мажника,  лежали  совсем
новенькие часы с серебристым циферблатом. Но я скорей  себя  голодом  уморил
бы, чем продал подарок Пепса
   Так вот и шел, голодный, до первой деревни. А там нанялся  снопы  на  ток
таскать. В другой деревне арбузы помогал с бахчи снимать Кое-как добрался до
Черкасс. Черкассы - город зеленый, уютный. Прямо удивительно,  как  напомнил
он мне наш город. И сапожные будки на базаре такие же, как у нас,  -  ветхие
да закоптелые. В одной сидит дед. Вызвался я ему помочь  -  и  поработал  до
вечера. Старик только поглядывал да похваливал А потом и сказал:  "Оставайся
у меня за харчи, сверх того засчитаю тебе по рублю в месяц". Я подумал:  "По
рублю в месяц - к весне восемь целковых, будет на что инструмент купить".  И
остался.
   Старик сначала был ласков, работой не донимал,  так  что  я  иной  раз  и
книжки почитывал.  Но,  только  сорвался  первый  снег,  старика  будто  кто
подменил. Пришлось мне и сапоги тачать, и дедову  внучку  нянчить,  и  белье
стирать. Пока стояли морозы, я терпел, но только  затрещал  на  Днепре  лед,
треснуло и мое терпение. "Знаешь что, дедуся, - скачал я  хозяину:  -  давай
мои восемь целковых - и ну тебя  к  богу".  Дед  дал  трешницу,  вздохнул  и
прибавил еще восемь гривен. Обманул, но на инструмент  хватило.  Там  же,  в
Черкассах,  купил  я  железную  лапку,  шило,  дратву  -  и  пошел  холодным
сапожником от села к селу. Заходил и в города,  но  больше  для  того,  чтоб
поискать интересную книжку. Много я тогда прочел: и жития святых, и  былины,
и стихи Некрасова, и  "Графа  Монте-Кристо".  В  Кременчуге  купил  "Историю
государства российского" и таскал за спиной  эти  толстые  книжки,  пока  не
дочитал до конца. Но больше всего читал пьесы. Ну прямо  страсть  у  меня  к
ним. И, конечно, если где был театр, я там обязательно задерживался.
   Днем ходил по дворам, чинил всякую рвань, а только  начинало  темнеть,  я
уже около театра. Проберусь на галерку и сижу там, сам не  свой  Бывал  и  в
цирках ..
   Голос у Артемки прервался. Он наклонился ко мне так, что я совсем  близко
увидел в темноте его глаза, и зашептал:
   - Забрел я раз в Екатеринослав. Подхожу к тумбе, чтоб прочитать афишу,  и
вдруг у меня по телу будто мурашки побежали. На  афише  слова:  "Канатоходец
мадемуазель Мари". Я еще раз прочитал и без памяти бросился  к  цирку.  Цирк
там огромный, строгий такой. Стал я около подъезда, а войти боюсь. "Буду,  -
думаю, - стоять, пока она не  покажется:  может,  на  репетицию  пройдет,  а
может, с репетиции. А не ее, так Кубышку сперва  замечу:  они  ж  вместе  по
циркам ездят". И вот стою я час, другой, третий... Люди туда-сюда ходят -  и
обыкновенные и на цирковых похожие, - а ни Ляся, ни Кубышка не показываются.
Так и стоял до вечера, даже ноги затекли. Вечером купил  билет  и  полез  на
галерку. Вцепился там пальцами в перила и не свожу глаз с красной  портьеры,
из-за которой артисты выбегают В антракте люди гулять пошли, а я все стою да
на портьеру смотрю. И вот -  было  это  уже  в  третьем  отделении  -  вышли
униформисты, натянули стальной канат. Дирижер взмахнул палочкой, и музыканты
заиграли вальс... понимаешь, тот самый, под который  всегда  Ляся  выходила.
"Осенний сон" называется... Грустный такой, тревожный...  "Ну,  -  думаю,  -
значит, это Ляся, значит, она..." Весь так и сжался...
   Артемка помолчал, а когда опять заговорил, голос у него был хриплый:
   - Ну, а вышла совсем другая... Вот когда меня тоска взяла! Я из  цирка  -
да в лавку. Купил перцовки и потянул прямо из горлышка. Давлюсь,  кашляю,  а
пью. И не помню уж, как опять около цирка очутился.  Огни  потушены,  кругом
темно, я ж все стучу в дверь, все прошу, чтоб меня к Лясе пустили...
   Так я ее нигде и не встретил. А парчу, из которой обещал ей туфли  сшить,
и до сих пор все еще берегу. Да-а...
   Работал я и на заводе, и на обувной фабрике, и  в  мебельной  мастерской.
Даже гробы делал. Но  это  больше  зимой.  Летом  же  клал  в  кошелку  свои
сапожничьи инструменты - давай опять вымеривать дороги.
   Конечно, пробовал я и в театр поступить, хоть на самые маленькие  рольки.
Особенно после того, как царю  по  шапке  дали.  Раз  царя,  думаю,  нет,  а
городовые попрятались, в театр меня примут. Куда  там!  И  разговаривать  не
стали.
   И вот свела меня судьба с этим человеком.  -  Артемка  кивнул  в  сторону
спящего. - Было это в Харькове. Сидел я в  одном  дворе  на  своей  складной
скамеечке и чинил кухаркины башмаки. Двор - как колодец:  круглый,  высокий,
гулкий.  Вдруг  кто-то  басом  как  закричит:  "Дрова-а  колоть!..   Дрова-а
пили-ить!.." Не голос, а гудок пароходный. Оглянулся - смотрю, стоит человек
на таких длинных на худых ногах, будто то не ноги, а ходули. И  шея  у  него
длинная, и нос, и руки. А лицо загорелое, все в морщинах, в серой щетине. За
поясом - топор, за спиной -  пила.  Открыл  он  рот  и  опять  как  загудит:
"Дрова-а коло-оть!.. Дрова-а пили-ить!.." Но никто даже из окна не выглянул.
Подождал он, протянул вперед руку и страшным голосом запел:
   Жил-был король когда-то.
   При нем блоха жила.
   Милей родного брата
   Она ему была
   Блоха?
   Ха- ха!
   Ха-ха!
   И понимаешь, как пропоет это "ха-ха", так аж стекла в парадных  зазвенят.
Тут  из  окон  повысовывались  головы.  Смотрят  люди  и  удивляются  такому
голосищу. Человек вытер длинные, как  у  китайцев,  усы  и  сказал:  "Теперь
прочту вам, граждане, "Зайцы". А "Зайцы" - это такая сказка для взрослых,  я
ее в чтеце-декламаторе читал и наизусть запомнил. Ты не слыхал? Это про  то,
как зайцы просили у своего воеводы-медведя капусты, а тот их послал в пустой
огород. Читает человек эту сказку, а меня так и подмывает вмешаться.  А  как
сделал он страшную рожу да как зарычал медвежьим голосом:
   Как вы смели собираться?
   Как вы смели в кучи жаться?
   Только лапой наступлю -
   Разом всех передавлю! -

   я не выдержал, вскочил и жалобно, так, по-заячьи, ответил:
   Но у нас в желудках пусто,
   И хотели б мы капусты.
   Человек повернул ко мне лицо - и слова сказать не может.  Только  смотрит
да удивляется. А я опять сел на скамейку и застучал молотком.
   Со всех этажей полетели керенки. Человек собрал их,  подсчитал,  немножко
сунул себе в карман, а остальные на ладони протянул мне. "Что ты!  -  говорю
ему. - Не надо!" Он пожал плечом и  пошел  со  двора.  И,  понимаешь,  будто
веревкой потянул меня за собой. Я обточил каблуки и бросил штиблеты  кухарке
в окно, а сам скорей на улицу. Догнал, когда он  заворачивал  уже  за  угол.
"Знаешь что? - сказал я ему. - Давай ходить вместе. Я  все  на  свете  стихи
знаю". А он мне: "Дурак! Я ж пильщик". - "Ну и что  ж,  что  пильщик!  Ты  -
пильщик, я - сапожник. Вот и ладно будет". Он подумал и протянул  мне  руку.
"Труба", - говорит. "Какая труба?" - спрашиваю. "Фамилия моя, -  говорит,  -
Труба. А зовут Матвей. Ясно?" - "Ну, - говорю, - ясно".
   С тех пор и не расстаемся.
   Он с топором ходит да с пилой, я - с шилом да железной лапкой. Зайдем  во
двор и работаем, каждый по своей специальности. А нету работы,  станем  один
против другого и представляем. Он - Отелло, я - Яго; он - Несчастливцева,  я
- Аркашку...
   - Да кто ж он такой? - удивился я.
   - А никто, - добродушно ответил Артемка. - Пильщик, и все. Только тоже  к
театру желание имеет. Ну, прямо как болезнь его точит. А толку что!  Сколько
ни ходил по театрам,  сколько  ни  просился  в  актеры,  никто  внимания  не
обращает. "Тебе, - говорят, - только жирафа изображать". Оба мы одним  лыком
шиты. - Он усмехнулся. - Ну, а все-таки в театр мы попали. Хоть на  короткое
время, а попали. Как  смазал  Керенский  пятки  и  в  Харькове  образовалась
советская власть, мы с Трубой сочинили заявление и прямо в Совет  депутатов.
За столом там сидел один слесарь с паровозостроительного, Крутоверцев.  "Как
же, - говорит, - я вас знаю. Вы и в наш двор заходили. Дело доброе. Сейчас я
вам мандат выпишу. Берите дом купца Мандрыкина и открывайте  клуб  кустарей.
Постройте сцену и все прочее". Тут и Труба повеселел. "Вот это, - говорит, -
власть! Есть-таки правда на свете!"
   Собрали  мы  часовщиков,  портных,  лудильщиков  и  собственными   руками
переделали купеческие  хоромы  в  клуб.  Тем  временем  товарищ  Крутоверцев
подыскал нам режиссера, хорошего такого старикана.  Короче,  завелся  у  нас
свой театр. Поначалу приготовили мы Бедность не порок". Я -  в  роли  Любима
Торцова, Труба - Гордей Торцов. И только разослали пригласительные билеты  -
на тебе: немцы! Будь они прокляты! Еле ноги унесли мы из Харькова.
   С тех пор и блуждаем. То на гайдамаков, как  сегодня,  наткнемся,  то  на
казаков. Потеряли топор, пилу махновцы отняли,  мой  сапожный  инструмент  в
Харькове остался. Так и мыкаемся...

   К НАМ В ОТРЯД
   Небо на востоке уже позеленело, когда Артемка кончил свой рассказ.
   Теперь я видел своего друга ясно. Да, изменился  он.  И  не  в  том  была
главная перемена, что вытянулся, что над губами появился пушок,  а  в  новом
выражении лица. Говорит, смеется, а  все  будто  прислушивается  к  чему-то,
будто все чего-то ждет.
   - Куда ж вы теперь? - спросил я. Артемка махнул рукой на север.
   - Я б уже давно там был, да разве с ним проскочишь незаметно!
   Он сурово оглядел своего спутника, но не выдержал и усмехнулся:
   - Видишь, какая верста!
   Когда Артемка рассказывал о своих приключениях у гимназистов, я все время
думал, что за человек с корзиной, по имени Дмитрий Дмитриевич, прятал у него
в будке нелегальные книжки. Уж очень,  по  описанию  Артемки,  похож  он  на
нашего командира, на товарища Дмитрия. Теперь я спросил:
   - А не помнишь, как  была  фамилия  того  человека  с  корзиной?  Дмитрия
Дмитриевича?
   - Попов, - без затруднения ответил Артемка. - А что?
   - Попов! - воскликнул я. - Ну, так это командир нашего отряда.
   - Да неужто? - обрадовался Артемка. - Вот бы повидать его!
   - Что ж повидать! Вам бы совсем в наш отряд зачислиться.  Как  ты  насчет
этого?
   - Я?.. Господи!.. - всплеснул Артемка руками. - Да хоть сию минуту!
   Он наклонился к Трубе и затормошил его:
   - Вставай! Будет тебе спать. Пошли!.. Я  на  часок  отлучился,  узнал,  в
каком направлении ушли из балки гайдамаки, и опять вернулся в рощу.
   Через несколько минут мы уже шагали по степи. Взошло солнце, и вся степь,
окропленная росой, так  и  заискрилась,  так  и  зазвенела  от  пения  птиц,
пересвистывания сусликов, скрипа сверчков. Мы шли веселые,  и  нам  даже  не
хотелось спать, хотя всю ночь мы с Артемкой за разговорами глаз не сомкнули.
   Впереди шагал Труба. Решение Артемки вступить в отряд он выслушал  молча,
хмыкнул и перекинул через плечо тощий мешок с сухарями. Так, молча,  и  шел.
Но вид ожившей под солнцем степи затронул в нем какие-то чувства.  Он  вдруг
подогнул ноги, а руки с опущенными вниз кистями поднял  до  уровня  плеч  и,
сделавшись  похожим  на  суслика,  когда  тот  стоит  на  задних  лапках   и
перекликается со своими товарищами, свистнул. Ему тотчас  ответил  настоящий
суслик, за ним - другой, за другим - третий. Труба хитровато подмигнул:
   - Вот как я их обдурил!
   И, довольный, зашагал дальше. Он то звенел жаворонком, то плакал чибисом,
то скрипел кузнечиком, пока вдали не показались двое всадников с винтовками.
Тут Труба охнул и присел за копной.

   "Неужели казаки?" - подумал я. Но всмотрелся и узнал наших. Впереди  ехал
богатырь Дукачев, шахтер с Чистяковского рудника. Издали он казался скачущим
монументом.  Другой  всадник  все  время  взмахивал  руками,   будто   хотел
оторваться от седла и полететь впереди  лошади.  Конечно,  это  был  Ванюшка
Брындин, коротконогий весельчак из деревни Тузловки.  Всадники  доскакали  и
круто остановили лошадей.
   - Ты где пропадал? - сердито крикнул Дукачев. С широкого и такого темного
лица, будто с него до сих пор не сошла угольная пыль, смотрели строгие серые
глаза, но я отлично понимал, что Дукачев делает только вид, будто сердится.
   Я рассказал о гайдамаках, потом кивнул на Артемку:
   - Друга вот встретил. Пять лет не видались.
   - Слыхал? - подскочил  Ванюшка  в  седле.  -  Друга  дорогого  встречает,
тары-бары растабарывает, а мы гоняй из-за него лошадей!
   Он хотел еще что-то сказать, но вдруг схватился за винтовку:
   - Товарищ Дукачев, гляди!
   Из-за копны высовывалась рыжая кепка.
   Артемка смущенно улыбнулся.
   - Его гайдамаки шомполами побили, так  он  теперь  боится  всех,  у  кого
винтовки... Вылазь, - ласково сказал он, - не бойся.
   - А я и не боюсь, - басом ответила кепка. -  Я  тут  харчишки  на  всякий
случай прятал.
   С выражением деловитой озабоченности из-за копны вылез  Труба.  Кони  под
всадниками беспокойно переступили ногами.
   - Это что за чучело? - удивился Дукачев.
   - Это свой... В общем, подходящие люди. Актеры, - сбивчиво сказал я. -  К
нам в отряд зачисляться хотят.
   - Во! -  повернулся  Дукачев  к  Ванюшке  с  едва  заметной  усмешкой.  -
Пополнение... - Но тут же сдвинул брови и сурово сказал: - Бойцы нам  нужны,
а не актеры. Балагуров у нас и своих хватает. Ну, да это дело командира.  Ты
там был? - спросил он меня.
   - Был, - ответил я.
   - Садись на коня и скачи  со  мной.  Актеров  Ванюшка  приведет.  Слезай,
Ванюшка.
   - Чего? - сделал Ванюшка вид, будто не понимает. - Того. Слезай,  и  все.
Костю надо к командиру доставить.
   Ванюшка нехотя полез с коня:
   - Дослужился - к актерам в поводыри... Я взобрался на поджарую  Ласточку,
и мы поскакали. Миновали посты, обогнули высокий черный конус  террикона1  с
висевшей над самой вершиной вагонеткой (в ней сидел, никому не видимый,  наш
наблюдатель) и въехали в бурую от пыли улицу. Тут только придержали коней  и
поехали шагом. Я спросил:
   - А что, правду говорят, будто поблизости где-то негр работал забойщиком?
   - Ну, правду, - просто ответил Дукачев. - Чего ж тут особенного?
   - Да так это я... А случайно не знаете, как его звали?
   - Негра? Джимом звали. Джим Никсон, А что?
   - Джи-имом... - разочарованно протянул  я  и  больше  уже  ни  о  чем  не
спрашивал.

   ВИНТОВКА
   Домики  поселка  Припекино  скучились  вокруг  шахты,  которую   когда-то
разрабатывали французские  акционеры.  Шахта  бездействовала  и  поэтому  не
привлекала к себе внимания белых. Наш отряд и разместился здесь. Недалеко от
поселка начинались глубокие овраги, дальше шумел камыш, а еще дальше  темной
зубчатой стеной тянулся лес. Все это было тоже на руку отряду:  если  мы  не
хотели принять неравный бой,  то  быстро  оставляли  поселок  и  исчезали  в
оврагах или в лесу.
   Командир помещался во втором этаже серого  угрюмого  здания,  где  раньше
была контора. Увидя меня из окна, он покачал головой  Я  быстро  взбежал  по
ступенькам и раскрыл дверь. Командир стоял у  стола,  коренастый,  с  седыми
висками, в потертой кожаной тужурке.
   - Почему опоздал? - поднял он на меня свои темные спокойные глаза.
   Я объяснил.
   - Много в Щербиновке офицеров?
   - А там одни офицеры да юнкера. Да еще кадеты.  Это  ж  не  казаки,  это,
кажется, дроздовцы. Оружия у них много.  Я  так  понял,  что  они  скоро  из
Щербиновки уйдут догонять своих.
   - Да.. - раздумчиво сказал командир, - оружия у них  должно  быть  много.
Ну, отдыхай пока.
   - Дмитрий Дмитриевич, - сказал я,  считая,  что  служебный  разговор  уже
окончен и командира можно называть по имени-отчеству, - вам до революции  не
приходилось распространять книжки? Те вот, недозволенные?
   - Приходилось. Все мы распространяли. А что?
   - Так... Может, и до самого моря пробирались?
   - Пробирался и до самого моря. Да в чем дело?
   - Это я просто так. А можно к вам привести своего Друга?
   Я рассказал о встрече с Артемкой, не называя его по имени.
   Командир подумал.
   - Приведи на митинг, там и поговорю с ним. Сегодня к нам  еще  семнадцать
шахтеров прибыло.
   Я спустился вниз и пошел встречать Артемку.
   В каждом дворе курился очажок, и от курного угля во всем  поселке  пахло,
как в кузнице. Походной кухни в нашем отряде еще не было,  люди  обслуживали
сами себя: кто пек в золе картошку, кто варил в котелке кулеш,  кто  кипятил
чайник. Партизаны  сидели  на  завалинках,  лежали  в  тени  под  деревьями,
группами расхаживали по улицам.  На  одних  были  солдатские  гимнастерки  и
башмаки с желтыми обмотками, на других  -  обыкновенные  пиджаки,  и  только
перекинутые через плечо винтовки показывали, что это народ военный.
   Выйдя за околицу, я тотчас увидел вдали знакомые три фигуры.  Над  степью
дрожало марево, и мне казалось, что они бредут по колено в воде.  Я  побежал
им навстречу.
   - Принимай приятелей, - дружелюбно кивнул Ванюшка. Видимо, по  дороге  он
успел с ними и познакомиться и сойтись. - Ничего, народ занятный.  Только  в
военном деле ни  бум-бум  не  смыслят.  -  Ванюшка  покрутил  головой.  -  Я
спрашиваю: "Что такое ложа?". А этот вот, длинный,  отвечает:  "Ложа  -  это
место такое в театре, для публики". Вот как  он  про  винтовку  понимает,  -
Ничего, - без обиды  сказал  Артемка,  -  научимся.  Все  четверо  -  Труба,
Артемка, Ванюшка и я - расположились в  деревянном  сарайчике  с  продранной
крышей]. Через крышу виден был голубой кусок неба,  и  все  время  доносился
шелест липы, протянувшей над нашей "квартирой" свои ветки.
   Труба оказался отличным поваром: из горсти пшена, кусочка старого сала  и
пучка укропа он сварил такую вкусную, ароматную кашу, что Ванюшка выскреб из
котелка все до последней крупинки да еще и ложку облизал. После обеда  Труба
растянулся на полу с явным намерением поспать. Заметив это,  Ванюшка  принял
строгий вид:
   - Ты что? Военного дела не знаешь, а под голову мешок? Я вижу,  ты  спать
горазд.
   Он взял прислоненную к стене винтовку и принялся разбирать ее:
   - Во, гляди да запоминай. Это вот ствол. Чему он служит?  Он  служит  для
направления полета пули, понял? Ну, повтори.
   Труба добросовестно повторял. Иногда он  брал  часть  винтовки  и  слегка
подбрасывал на ладони, будто  вся  сила  магазинной  коробки  или  ствольной
накладки заключалась в их весе.
   Артемка сидел тут же и беззвучно  шевелил  губами.  Разобранные  части  в
беспорядке валялись на полу.
   - А теперь смотри, как я ее собирать  буду,  -  сказал  Ванюшка,  щеголяя
своим умением обращаться с оружием
   Собрав винтовку, он опять ее разобрал.
   - Дай-ка я попробую! -  вскочил  Артемка.  Он  надел  боевую  пружину  на
ударник и вложил то и другое в канал стебля затвора.
   - Э-э.. - сказал Ванюшка, - ты раньше знал.
   - Не знал я! - мотнул Артемка головой. Азарт перекинулся к Трубе.
   - Дай! - гаркнул он, когда винтовка была собрана, и не взял,  а  выхватил
ее из рук Артемки. - Считай до пяти  тысяч.  Покуда  будешь  считать,  я  ее
разберу и опять соберу.
   Но тут где-то заиграл рожок, и по этому сигналу  потянулись  мимо  нашего
сарайчика люди. Пошли и мы.

   "ВАНЬКА ЖУКОВ"
   Митинг назначили в просторном амбаре. Вместо скамей здесь, как  в  школе,
стояли ученические парты Люди с трудом просовывались на их сиденья, кряхтели
и ругались. Впрочем, большинство предпочло рассесться прямо на полу,  вокруг
огромного деревянного ящика, опрокинутого дном  вверх.  Ящик  предназначался
для ораторов. На дворе еще было светло, но в амбаре уже зажгли лампу, и  она
тихонько покачивалась над ящиком. Ближе других к нему пододвинулись шахтеры,
которые прибыли только сегодня Их сосредоточенные лица, темные от  въевшейся
в кожу угольной пыли, казались при красноватом свете лампы бронзовыми.
   Артемка стоял среди шахтеров и с любопытством разглядывал ящик и лампу не
напоминало ли ему это театральные подмостки?
   Говор вдруг стих, люди расступились, и  к  "трибуне"  прошли  командир  и
Дукачев,
   - Он! - радостно крикнул Артемка и рванулся к командиру.
   - Подожди! - схватил я его за руку. - Успеешь.
   Дукачев  ступил  на  заскрипевший  под  ним  ящик  и  пр