. - А я думала, что ты бредишь. Ну, не  плачь,
может, она и не пропала. Вот придет кастелянша, мы ее и расспросим.
   - Расспросите, тетенька, - попросил Артемка.  -  Я  вам  за  то  штиблеты
починю или еще что...
   - А ну тебя! - засмеялась женщина. - Тебе и говорить-то, по правилам,  не
полагается, а тоже туда: "Починю!"
   Утром пришла кастелянша и принесла парчу и шагрень.
   Обрадованный Артемка спрятал сверток под матрац.
   Через несколько дней его выписали.

   ДЕД ШИШКА ЧУТЬ НЕ ЗАБЫЛ!
   Худой и бледный приехал Артемка в свой город. Он  сильно  ослабел  и  раз
десять отдыхал, пока добрался до будки. А тут еще ключ пропал - наверно, под
скамейкой остался. Пришлось  соседа  Петровича  звать,  чтобы  вместе  замок
отбить.
   - Где ж это тебя носило? - спросил Петрович. - Лица на тебе нету.
   - А вы не знаете? - усмехнулся Артемка. - Ведь вы же меня  в  Ростове  за
плечи трясли.
   Петрович посмотрел, покачал головой и, ничего не  сказав,  ушел.  Артемка
лег на скамейку и заснул.  Спал  он  до  самого  вечера.  А  перед  тем  как
проснуться, видел сон. Очень приятный сон. Будто идет он  по  набережной,  а
рядом с ним Ляся, а на Лясе парчовые туфли. И Пепс тут же,  с  другого  боку
идет. Идет и совсем правильно - даже удивительно, как правильно! -  говорит:
"Вот приеду в Москву и пришлю тебе письмо. А ты садись тогда в поезд и  кати
в Москву. И будем, брат, мы жить вместе. И учиться будем вместе". А Ляся все
на туфли смотрит. А как услышала, что сказал Пепс, то тоже сказала:
   "Видно, и мне надо ехать с  вами,  а  то  как  бы  Артемка  без  меня  не
заболел". И засмеялась. И тут все засмеялись и побежали к зеленой будке квас
пить.
   Проснувшись, Артемка зажег лампу и наскоро привел себя в порядок: умылся,
пригладил волосы, почистился. Потом отрезал от газеты  ленточку,  чтоб  было
чем снять с Лясиной ноги мерку, и пошел к цирку.
   Он шел и думал, что вот  сейчас  увидит  Пепса.  Пепс  засмеется  и,  как
маленького, схватит его на руки и подбросит  вверх.  А  потом  будет  качать
курчавой головой и ужасаться, слушая,  в  какой  переплет  попал  Артемка  в
Ростове. А потом прибежит Ляся и тоже будет ужасаться.  А  может,  Ляся  уже
кончила свой номер и ушла? Нет, не может быть: она всегда  ждет  Кубышку,  а
Кубышка выступает последним номером. Эх, жалко, денег не осталось, а  то  бы
купить белую булку, колбасы и помидоров да у деда в комнате и закусить  всей
компанией! И что это за болезнь была такая, что теперь все есть хочется?..
   Артемка повернул за угол и в недоумении остановился:
   "Что такое? Не туда я попал, что ли?"
   Обычно здесь, при повороте, в глаза падал яркий свет от фонарей, а теперь
впереди была темнота. Но ведь это та самая площадь;  посреди  нее,  заслоняя
звездное небо, темнеет округлая громада цирка. Почему же так темно и  пусто?
Ни фонарей, ни лотков с леденцами и рахат-лукумом, ни мальчишек, что  всегда
здесь снуют, кричат и пересвистываются.
   Артемка медленно двинулся вперед. Он был испуган. У него даже защемило  в
сердце. Он тихонько подошел к воротам цирка и стал всматриваться. На  стенах
по-прежнему висели афиши, но из-за темноты  ничего  нельзя  было  прочитать.
Артемка налег на ворота. Ворота скрипнули, но не подались. Артемка  постоял,
подумал и пошел вдоль стены. В какие щели он ни заглядывал, везде была тьма,
будто весь цирк засыпали углем.
   Тогда Артемка вспомнил, что из дедовой комнаты наружу  выходит  небольшое
окно. Обежав кругом, он взглянул вверх: прутья на окне слабо отсвечивали.
   - Дед! - крикнул Артемка обрадованно и застучал кулаком в стену.
   - Кто там? - сейчас же  отозвалось  из-за  стены.  Голос  был  далекий  и
глухой, но, безусловно, дедов.
   - Дед, это я! - еще больше обрадовался Артемка.
   - Артемка, что ли? - донеслось изнутри.
   - Ну да, Артемка! Отворяй, дедушка, скорей!
   - Так иди на задний ход. Чуешь, на задний! Я сейчас открою.
   Дед вышел с фонарем, посветил Артемке в лицо и сказал:

   - Вернулся? А я думал, так в деревне жить и останешься.
   - В какой деревне? Что ты, дед! Я в больнице был.
   - В больнице? - удивился дед. - Скажи на милость! Придумав, будто Артемка
уехал к тетке в деревню, он до тех пор  всех  в  этом  уверял,  пока  и  сам
поверил.
   - Дед, отчего это все позаперто и фонари потухли?
   - А чего ж им гореть? Кроме меня, тут никого нету.  А  меня  публика  уже
видела. Ей хоть заплати, к примеру, так она меня смотреть не захочет.
   - Как это... никого нету? - Артемка тревожно взглянул в дедово лицо. -  А
куда ж они подевались?
   - Актеры? А кто ж их знает? Куда-нибудь поехали, в другие цирки, значит.
   - И... - У Артемки перехватило дыхание. - И Пепс уехал?
   - Пепс? Пепс, брат, раньше всех отсюда подался... Да ты, я вижу ничего не
знаешь. Ну, пойдем, расскажу тебе, пойдем в мою апартаменту.
   По знакомому коридору, такому теперь пустому, они прошли в комнату деда и
уселись на топчане.
   - Видишь, какое дело, - сказал дед, - покуда  ты  ездил  к  тетке...  или
го... покуда, к примеру, болел, тут опять "Бульбу" ставили. Только  на  этот
раз уже не Пепс Бульбу играл, а дядя Вася. А  Пепсу  роли  не  дали  совсем.
Да... Ну, Пепс, конечно, огорчился Ходит сам не свой. А тут еще  ты  пропал.
Пойдет он, бывало, на базар, походит вокруг будки - и опять  до  меня:  "Где
Артиомка?" Вижу, человек волнуется, я и говорю ему:
   "Уехал он, Артемка твой, к тетке в деревню уехал, а как она, деревня эта,
называется, не помню". Да... А тут уже и борьба  стала  к  концу  подходить.
Кальвини говорит Пепсу "Ты, говорит, не вздумай чего-нибудь выкинуть,  а  то
ты совсем какой-то сумасшедший стал. Чтоб завтра у вас с Гулем  была  ничья.
Будете бороться час, потом ты захромаешь и откажешься бороться".
   - Пепс сильнее Гуля! - не выдержал Артемка.
   - А вот слушай. Только вывесили афишу,  публика  -  к  кассе:  толкаются,
ругаются, перила поломали. И столько в тот  день  билетов  напродавали,  что
даже в оркестр люди набились. Ей-богу, так с музыкантами и сидели. Да... Ну,
вышли, стало быть, они, Пепс и Гуль, поклонились. Публика, как полагается, в
ладоши. Цветы тут, конечно, и все такое. Кальвини проговорил  свои  слова  и
отошел в сторонку, свисток держит. И тут, братец мой, случилось такое,  чего
я отродясь не видал. Гуль и глазом не  моргнул,  как  Пепс  поднял  его  над
головой, покрутил мельницей - и прямо на лопатки, в одну  секунду.  Понятно?
Задергался Гуль, да где там: как гвоздями его Пепс  пришил!  У  публики  дух
зашелся - онемели  все.  А  Пепс  повернул  голову  к  Кальвини  и  говорит:
"Свисти!" Кальвини растопырил руки и  стоит  истуканом.  "Свисти!"  -  опять
говорит ему Пепс. Тот стоит, глаза выпучил. А тут публика пришла в  себя  да
как грохнет!.. Я думал, купол  обвалится.  Видит  Пепс:  не  хочет  Кальвини
свистеть. Вскочил, вырвал у него свисток, да  сам  и  засвистел.  В  публике
хохот, крик, свист - ну прямо сдурели все. Гуль встал, красный,  как  бурак,
да Пепса ба-ах кулаком. А Пепс поднял руку вверх и говорит:  "Гуль  не  есть
борец. Гуль есть хулиган,  барахл„!"  Так  и  сказал,  ей-богу:  "Ху-ли-ган,
барахл„!" - а потом повернулся и ушел.
   И дед принялся рассказывать, как пять лет назад тоже  вот  боролся  турок
Абрек с чемпионом мира Карадье и какой тогда скандал вышел.
   Но Артемка уже не слушал. Он сидел на топчане, понурив голову, и ему было
так тоскливо, так одиноко, будто весь мир опустел, как этот цирк.
   - Дед, - сказал он, - я хоть к тебе ходить буду. Скучно мне.
   - Что ж, ходи, - согласился дед. - Ходи, я против  не  имею.  -  И  вдруг
вспомнил: - Да, чуть не забыл!.. В ту ночь Пепс до меня заходил,  вот  когда
Гуля положил, "Что такое, - говорю ему, - голубь ты мой?" А он мне:
   "Господин Шишка! (Так и сказал, ей-богу!). Господин Шишка, я  сейчас  еду
от этот город. Скажите ваш внук, я очень хорошо помню свой  слово".  И  так,
брат, мне руку сдавил, что я аж крякнул... Стой, еще вспомнил...  Та...  как
ее... ну, что по канату ходила... Ляся, что ли?..  так  она  тоже  прощаться
приходила. И тоже просила: "Скажи, - говорит, - Артемке, что  я  ему  письмо
напишу". Понял? Письмо, значит...
   - Дед! - крикнул Артемка. - Да чего же ты сразу не сказал. Такие слова, а
ты молчал!..
   - Ну, забыл, - сказал дед. - Знаешь, старый ум. Что давно было, помню,  а
теперешнее голова не держит, хоть ты что ей...
   - Ах, дед, дед! - любовно пожурил Артемка и, положив свою  руку  на  руку
старика, от души предложил: - Давай я тебе  и  другой  сапог  починю.  Дырка
какая!..
   1939.



   Иван Василенко.
   Заколдованный спектакль.


   ВСТРЕЧА НОЧЬЮ
   Мне только что исполнилось пятнадцать лет. Я  был  разведчиком  в  отряде
товарища Дмитрия. Однажды летней безлунной ночью я возвращался из Щербиновки
в Припекино, где  находился  наш  отряд.  Край  этот  кишел  тогда  немцами,
белоказаками, гайдамаками,  и  я,  заслышав  издалека  лошадиный  топот  или
неясный говор, падал на землю и бесшумно полз по жнивью.
   В одном месте, свернув с дороги в рощу,  я  услышал  сдержанный  говор  и
остановился, затаив дыхание.  Я  стал  прислушиваться.  Разговаривали  двое.
Голос одного был густой,  утробный,  другого  -  ломкий,  как  у  подростка.
Разговаривали они тихо, и за стуком своего сердца я почти  ничего  разобрать
не мог. Но вот налетел ветерок, прошелестел в кустах и донес слова молодого:
   - А жить все равно хочется. Я проживу сто лет.
   В  звуках  этого  голоса,  чуть  надтреснутого,  но  душевного,  я  вдруг
почувствовал что-то давно знакомое, родное.
   Меня так и потянуло к этим людям.
   Неслышно ступая, я подошел совсем близко, присел за кустом и  всмотрелся.
На крохотной полянке лежали два человека. При свете звезд  я  мог  различить
только, что один был взрослый, а другой юнец, должно быть моих лет.
   - Смотри, сколько звезд  высыпало!  -  сказал  молодой  -  Иные  голубые,
большущие, а иные - как золотые пчелки И все мигают
   - Звезды! - вздохнул бас. - Что в них толку! Вот если б они нам  сказали,
убрались уже гайдамаки из балки или еще сидят там, чертопхаи проклятые,  нет
на них погибели!
   Услышав, что поблизости гайдамаки, я решил обязательно  выведать  у  этих
людей, где они их встретили, и вышел из кустов на полянку
   - Здравствуйте Кажется, на попутчиков набрел.
   Лежавших точно подбросило. Мгновенно они оказались на ногах. Один,  очень
длинный, согнулся и нырнул в кусты; парнишка же поднял над головой  палку  и
погрозил;
   - Подойди только! Как тресну топором, так язык и высунешь.
   - Дай ему! - посоветовал из кустов бас.
   Я слегка попятился:
   - Да что вы!.. Я ж свой... Я рабочий  с  рудника...  Молодой  всмотрелся,
сделал два-три шага ко мне, опять всмотрелся и рассмеялся:
   - Ага, испугался! Да это не топор, это сук.
   Длинный тоже вышел из кустов. Он осторожно обошел вокруг  меня  и  строго
сказал:
   - Счастье твое, что ты  вовремя  отозвался.  А  то  я  уже  хотел  дубину
выломать. Куда идешь? В Припеки-но? - Длинный посопел. - А  не  знаешь,  кто
там сейчас?
   Голос его стал заискивающий. Я, конечно, промолчал. Не дождавшись ответа,
он вытянул из-за пазухи кисет, оторвал всем по кусочку шершавой бумаги:
   - Закуривайте! - и чиркнул зажигалкой.
   В темноту посыпались красные искры, вспыхнул слабенький огонек и  осветил
нос, похожий на клюв, впалые небритые щеки в глубоких морщинах, тонкие губы.
В свежем воздухе запахло дымком махорки.
   Потом  к  огоньку  наклонился  молодой.  И  я  увидел  добрые  губы,  нос
гургулькой и то выражение на ширококостном, но худом лице, которое  означало
полную готовность и в дружбу вступить и, в случае чего, палкой огреть.
   И тут мою память точно солнцем осветило. Мне  вспомнились  далекие  годы,
бурая стена харчевни посреди  базара,  полированная  шкатулка  с  безобразно
проломанным боком и  вихрастый  мальчишка,  который  утешал  меня  как  мог:
"Ничего, починим... Еще лучше будет!"
   - Артемка... - сказал я тихо.
   Цигарка в губах парнишки дрогнула. Он вскинул на меня глаза, поморгал  и,
выхватив из рук длинного зажигалку, поднес ее к моему лицу. Поднес и  замер,
так и впившись в меня глазами.
   Но я уже видел, что он узнал меня. Я ждал его первого слова.
   - Костя... - сказал он и  выронил  зажигалку.  Обеими  руками  он  крепко
схватил меня за плечи. - Костя ты этакий, друг!.. Вот где встретились!
   Мы обнялись.  Мне  даже  показалось,  что  щека  его  влажная.  Вдруг  он
оттолкнул меня и серьезно спросил:
   - Ну, а волшебные шкатулки научился делать? Помнишь, ты  обещал  подарить
мне самую лучшую.

   Так за много верст от  родного  города  темной  ночью  встретил  я  друга
детства, которого не видел пять с лишним лет.
   Я подробно расспросил про гайдамаков, что встретились им в  балке,  и  на
всякий случай решил переждать здесь,  чтоб  утром  проследить  за  движением
вражьего отряда.
   Мы забрались в глубь рощи. Длинный подложил под  голову  кулак  и  тотчас
заснул. А мы  с  Артемкой,  пока  проплывала  над  нами  тихая  южная  ночь,
рассказали друг другу о своей жизни.
   Мой рассказ был короткий. Хотя за эти годы  я  переменил  многих  хозяев:
работал и подручным слесарем в Луганском заводе  Гартмана,  и  откатчиком  в
Чистяковском руднике, и упаковщиком на солеварнях в Бахмуте, -  время  текло
однообразно: работа - сон, сон - работа. Только  революция  перевернула  всю
жизнь. Сразу светлее стало. Конечно, и я от других не отставал. Где взрослые
рабочие, там и я. Книжки стал читать, газеты. Но  тут  в  Донбасс  вкатились
немцы, за немцами - гайдамаки, красновцы, дроздовцы.  Рабочие,  конечно,  за
оружие. Многие с Ворошиловым ушли, а я как попал в отряд к товарищу Дмитрию,
да так с ним и не разлучаюсь. Отряд небольшой, зато  маневренный.  Узнал  не
один белогвардеец, почем фунт лиха.
   - Значит, воюешь? - с завистью спросил Артемка.
   - Больше в разведке нахожусь. Ну, а ты? Расскажи  про  наш  город.  Давно
оттуда?
   Артемка вздохнул:
   - Давно. После того как закопали мы с тобой шкатулку, прожил  я  в  своей
будке чуть больше года. А там как поехал искать борца одного, негра, так  до
этого дня судьба меня и носит.
   И Артемка рассказал о всех своих приключениях в цирке  и  у  гимназистов,
вплоть до  того  дня,  когда  он  схватил  коробку  с  парчой  и  шагреневым
бумажником и помчался на вокзал, чтобы ехать в Москву, к негру Пепсу.

   ПО БЕЛУ СВЕТУ
   Рассказывал он долго, но я его не  прерывал.  Казалось,  рассказ  Артемки
слушала даже роща, притихшая в теплом неподвижном воздухе.
   - До Никитовки, - говорил он, - я, брат, ехал, не помня себя от  радости.
А в Никитовке мою  радость  как  рукой  сняло.  В  вагон,  понимаешь,  вошел
черноусый мужчина. Присмотрелся и спрашивает: "Шишкин  внук?"  Ну  и  я  его
узнал. В цирке  он  у  нас  работал,  наездником.  В  афишах  его  Вильямсом
объявляли, а на самом деле был он Никифор. Я все ему и рассказал. Он слушал,
глядел в сторону, потом фыркнул и говорит: "Путаешь  ты  что-то,  мальчишка,
или твой Пепс путает. Борется он в Киеве, а зовет тебя в Москву".  Я  только
усмехнулся. "Нет, - говорю, - не в Киеве, а  в  Москве.  Я  знаю".  Он  даже
рассердился. "Его, - говорит, - из Москвы еще три  месяца  назад  губернатор
выслал. У Крутикова он борется, в Киеве, понятно? И Кречет там, и дядя Вася,
и Норкин под голубой маской". Вынул он из кармана газету - как сейчас помню,
старую, с оторванным углом - и развернул передо мной.  "Это,  -  говорит,  -
"Киевская мысль". А вот объявления. Читай". Строчки так и  запрыгали:  "Цирк
Крутикова... Полет четырех чертей... Ежедневно французская борьба... Голубая
маска против черного Чемберса Пепса..." У  меня  и  газета  из  рук  выпала.
Смотрю я на Вильямса этого и шепчу: "Как же это? А письмо?.." - "А ну, дай!"
Я за коробку. Открываю, а  она  не  открывается:  руки  как  неживые  стали.
Выскользнула она и под лавку покатилась.  Вильямс  поднял,  открыл  И  вынул
письмо. Лежало оно у меня в коричневом бумажнике,  что  я  Пепсу  в  подарок
сшил. "Да, - говорит, -  правильно:  зовет  в  Москву.  Чудно!"  Потом  стал
штемпель на конверте разглядывать. Разглядел и вернул  мне  письмо.  "На,  -
говорит. - Никакого у тебя, Шишкин внук, соображения нету.  Этому  ж  письму
полгода". Ну, прямо убил он меня.
   До Бахмута я слова выговорить от горя не мог, а в Бахмуте пришел в  себя,
бросился к кассиру и стал его просить, чтоб переменил он мне билет с  Москвы
на Киев. Кассир, конечно, посмеялся, а потом рассердился и захлопнул окошко.
И поехал я, брат, зайцем. Меня вытаскивали из-под лавки, ругали, вышвыривали
из вагона. Я дожидался следующего поезда и ехал дальше. Иной раз и били.  Но
я не плакал. Обидно только было: деньги-то ведь я за билет заплатил!
   До Киева  оставалось  все  меньше  и  меньше.  И  вдруг,  понимаешь,  все
пассажирские поезда  стали.  Стоят,  а  мимо  них  один  за  другим  эшелоны
покатили. Из товарных вагонов солдатские песни  несутся,  крики,  руготня...
Платформы так и мелькают, а на платформах пушки дулами вверх стоят, в  серый
брезент закутанные. Тут я понял: война!
   Ну как, думаю, до Киева добраться? На мое счастье, показались богомольцы.
Шли они гуськом, в лаптях, с котомками на спинах. Впереди - поп.  "Куда  это
они?" - спрашиваю у станционного сторожа. "А в Киев, в Лавру Печерскую".  Я,
конечно, и зашагал с ними. Дней десять не отставал. Люди спрашивают:  "Какие
ж у тебя грехи, у такого маленького?" А я им: "Да я не по грехам, я по  делу
иду".
   И вот на утренней зорьке засияли золотые купола... Шагал я  все  время  в
хвосте у богомольцев, а тут вырвался вперед и побежал.
   Долго я плутал на окраине  между  какими-то  закоптелыми  мастерскими  из
красного  кирпича,  пока  выбрался  на  Николаевскую  улицу:  там,  как  мне
объяснили, и был цирк Крутикова. Стал я и смотрю по сторонам. Боже ж ты мой,
какие огромные да красивые дома! Целых семь этажей насчитал я в одном  доме.
А вверху, над самой крышей, чудовища вылеплены:  головы  человечьи,  а  лапы
звериные! Но вот беда: нигде не видно  цирка.  Спрашиваю  одного  прохожего:
"Дедушка, где ж он есть, цирк?" - "Да вот же он, вот". И показывает рукой на
каменный дом с круглым верхом. А я-то думал,  что  все  цирки  деревянные  и
обязательно посреди площади стоят. Подхожу к  этому  дому  -  действительно,
афиши висят. Только были они такие старые, так выцвели на  солнце,  что  мое
сердце будто обручом сдавило: почувствовал я недоброе.
   Три раза швейцар в галунах выгонял меня из передней, пока не  разобрался,
что Пепс и на самом деле писал мне письмо.  А  когда  разобрался,  так  даже
присвистнул:
   "Ищи ветра в поле! В Будапешт укатил твой негр. Езжай, догоняй".
   Я - на  вокзал.  То  к  одному  пассажиру  подойду,  то  к  другому.  Все
расспрашиваю, как в Будапешт проехать. Пассажиры, конечно, смеются.  А  одна
женщина - такая белолицая, в черной накидке - дала  мне  бублик  и  сказала,
чтоб я в больницу шел.
   В больницу я, конечно, не пошел, а бублик съел: очень голодный был.  Съел
и опять пошел в цирк, к швейцару. Может, думал, хоть  он  расскажет,  как  в
Будапешт проехать. Он и рассказал. "Во-первых,  -  говорит,  -  Будапешт  за
границей, а за границу  ездят  только  господа  да  актеры.  Во-вторых,  там
по-русски не понимают". - "Что ж, - говорю, - я по-ихнему  научусь.  Мне  бы
только доехать". А он мне: "Да пойми ж ты, голова садовая, с этим Будапештом
мы сейчас воюем. Через фронт, что ли, поедешь!"
   И тут я понял окончательно, что Пепса мне не найти, что я  один  на  всем
свете...
   Ночевал я где-то на Подоле, в заброшенной  лавке,  -  продолжал  Артемка,
прокашлявшись, - а  утром  побрел  назад,  в  свой  город,  к  своей  будке.
Последний гривенник истратил еще перед Киевом, а тут, будто назло, так  есть
хотелось, что хоть забор грызи. Что делать?  Просить?  Совестно.  Правда,  в
жестяной  коробке,  в  самом  глубоком  кармашке  бу