едложил   избрать
президиум.
   Митинг  начался.  Одни,  как  сам  Дукачев,   высказывались   складно   и
зажигательно, другие робели и путались в словах, но все  говорили  искренне,
душевно.
   Слово взял командир. Начал он тихо и так  просто,  будто  не  на  митинге
выступал, а в комнате со своими домашними разговаривал.
   - Вот и еще прибыло пополнение, - сказал он. - Писем  мы  им  не  писали,
гонцов за ними не слали - сами пришли. Услышали, что взялись тут шахтеры  за
оружие, и пришли. Не хотят опять лезть в ярмо, а  пуще  не  хотят  позорной,
подлой судьбы для России.
   Он помолчал, как бы вспоминая, и укоризненно покачал головой:
   - Проходила тут мимо целая рота офицеров. Сверкают погонами и поют. Да не
просто поют, по-солдатски, а с чувством: "Смело мы  в  бой  пойдем  за  Русь
святую и как один прольем кровь молодую". И вот  подумал  я  тогда:  "Против
кого ж они идут в  бой  и  за  какую  такую  святую  Русь  собираются  кровь
проливать?" Возьмем, к примеру, Донбасс. И земля эта  спокон  веку  наша,  и
народ наш. А, бывало, на какой рудник или завод ни придешь наниматься, всюду
хозяевами иностранцы сидят: англичане, французы,  бельгийцы,  немцы,  разные
там Юзы, Крузы, Болье, Гарриманы. У себя, в Англии да Франции,  они  ставили
на заводах самые лучшие машины, а сюда одно старье вывозили:  зачем  тратить
стерлинги да  франки  на  дорогое  оборудование,  когда  с  помощью  царских
чиновников и полиции здесь можно выжимать из народа кровь и  пот  за  гроши!
Так вот за какую "святую" Русь пошли в бой против народа белогвардейцы  всех
мастей. За Русь с английскими да немецкими хозяевами,  за  Русь  отсталую  и
беспомощную. Ну, а за что мы идем в бой? За какую Русь проливает  кровь  наш
трудовой народ?
   Он обвел всех  внимательным  взглядом,  потом  прикрыл  глаза,  будто  не
глазами, а всей душой хотел увидеть будущее своей родины, и заговорил горячо
и страстно. И, пока он говорил,  никто  не  шелохнулся,  а  когда  переводил
дыхание, переводили с ним дыхание и все.
   Слушая, я совершенно забыл об  Артемке.  Вспомнил  только,  когда  кругом
закричали и захлопали,  а  командир  сошел  с  ящика.  Артемка  стоял,  весь
подавшись вперед, к командиру, и глядел на него счастливыми глазами.
   - Ну, теперь иди, - сказал я.

   Артемка сейчас же подбежал к командиру:
   - Дмитрий  Дмитриевич...  то  есть  товарищ  командир...  так  это  вы?..
Командир посмотрел и смущенно сказал:
   - Вот, брат, не припомню...
   - Да как же так! - с упреком воскликнул Артемка. - А  еще  в  театр  меня
водили, в будке у меня ночевали... А книжки?.. Я ж книжки ваши прятал.
   Сосредоточенное лицо командира вдруг осветилось.
   - Неужто ты?.. - в свою очередь, воскликнул он. - Артемка?..
   - Он самый, - заулыбался Артемка. - Припомнили?
   - Ох, какой ты большой стал!.. Ну, расскажи, расскажи!  Давно  оттуда?  -
Командир любовно обнял его и отвел в сторонку. - Станем-ка тут. Так это тебя
привел Костя?
   Он слушал Артемку и поглядывал на "трибуну",  откуда  доносились  горячие
речи.
   - Вот что, ты мне потом все расскажешь, а не сможешь ли сейчас  чего-либо
изобразить людям? Ну, сценку какую-нибудь? С приятелем со своим,  а?  Костя,
говорил, что вы по этой части большие любители.
   - Это можно, - с готовностью отозвался Артемка. - Мы стихов много  знаем.
А может, "Ваньку Жукова" представить?
   - Чехова? Что ж, можно и Ваньку. Даже очень хорошо.
   Когда митинг кончился, командир поднял руку и сказал, улыбаясь:
   - Подождите, товарищи, расходиться. Тут к нам прибыли двое приятелей.  Вы
рассаживайтесь поудобнее, а они нам что-нибудь почитают.
   В амбаре загудели. Садились прямо на пол, обняв колени руками.  Защелкали
семечками, густо задымили махоркой.
   Первым выступал Труба. Появление на  ящике  несуразно  длинной  фигуры  с
длинными усами вызвало одобрительные возгласы:
   - Який довгий! - Этот изобразит!
   -  Гляди,  не  выдави  головой  потолок!  Труба  спокойно  выждал,   пока
"приветствия" закончились, и оглушающе запел:
   Жил-был король когда-то.
   При нем блоха жила..
   Не знаю, большое ли удовольствие получили слушатели от  самой  песни,  но
голос им понравился. Со всех концов выкрикивали:
   - Ну и глотка, нехай ему черт!
   - Оглушил, бисов сын!
   - Такого послать на беляков, так он одним голосом их распугает!
   - Ха-ха-ха!.. Го.. го-го!..
   Труба спокойно выслушал все эти характеристики и, когда все стихло, запел
"Дубинушку". "Эй, ухнем!.." - могуче  и  тяжко  гудело  в  амбаре,  а  люди,
сделавшись серьезными, одобрительно покачивали головой.
   Артемка стоял около ящика и ждал. Кончив петь, Труба под  громкие  хлопки
слез на пол, поднял большой деревянный чурбан и втащил его на  ящик.  Все  с
любопытством наблюдали за этими приготовлениями. Артемка стал перед чурбаном
на колени, оглянулся на дверь, покосился на слушателей и вытащил из  кармана
листок бумаги и ручку с пером. Еще он  не  сказал  ни  слова,  но  по  этому
взгляду, по прерывистому вздоху, по плаксиво опустившимся вниз  уголкам  губ
все поняли,  что  перед  ними  -  мальчик,  замученный,  робкий,  тоскующий,
мальчик, который решился на какое-то тайное, трудное дело.
   Голосом, неожиданно мягким, Труба сказал:
   - "Ванька Жуков, девятилетний мальчик, отданный три месяца тому  назад  в
ученье к сапожнику Аляхину, в ночь под рождество не ложился спать..."

   Артемка еще раз вздохнул, наклонился над чурбаном и медленно повел  пером
по бумаге. Потом подпер кулаком подбородок и задумался, глядя  затуманенными
глазами вдаль. Труба тихо, чтоб не спугнугь его  видений,  рассказал,  какие
чудные картины рисовались перед  глазами  мальчика.  Он  видел  свою  родную
деревню с белыми, заснеженными крышами и струйками дыма над трубами. А  небо
усыпано весело мигающими звездами, и  Млечный  Путь  расстилался  так  ясно,
будто его перед праздником помыли и потерли снегом.
   Когда Труба кончил, Артемка сделал вид, будто макнул  перо,  и  продолжал
писать, шевеля по-детски губами.
   Говорил он вполголоса, иной раз даже  шепотом,  но  вокруг  стояла  такая
тишина, что слышно было, как дышат люди, и  каждое  слово  его  доходило  до
самых дальних зрителей
   Командир стоял потупившись. Его густые брови чуть вздрагивали. Не сводя с
Артемки изумленных глаз, как завороженный смотрел на  него,  сидя  на  полу,
Ванюшка Брындин. А Дукачев  скрестил  на  богатырской  груди  руки  и  шумно
вздыхал.
   Все - и самый рассказ Чехова и то, как его прочли  Артемка  с  Трубой,  -
захватило поголовно всех, разбередило, как сказал потом  Ванюшка,  душу,  но
никто и не подумал хлопать. Получилось так, будто Артемка -  не  Артемка,  а
этот самый Ванька Жуков, деревенский мальчик,  отданный  дедом  в  ученье  к
сапожнику, и будто он и на самом деле писал деду  письмо,  жалуясь  на  свою
горькую жизнь.
   Все заговорили, зашумели.
   Какой-то шахтер  с  лицом,  заросшим  до  глаз  серой  бородой,  вцепился
костлявыми пальцами в Артемкино плечо и сердито журил:
   - Чудак! Голова твоя еловая!  Нешто  так  адрес  пишут?  Надо  ж  волость
писать. Волость и уезд. Тогда дойдет. А то - на деревню  дедушке.  Мало  их,
дедушек этих!
   Слышались восклицания:
   - Самого б его колодкой, сапожника энтова!
   - Вот так и моего сына калечили в ученье.
   - От хорошей жизни ребятенка не отошлешь к такому аспиду.
   - А в шахтах лучше? Сколько их там покалечили, ребят!..
   Подошел командир. Он внимательно оглядел Артемку, будто  сверял  какие-то
свои мысли о нем, и строго сказал:
   - Это надо беречь. Это не только твое, это и наше. Понял?
   - Нет, - искренне признался Артемка. - Про что это вы?
   -  Зайди  как-нибудь  вечерком,  потолкуем.  Командир  пошел  к   выходу.
Вспотевший от волнения
   Артемка растерянно смотрел ему вслед.

   ПЕРВЫЕ ДНИ
   Перед рассветом на наш отряд напоролась какая-то белогвардейская колонна.
Дремали  наши  дозорные,  что-ли,  но  только  они  дали   предупредительные
выстрелы, когда белые уже огибали террикон. Мы с Ванюшкой схватили  винтовки
и через дворы с огородами, путаясь  ногами  в  цепкой  огудине,  побежали  к
старой кузнице - месту сбора  нашего  взвода.  У  Артемки  еще  не  было  ни
винтовки, ни гранаты, но он тоже бежал с нами. А когда взвод залег в  канаве
и, ругаясь, принялся палить в темноту,  Артемка  тоже  ругался  и  швырял  в
темноту камни.
   Белые ушли, не оставив следов о  потерях.  Зато  среди  наших  двое  были
ранены. Ранили их, вероятно, свои же, во время беспорядочной стрельбы.
   Эта стычка показала, как слабо мы были подготовлены в боевом отношении, и
многое изменила в наших порядках То, бывало, люди целыми днями слонялись  по
улице и грызли семечки; теперь же  чуть  свет  одни  строились  повзводно  и
уходили в степь, другие занимали позиции, хотя  врагов  поблизости  не  было
Обучали нас больше фронтовики германской войны, и, надо сказать,  дело  свое
они знали. Целыми днями слышался размеренный  топот  ног,  отовсюду  неслась
зычная команда:
   "Раз, два, три! Левой! По наступающей кавалерии -  огонь!..  Ложи-ись!.."
Нагибаясь, мы бежали цепочкой, по команде  падали,  опять  поднимались  и  с
криком "наступали" дальше. Потные, усталые,  мы  к  полудню  возвращались  в
поселок и тут с новыми силами набрасывались на украинский  борщ,  сдобренный
старым салом, и на рябые арбузы. Арбузы не резали,  а  разбивали  кулаком  и
разламывали. От  этого  их  ярко-красная,  искрящаяся  мякоть  казалась  еще
вкуснее. Мы отдыхали, потом сменяли тех, кто занимал позиции, а они  шли  на
учение.
   В отряде появились  административно-хозяйственные  службы,  пошивочная  и
сапожная мастерские, походная кухня. Кстати сказать,  поваром  был  назначен
Труба. Случилось  это  так.  Отдавая  приказ  о  зачислении  в  отряд  вновь
прибывших, командир задумался.
   - Нельзя этого длинного в строй, - сказал он Дукачеву. -  Очень  заметная
фигура. Ухлопают в первом бою.
   - Ухлопают, - согласился Дукачев. Вызвали Трубу.
   - Вот думаем, - сказал командир, - на какую тебя роль определить.
   Труба разгладил усы и тоже задумался:
   - Пожалуй, на роль короля Лира. Командир засмеялся:
   - Я не об этом. Что ты вообще умеешь? Ну, колешь дрова. А еще?
   - Могу антрекот приготовить, гуляш...
   Оказалось, Труба в детстве служил поваренком в харчевне.
   - Это дело! - обрадовался Дукачев. - А борщ?
   - Могу.
   - Ну, так засучивай рукава, - сказал командир. -  В  помощники  дам  тебе
Таню. А насчет короля Лира - это тоже можно. Только в свободное время.
   Через два дня весь отряд уже ел борщ с салом и похваливал повара. А повар
сшил себе белый колпак и в этом колпаке, пуча рачьи глаза, заложив  руки  за
спину, ходил по дворам и заглядывал в миски.
   На Артемку я не переставал дивиться: как его на все хватало! С учения  он
шел  в  сапожную  мастерскую  и  с  великим  старанием  прибивал  партизанам
подметки. А чуть начинало смеркаться, бежал в амбар  на  репетицию.  Иногда,
задумавшись, он улыбался и, видимо, сам  того  не  замечал.  Однажды  я  ему
сказал об этом.
   - А что ж, - ответил он, - я вроде домой попал, вроде в  свою  семью.  То
все чего-то ждал, тревожился, а теперь ничего не боюсь.
   - И не ждешь? - спросил я с особым значением. Он взглянул на меня и вдруг
вздохнул:
   - Нет, жду. Наверно, всю жизнь буду ждать. - Но тут же опять повеселел: -
Айда на репетицию! Там уже собрались.
   Конечно, его уже там  ждали:  ждал  Ванюшка  Брындин,  ждал  голубоглазый
застенчивый партизан Сережа Потоцкий, ждали поселковые девушки, ждала Таня -
помощница Трубы.
   Не  успев  показать  в  Харькове  "Бедность   не   порок",   совсем   уже
приготовленный спектакль, Артемка с Трубой решили поставить его  здесь  и  с
азартом принялись сколачивать драматический кружок. Самой  пьесы  у  них  не
было, но что за  беда!  Они  знали  ее  наизусть,  а  остальные  исполнители
заучивали свои роли с их  слов.  Конечно,  Гордея  Торцова,  купца-самодура,
играл Труба;
   Любима Торцова, уличного скомороха и доброй  души  человека,  -  Артемка.
Роль весельчака и певуна Гриши Разлюляева дали Ванюшке  Брындину.  Роль  эта
сплошь состоит из прибауток, песен и пляски. Ванюшка был от нее в восторге и
старался изо всех  сил.  Митю,  скромного,  застенчивого  приказчика,  играл
Сережа Потоцкий. На репетициях он смущался, и Митя у него  получался  очень.
натуральный. Хорошо получалось и у Тани, которая играла дочку Гордея - Любу.
Тане лет пятнадцать, она худенькая, с бледным лицом  и  маленькими,  глубоко
запавшими глазами. Все знали, что  мать  ее  расстреляли  немцы,  и  все  ее
жалели.
   Однажды в амбар заглянул командир. Он постоял, послушал.
   - Эх, - сказал он, - сейчас бы что-нибудь боевое,  сильное.  Да  нет  еще
таких пьес. Ну, ничего и "Бедность не порок" сойдет.  Ты,  Артемий  Никитич,
вот на эти слова напирай: "Кабы я беден был, я б человеком был".
   Репетировали на подмостках, которые сложили из пустых ящиков. Но не  было
ни занавеса, ни декораций. Решили так:  перед  каждым  действием  кто-нибудь
выйдет и объяснит, что тут вот дверь, тут окно, это, мол,  не  табуретки,  а
кресла бархатные, а тут вот  не  ящик,  а  буфет  с  посудой  и  серебряными
ложками. Пусть зрители воображают. Купеческие ж бороды можно было и из пакли
сделать, только сначала помочить ее в чернилах.
   - Занавеса нет, - сокрушался Артемка. - Что это за театр без занавеса!
   В самый последний день приготовлений вдруг закапризничал Труба.
   - Не буду играть, - упрямо сказал он. - Какой это  Гордей  Торцов  -  без
цилиндра! Шампанское пьет,  все  столичное  у  себя  заводит,  да  чтоб  без
цилиндра?
   Я знал: если Труба заупрямится, лучше его не переубеждать. Постепенно  он
"отходил", и тогда все улаживалось. Мы повздыхали, и спектакль отложили.

   РАССКАЗ ТАНИ
   Вечером Артемка, Ванюшка, Таня и я сидели в нашем сарайчике. Я только что
вернулся из Щербиновки. Было темно, пахло  свежим  сеном,  которое  натаскал
сюда Ванюшка. Я невольно вспомнил  далекие  годы,  свое  убежище  под  полом
амбара, ночь, проведенную на таком же пахучем сене вместе с милым  Евсеичем.
Мне стало грустно, как всегда, когда вспоминалось горькое детство. И в то же
время у меня было тепло на сердце: ведь я опять с Артемкой, и мы оба  служим
делу, за которое не жалко и жизнь отдать.
   В этот вечер было грустно не только мне: огорченные тем, что спектакль не
состоялся, все понуро молчали.
   Пришел и Труба. Он пробрался в угол сарая, лег и притворился, будто спит.
Но он не спал, ворочался и вздыхал. Наверно, его мучило раскаяние.
   - Вот, братцы, какого я помещика знал, - сказал будто ни с того ни с сего
Ванюшка. - Всю жизнь он мебель скупал. Получит с мужиков деньги за землю - и
едет в Петербург. Раз даже привез кресло из-под  самого  испанского  короля,
ей-богу. Весь дом мебелью завалил. Ну,  надо  правду  сказать,  мебель  была
красивая. Посидит он немного на голубом кресле, выпьет водки и пересядет  на
турецкий диван, с дивана - на розовое кресло, а там  опять  на  какой-нибудь
диван. И на каждой мебели по  рюмке  спиртного  хватал.  К  вечеру  до  того
набирался, что как зюзя ползал. Его кондрашка и хватила. Так что вы думаете?
Велел он вытащить всю мебель во двор, облить керосином и спалить. Это - чтоб
после его смерти никто на этой мебели сидеть не смел. Вот какой был паразит,
- закончил Ванюшка, неожиданно повернувшись к Трубе.
   - Таня, расскажи и ты что-нибудь, а то ты все молчишь, - попросили мы.
   - Я не умею, - вздохнула Таня.
   - А ты - как умеешь.
   - Ну хорошо, - сказала Таня. - Я про немцев расскажу. Про двух немцев.
   И рассказала вот что.
   Пришли в рудничный поселок Кульбакинский немцы. Были они в серых  куртках
с бронзовыми пуговицами, на головах, по самые брови, - стальные каски,  и  у
всех одинаковые лица: без всякого выражения. Переночевали и пошли дальше,  а
двух оставили.
   Один, худой, был офицер, а другой, короткий и толстый,  -  солдат.  Звали
этого короткого Карл. Поселились они в школе: офицер -  наверху,  а  Карл  -
внизу. Таня с мамой тоже жили в школе, потому что Танина мама была  школьной
уборщицей.
   У Карла были желтые, выцветшие на солнце брови, а  лицо  в  морщинах.  Он
сажал к себе на колени Танину годовалую сестренку  Пашутку  и  забавлял  ее;
блеял овцой, кукарекал, совал девочке в рот свой заскорузлый палец.

   А офицер любил играть на  фисгармонии  и  петь  что-то  тягучее,  наверно
церковное.
   Каждый день, ровно в двенадцать часов, офицер с Карлом шли в тюрьму.
   Тюрьма стояла недалеко от школы, серая, обнесенная высокой стеной  Иногда
оттуда доносились выстрелы. Заслышав их, люди в поселке крестились  Таня  не
раз видела, как раскрывались железные ворота и  во  двор  тюрьмы  белоказаки
вводили арестованных. Это были шахтеры с соседних рудников.
   Что делали офицер с солдатом в тюрьме, Таня не знала. Офицер  возвращался
раньше, шел наверх, садился за  фисгармонию  и  с  чувством  пел.  А  солдат
приходил позже. Вид у него всегда был усталый, сапоги в желтой глине. Он мыл
руки и садился обедать, а пообедавши, сажал на колени Пашутку и забавлял ее.
   Однажды, когда офицер с солдатом ушли в тюрьму, Таня полезла на чердак  и
стала смотреть в слуховое окно. Двор тюрьмы был виден как на ладони. Сначала
во дворе не было никого. Но вот два тюремщика вывели по пояс голого человека
и дали ему лопату. За ними вышел Карл. Иногда человек хватался за  голову  и
падал на землю. Тогда Карл не спеша поднимал его и так же не спеша бил в бок
сапогом. Пришел офицер. Тюремщик завязал человеку платком глаза и  подвел  к
краю ямы. Потом отошел, вынул револьвер и прицелился.
   Выстрела Таня не услышала: в глазах у нее потемнело, ноги подкосились.  А
когда она пришла в себя и опять заглянула в окошко, то увидела, что во дворе
был только один Карл. Он загребал лопатой землю и утаптывал ее сапогами.
   - Убить  их  надо!  -  крикнул  Ванюшка  и  даже  подскочил  на  сене.  -
Гранатой!..
   - А их уже убили, - спокойно  сказала  Таня,  -  Только  не  гранатой,  а
кулаком,
   - Как кулаком? - удивились мы.
   - Да, кулаком, - подтвердила Таня. - Я пошла в Липовку и  все  рассказала
дяде Ивану, маминому брату. Он хитрый, дядя Иван:  днем  в  шахте,  а  ночью
партизанит. Рассказала, а он и  говорит:  "Иди  домой,  а  в  полночь  сними
незаметно с двери болт". Я вернулась,  подстерегла,  когда  Карл  заснул,  и
сняла болт. Ну, они и явились, партизаны. И с  ними  пришел  негр  Джим.  Он
раньше на шахте Гольда работал. Только их заметил казак - часовой. Заметил и
давай стрелять. Немцы вскочили - да на черный ход.  А  там  уже  стоял  Джим
Никсон. Размахнулся он да как даст Карлу кулаком в лоб! Тот даже  не  охнул:
так, мертвый, и упал. За Карлом к двери  подбежал  офицер.  Джим  и  офицера
таким же манером. Обоих убил. Вот какой силы человек!
   Мы сразу все  заговорили.  Артемка  повторял:  "Правильно,  они  сильные,
негры! Я знаю!" Ванюшка свирепо кричал, что, если б Джим не  прикончил  этих
катов, он сам бы пооткручивал им головы. А я доказывал, что  больше  всех  в
этом деле отличилась сама Таня и что ей надо  выхлопотать  от  правительства
награду.
   И тут, не знаю уж почему, Труба вдруг стукнул кулаком по стенке  сарая  и
прорычал:
   - Черт с ним, с этим цилиндром! Объявляй, Артемка, на завтра спектакль!

   ПАРТИЗАНСКИЙ НАЛЕТ
   Но и на следующий день спектакль не состоялся - такая уж выпала ему доля.
На другой день мы готовились совсем к другому делу.
   Только Труба умолк, как вошел связной и велел мне идти к командиру.
   Таня сказала:
   - Нам по пути.
   Мы вышли вместе. На улице было  темно,  пустынно  и  тихо.  Только  лаяли
собаки да квакали  лягушки  на  речке.  Спустя  немного  из  темноты  к  нам
донеслись глухие шаги. Мы уверены были, что это идет наш патруль, но,  когда
шаги слышишь, а того, кто идет, не видишь, почему-то делается  не  по  себе.
Патруль пор