказали бежать. Мы пошлем  им  записку  с  Васильком...  Василек,
снесешь, а?
   - Снесу-у-у!.. - вдруг заревел мальчик; из глаз его светлыми  горошинками
покатились слезы.
   - Василек, милый мой Василек! - бросилась обнимать его Ляся. - Не  плачь!
Ты же такой сильный, ты же такой храбрый! Ты ж,  малый,  что  надо!..  Разве
мужчины плачут?
   - Да-а, вас там поубива-ают!..
   - Я сам всех поубиваю! - подмигнул Васильку Кубышка. - У меня за  пазухой
бомба.
   Но мальчик во всемогущество деда уже не верил: раз бежит,  какая  уж  там
бомба!
   Записка была написана, самое необходимое в  рюкзаки  уложено,  и,  когда,
прежде чем двинуться в путь, по старому обычаю присели. Ляся, о  чем-то  все
время размышлявшая, сказала:
   - Знаешь, папка, мы, кажется, глупость делаем. Если нас в обычных  местах
сегодня не увидят, то сразу догадаются и бросятся  догонять.  Давай  сначала
покажемся с куклами на базаре.
   Кубышка, который и сам об этом с тревогой думал, тотчас ответил:
   - Доченька, на свете была еще только одна женщина, равная тебе по уму,  -
твоя мать! Бери скорей гармошку!..
   Ляся не все договаривала. Она думала:  если  тот,  кто  написал  записку,
действительно что-то знает  и  хочет  им  добра,  он  попытается  проверить,
остались они или уехали. Он будет искать их по городу,  и,  может  быть,  ей
удастся узнать, кто он и что им угрожает.
   Пока шли к рынку, она еще и еще раз говорила:
   - Только смотри, Василек, внимательней, у тебя такие  зоркие  глаза!  Как
узнаешь кого-нибудь, кто вчера на заводе был, толкни меня.
   И Ляся почувствовала толчок, едва они начали на рынке представление.
   - Вон, - показал Василек глазами, - рыжий. Он и вчера все  время  на  нас
смотрел.
   - Да, я тоже заметила, - тихо сказала Ляся. - Василек, подойди к  нему  и
шепни, чтоб он в три часа пришел в "Дубки".
   Мальчик отошел, пошнырял в толпе и с безразличным видом остановился около
худощавого юноши в потертой студенческой тужурке.
   - Ну что? - спросила Ляся, когда Василек вернулся к ней.
   - Сказал: "Приду".
   - Ах, Василек, - шепнула Ляся, обдавая мальчика ласковым сиянием глаз,  -
ты ж  действительно  парень  что  надо.  Я  только  одного  такого  знала  -
Артемку...
   Артемка! Сколько раз слышал Василек от Ляси это имя! Оказывается,  здесь,
в этом самом городе, жил удивительный мальчишка. Он  лучше  всех  сапожников
умел пристрочить к сапогу латку, глубже всех нырял в море, а уж бычков ловил
таких, каких теперь никто не ловит, - сладких, как мед! Главное  ж,  он  был
великим артистом. Он мог изобразить и базарную торговку  рыбой  Дондышку,  и
сына американского  миллионера  Джона.  Сам  черный  великан  Чемберс  Пепс,
знаменитый чемпион мира по борьбе,  дружил  с  ним.  И  вот  этот  мальчишка
сгинул. Сгинул, так и не сшив Лясе обещанных туфель, в каких и царевы  дочки
не ходят. Чего  б  только  ни  сделал  Василек,  чтоб  хоть  краешком  глаза
посмотреть на этого Артемку!
   После двух представлений Кубышка направился с ширмой и сундучком в чайную
"горло попарить", Ляся пошла к  крестьянским  возам,  а  Василек  с  другими
ребятами полез  по  узенькой  лестничке  наверх,  на  дощатый  пол,  крутить
карусель: самый опытный шпион не сразу бы сообразил, за кем увязаться.
   Час спустя Ляся и Василек уже были за городом, в дубовой роще. В  степной
полосе южной России  это  было  редкое  место,  где  росли  дубы  столетнего
возраста. Здесь, в стороне от городской пыли и копоти заводов, промышленники
строили свои дачи, сюда, под  густую  листву  деревьев-великанов,  приходили
справлять маевки рабочие. Но теперь, в осеннюю пору, в роще было безлюдно  и
так тихо, что слух улавливал даже слабый шорох, с каким  ложились  на  землю
пожелтевшие листья
   Девушка шла,  опустив  глаза  к  носочкам  туфель,  будто  они  только  и
интересовали ее. Зато Василек оглядывал каждый куст.
   В стороне из-за могучего, в три обхвата, ствола высунулась  студенческая,
с голубым околышем, фуражка.
   - Пришел! - шепнул Василек.
   Ляся украдкой глянула по сторонам и направилась к каменной  беседке,  еще
не совсем сбросившей с себя багряную  листву  дикого  винограда.  В  беседке
пусто; каменные диваны запушились уже тонким слоем мха;  на  цементном  полу
беспокойно движутся тени шелестящей листвы.
   Василек остался снаружи, притаился меж кустов акации. В  случае  чего  он
каркнет вороной - недаром его обучал птичьему языку  Кубышка,  который  умел
перекликаться со всеми пернатыми. Но это  не  вс„:  за  пазухой  у  Василька
кухонный остро наточенный нож - и горе тому, кто хоть пальцем  тронет  Лясю!
Пусть нет с ней Артемки, зато на страже стоит недремлющий Василек.
   Пока Ляся в ожидании стояла посредине беседки, сердце ее билось  часто  и
беспокойно. Но вот студент  переступил  порог,  снял  полинявшую  на  солнце
фуражку, негромко сказал: "Здравствуйте!" -  и  девушка  сразу  успокоилась:
таким он показался ей простым и домашним.
   - Здравствуйте, - ответила она. Потом протянула руку и сердечно  сказала:
- Спасибо. Вы, наверно, очень хороший человек.
   От этих слов студент так смутился, что его светлые  глаза  даже  блеснули
влагой.
   - Что вы! Не-ет! Таких злодеев земля еще не рождала... - Он оглянулся  и,
понизив голос, спросил: - Как вы узнали, что записку написал я?
   - Вы так пристально смотрели, будто хотели что-то сказать... И лицо у вас
совсем... не злодейское. Так что же нам грозит? Какая опасность?
   Студент помялся, но потом махнул рукой и сказал:
   - Знаете что? Я вам все расскажу. Я уверен, что вы не предадите.
   - Как странно, - озадаченно подняла на  него  глаза  девушка,  -  вы  уже
второй, кто так говорит, совершенно не зная нас.
   - Второй? А первый кто? - настороженно спросил студент.
   - Этого я сказать не вправе, - ответила Ляся.
   - Ах, извините, я не подумал! Но это только подтверждает, что вам  должно
вс„  доверять...  Так  вот,  стою  я   как-то   в   толпе,   смотрю   вашего
презанимательного "Петрушку", вдруг кто-то берет  меня