оре с открытыми окнами стало тесно. Только звонок  разогнал
всех по классам.
   Мы сели  за  столы.  Черные  крышки  были  нагреты  солнцем.  Отдельные
смельчаки предпринимали попытки ворваться в "наш класс, но их бесцеремонно
вышвыривали. Вокруг нас  усаживались  на  столах,  толпились  в  проходах.
Кто-то из девочек испуганно и настойчиво спрашивал:
   - Когда родился Ленин? Ну скажите же, когда родился Ленин?
   Мы  любили  празднично-взволнованную  суматоху  экзаменов.   Во-первых,
потому, что все нам завидовали: предполагалось, что мы все знаем и  нам-то
бояться нечего. Во-вторых, экзамены - это преддверие  свободы.  Но  в  тот
день в 10-м "А" мало кто думал об экзаменах.
   - Неужели никто не помнит, когда родился Ленин?
   Все помнили. Просто девчонку никто не слушал: слушали Сашку.
   Витька крикнул:
   - Двадцать второго апреля тысяча восемьсот семидесятого года. -  Витька
тоже слушал Сашку, как будто не имел никакого отношения к его рассказу,  и
блаженно улыбался.
   Сашка  уставился  на  Витьку  выпуклыми  глазами.  Сашка  проникновенно
объяснил, почему именно нам, а  не  кому-то  другому  предложили  пойти  в
военное  училище,  и  не  слышал  настойчивой  просьбы  девчонки.  Если  у
мальчишек нашего класса и появилась какая-то надежда поступить  в  военное
училище, то после Сашкиного рассказа сомнений не оставалось,  даже  думать
об училище нечего: не примут.
   Мы не видели, как в класс вошли представитель гороно и Вера  Васильевна
- учительница истории и обществоведения.
   - Митинг считаю закрытым, - сказала она.
   Мы  любили  Веру  Васильевну.  Но  у  нее,  на  наш  взгляд,  был  один
недостаток, который мы не могли ей простить: она старалась казаться моложе
своих лет. Вера Васильевна подкрашивала и завивала волосы, выпуская на лоб
легкомысленный  локон.  С  учителями-мужчинами  она  разговаривала,   щуря
голубые глаза. Инка говорила, что она  щурит  глаза  потому,  что  еще  не
потеряла надежду выйти  замуж.  В  чем,  в  чем,  а  в  таких  делах  Инка
разбиралась.
   Вера Васильевна, проходя мимо нашего стола, сказала:
   - Поздравляю. Поздравляю и горжусь.
   Потом она разложила на экзаменационном столе билеты, посмотрела на  нас
и улыбнулась. Она не вызвала нас, а лишь показала рукой, чтобы мы подошли.
   - Собственно, экзамен они уже выдержали, - сказала она, повернувшись  к
представителю гороно.
   - Несомненно, - ответил тот.
   Я и Витька не спешили брать билеты: зачем рисковать? Мы  посмотрели  на
Веру Васильевну: шутит она или нет? Но Сашка уже схватил билет и, даже  не
прочитав его, заявил, что готов отвечать. Стоило  Сашку  похвалить,  и  он
сейчас же терял способность соображать.
   Пришлось и нам тянуть билеты.
   Это был наш последний экзамен.
   В жизни у нас было еще много экзаменов, но сдавали мы их не в школе.




 * ИНКА, МОЯ ИНКА *


1

   Мы стояли на углу под окнами горкома.  Делать  нам  здесь  было  больше
нечего, но мы все равно стояли. Мы были свободны. Так свободны, что просто
не знали, куда себя деть. Мы могли делать все, что взбредет в  голову.  Но
когда можешь делать все, что хочешь, никогда не знаешь, чего хочешь.
   В тот день мы решили  стать  окончательно  взрослыми.  Твердость  этого
решения мы подтвердили тем, что вышли из школы на  руках:  впереди  я,  за
мной  Витька  и  замыкающим  Сашка.  Витька  был  против  такого   способа
передвижения.
   - Придурки какие-то. Не можем уйти, как все.
   - Десять лет уходили, как все, - ответил Сашка. Ходить на  руках  Сашка
не умел, и поэтому его ноги почтительно нес какой-то семиклассник. - Ну? -
сказал Сашка, и мы захохотали. Сашка мог сказать что угодно, мог бы вообще
ничего не говорить - мы бы все равно хохотали.
   Мы стояли лицом друг к другу и пускали дым. По дороге в горком мы вдруг
решили, что нам пора закурить. Мы купили коробку "Северной Пальмиры". Одну
на троих. Лучше было купить три  пачки  папирос  подешевле.  Я  это  понял
позже, когда мне то и дело приходилось лезть в карман за папиросами. Сашка
требовал папиросу, как только видел  хорошенькую  девушку.  А  хорошенькие
девушки на улицах нашего города попадались на  каждом  шагу.  Витька  тоже
ударился в разгул и не хотел отставать от Сашки.  Это  меня  больше  всего
злило. Витька заламывал мундштук папиросы - черт его  знает,  где  он  это
видел, - и принимался его жевать до тех пор, пока папироса  не  размокала.
Тогда он ее выплевывал и требовал новую.
   С особым удовольствием мы закурили, когда сидели на диване  в  Алешином
кабинете. Но Алеша, кажется, не обратил  на  это  внимания:  он,  наверно,
думал, что курим мы давно. С досады мы дымили изо всех  сил.  Алеша  читал
наши заявления, потом положил  их  в  папку,  на  которой  было  написано:
"Личные дела комсомольцев, отобранных в военное училище".
   - Какой дальнейший порядок? - спросил я.
   - Через неделю отборочная комиссия при горвоенкомате.
   - В какое училище мы все-таки поедем? - спросил Сашка.
   - Куда пошлют.
   - Куда же могут послать таких морских ребят, как мы? - спросил Сашка.
   - Посмотрим, посмотрим, - ответил Алеша.
   - Не нравится мне это "посмотрим", - сказал Сашка, когда  мы  вышли  из
горкома.
   - Не хнычь, - ответил я. Мне тоже не понравился уклончивый ответ Алеши.
Но у меня  было  правило  не  поддаваться  дурным  предчувствиям.  Хорошее
правило. Ему можно следовать всю жизнь, если в жизни случалось не  слишком
много неудач.
   Под окнами горкома мы забыли все свои подозрения. С того места, где  мы
стояли, видны были ворота и за ними море. На рейде слегка  дымил  теплоход
"Грузия". Мы любили выплывать на рейд  навстречу  пассажирским  пароходам,
сидеть на причальной  бочке  и  разглядывать  на  палубах  пассажиров.  Их
поражало, как это мы не боимся заплывать в открытое море. А  для  нас  это
был пустяк, о котором и говорить не стоило.
   Теплоход стоял на воде и казался совсем маленьким. Но мы не раз  видели
его вблизи,  рядом  с  бочкой.  Приходилось  запрокидывать  голову,  чтобы
увидеть пассажиров на верхней палубе, а переговариваться можно было только
с нижней и средней палубами, да  и  то,  чтобы  нас  услышали,  надо  было
кричать.
   Я смотрел на теплоход и не мог поверить,  что  еще  прошлым  летом  нам
доставляло  острое  удовольствие  уплывать  в  открытое  море,   -   такой
мальчишески незначительной казалась мне эта затея.
   - Нет, скажите, что мой папа неправ, - приставал Сашка. - Живешь  -  до
всего доживешь.
   - Прав, прав, - сказал я.
   Разговаривать, держа  во  рту  папиросу,  было  не  очень  удобно.  Дым
заползал в легкие и  глаза,  вызывая  кашель  и  слезы.  Солидности,  ради
которой мы закурили,  от  этого  не  прибавлялось.  Поэтому  мы  старались
говорить покороче и больше молчали. Мы стояли лицом друг к другу, но ни на
секунду не теряли из вида газетных витрин. Мы  молчали  и  вдруг  начинали
хохотать, когда кто-нибудь из прохожих - их было не очень много на улице -
останавливался просмотреть газеты. Прохожие, особенно женщины, воображали,
что мы смеемся над ними, и испуганно себя оглядывали.
   - Жалко, такого же синяка у тебя не  было  два  года  назад,  -  сказал
Сашка.
   Витька ответил:
   - Мне не жалко.
   - Не понимаешь своей выгоды, поэтому не  жалко.  Представляешь,  черная
повязка на портрете?
   Наши фотографии были двухлетней  давности.  На  это  и  намекал  Сашка.
Витька только рукой махнул и закашлял.
   Я так и не успел как следует прочитать статью. Стоять в вестибюле школы
и читать о самом себе было не очень-то удобно. Но мельком я все же  статью
пробежал. Она называлась "Подвиг молодых патриотов". Из  статьи  я  узнал,
что всегда отличался вдумчивостью и серьезным отношением к жизни. Мне  это
и раньше говорили. Но одно дело - говорить, и совсем  другое  -  когда  об
этом написано в газете. Меня только  смущало  слово  "подвиг".  По  мнению
автора статьи, наш  подвиг  заключался  в  том,  что  мы,  как  и  молодые
строители Комсомольска, отказывались от спокойной и  удобной  жизни  и  по
зову партии и комсомола шли туда, где были нужней. По совести говоря, я ни
от  чего  не  отказывался.  Просто  поступить  в  училище   мне   казалось
заманчивей. Но, наверное, комсомольцы первой пятилетки чувствовали  то  же
самое. В конце концов, в редакции лучше меня знали, что такое подвиг.
   - Нет, скажите, что мой папа неправ?
   - Папа твой прав, а я неправ. Зря я тебя утром похвалил.
   - Прошу разъяснить, - Сашка притворялся. Он прекрасно понимал, о чем  я
говорю.
   - Хотя бы прочел билет.
   - Витька, ты что-нибудь понимаешь?
   - Витька как раз не понимает.
   - Нет, почему? Понимаю. С билетом, правда, нехорошо получилось.
   Милый  Витька,  наивная  душа.  Больше  всего  он   боялся   показаться
недостаточно сообразительным. Я обнял его за плечи и прижался щекой к  его
потной щеке.
   - Ты еще не все знаешь, - сказал я. - Послушал бы, как Сашка разыгрывал
из себя скромника по дороге в школу.
   - Нет, ты серьезно? - спросил Сашка.
   Я и сам не  знал,  серьезно  говорю  или  несерьезно.  Скорей  всего  и
серьезно и несерьезно. У меня всегда была склонность к самоанализу, и я не
мог не видеть, что так же, как и Сашка,  подвержен  тщеславию.  Среди  нас
только Витька не страдал тщеславием - этим изнуряющим и по  природе  своей
бесплодным чувством.
   Огромный термометр на стене горкома показывал тридцать градусов в тени.
Газировщицы ведрами выливали воду под деревья.
   - Пошли искупаемся? - предложил Витька.
   - Каждый день купаемся, - ответил Сашка.
   Я его понимал: надо было быть последним идиотом, чтобы в такой день  не
придумать чего-нибудь сногсшибательного. Мы бы давно придумали, если бы  с
нами были наши девочки. С  ними  мозги  у  нас  работали  лучше.  Но  Инка
занималась, а Катя и Женя собирались идти к Инкиной маме. Зачем -  они  не
сказали. Но мы-то знали - будут переделывать старые платья к  сегодняшнему
вечеру.
   Перед  газетными  витринами  остановился  мужчина  в  белом  санаторном
костюме. Почему-то тех,  кто  приезжал  в  санатории,  в  городе  называли
больными. По-моему, из всех здоровых мужчина, остановившийся у газет,  был
самым здоровым. Чтобы читать, ему  приходилось  нагибаться,  а  его  плечи
закрывали газетный разворот. Он мельком просмотрел "Курортник" и отошел  к
"Правде".
   - Мне нравятся пижоны, которых интересуют только происшествия, - сказал
Сашка.
   Мужчина оглянулся и снова подошел к "Курортнику".
   - Напросился, - сказал Витька.
   Пока мужчина читал газеты, мы усиленно курили. Потом он прошел мимо нас
и, когда проходил, подмигнул Сашке.
   - Наконец-то твой нос пригодился. Тебя-то он узнал, - сказал я.
   - А ты знаешь, какой нос был у Спинозы?
   - Пойдемте искупаемся, - сказал Витька.
   Сашка задумчиво и долго смотрел на него.
   - Бриться вы когда-нибудь думаете? - спросил он.
   Зимой мы уже пытались побриться. Но ничего у нас не получилось. Мы сами
были виноваты. Вместо того чтобы смело войти в  парикмахерскую,  мы  долго
торчали у входа. Когда Сашка  наконец  вошел,  у  нас  уже  пропала  охота
бриться. Мы остались ждать его на улице.  Ждать  пришлось  недолго.  Дверь
неожиданно открылась, и на  пороге  появился  Сашка.  Сзади  его  легонько
подталкивал в спину парикмахер Тартаковский.
   - Мне и без вас хватает болячек. Принесите  записку  от  своей  мамаши,
тогда мы подумаем, - говорил Тартаковский.
   - К Тартаковскому пойдем? - Витька улыбнулся.
   - Живешь - до всего доживешь, - сказал Сашка.
   Подошел Павел Баулин.
   - Привет, профессора! - Павел поздоровался с нами за руку, и мы приняли
это как должное. - Не знаете, зачем Переверзев вызывает?
   - Заявление подать.
   - А вы подавали? - Павел почему-то подозрительно оглядел нас.  -  Зачем
заявления? - спросил он.
   - Формальность, Паша, формальность, - ответил Сашка.
   - Может, обойдется? - спросил Павел. Он, кажется,  думал,  что  от  нас
зависит, писать или не писать ему заявление.
   - Пустяки, - сказал я. - Напишешь: прошу принять меня в  училище,  -  и
все.
   - Я же не прошу. Мне предложили - я согласился. Получится опять  как  с
техникумом. Уговаривали, пока уговорили. А когда я  надумал  уходить,  две
недели допрашивали, зачем заявление подавал. Не люблю. Вы меня  подождите,
я скоро.
   От нечего делать  мы  посчитали  деньги.  В  наличии  оказалось  десять
рублей, и я положил их в карман. На крыльцо вышел Павел, брезгливо оглядел
вымазанные чернилами пальцы.
   - Хомут надели. Пошли к Попандопуло.
   Ничего себе. Сашкино предложение побриться мгновенно померкло. А  мы-то
думали и не могли ничего придумать! Я  только  не  был  уверен,  сумею  ли
выпить так, чтобы Павел не догадался, что пью я первый раз в жизни.
   - Вот это мужской разговор, - сказал Сашка.  -  Сначала  выпьем,  потом
побреемся.
   - Может, не стоит? - спросил Витька. Он улыбался и смотрел на меня.
   - Что не стоит? Выпить? Обязательно выпьем.
   - Не люблю, когда коренной пролетарий разыгрывает интеллигента. Повязку
нацепил, как фраер. - Это сказал Павел.
   - Баулин! Зайдите ко  мне.  -  В  окне  своего  кабинета  стоял  Алеша.
По-моему, он стоял уже давно и слышал весь разговор.
   - До вечера у меня к тебе никаких дел нет.
   - Зайдите ко мне, товарищ Баулин! - Алеша обеими руками откинул со  лба
волосы. Мы знали: он дружил с Павлом, но  почему-то  старался  скрыть  эту
дружбу от посторонних.
   - Пошел ты на белом катере... - ответил Павел.
   Он перешел мостовую. Мы пошли за ним.
   - Вернитесь! - крикнул Алеша.
   - Привет! - сказал Сашка.
   - Пойдем с нами! - крикнул Витька и от удовольствия потер руки.
   Мы никогда не позволяли себе так  разговаривать  с  Алешей.  Но  теперь
чувство равенства стирало между нами грани и радовало остротой новизны.
   Павел шел, метя своим клешем уличную пыль.  Идти  с  ним  рядом  мешали
прохожие. И мы то отставали, то забегали вперед и очень жалели, что  никто
из знакомых мальчишек не видит нас рядом с Павлом. А Павел  нес  по  улице
свою славу так же просто, как брюки клеш и тельняшку.
   Винный погребок был похож на раковину, вставленную в стену жилого  дома
и выложенную по фасаду камнем-ракушечником. Под гулким сводом стояли бочки
с вином и белели два мраморных  столика.  Стойка  выступала  на  улицу,  и
темная глубина погребка исходила кислым запахом раздавленного винограда  и
знобким  холодком.  Чтобы  посидеть  в  погребке,   надо   было   обладать
достоинствами, известными одному Попандопуло. Павла, например, в  погребок
не пускали. Он, как и прочие смертные, пил на улице, и  прохожие  обходили
пьющих у  стойки.  А  вот  Жестянщика  с  компанией  мы  часто  видели  за
столиками.
   Попандопуло вытирал тряпкой стойку и монотонно выкрикивал:
   - Стакан молодого вина - десять лет жизни.
   Он ни к кому в отдельности не обращался, никого не  уговаривал  выпить.
Но обещание десяти лет  жизни  действовало  неотразимо.  Малинового  цвета
пористый нос Попандопуло, казалось,  пропитался  вином.  Нос  нависал  над
верхней губой и придавал лицу вид унылой добродетели.
   В прошлом Попандопуло был владельцем гостиницы и  ресторана  "Дюльбер",
жил в собственной даче, ездил по городу в  красном  лакированном  экипаже,
одетый во фрак, с черным бантиком "собачья радость" на белой  сорочке.  Но
таким мы знали его лишь по рассказам Жениного отца. Женин отец в то  время
выступал на эстраде ресторана и пел куплеты.
   Павел облокотился на стойку и поднял четыре  пальца.  Стойку  покрывала
черная тень акаций, но все равно на улице было душно.
   - Им тоже? - Попандопуло кивнул в нашу сторону.
   - По-вашему, мы не люди? - вежливо спросил Сашка.
   Попандопуло нацедил из бочки в глиняный кувшин и, не глядя, разлил вино
по стаканам, не пролив при этом ни капли.
   - Солнце, виноград, здоровье! - выкрикнул он.
   Я чувствовал себя  так,  как  будто  сел  за  шахматную  доску  сыграть
ответственную партию с незнакомым и сильным партнером. Я вдохнул, и в  нос
мне ударил  теплый  кисловатый  запах.  Витька  пил  маленькими  глотками,
страдальчески сдвинув брови. А Сашка выпил так, как будто в  стакане  было
не вино, а сельтерская вода. Он даже рыгнул.  Я  сначала  попробовал  вино
губами: оно было терпким и вяжущим. Я выпил, и во рту у  меня  стало  так,
как будто я съел кило недозрелого винограда.
   - Хорошо! - сказал Павел.
   - Ничего! - лицемерно ответил я.
   Через минуту  я  вдруг  ощутил  в  себе  необыкновенную  легкость.  Мне
казалось, что я могу оторваться от земли и полететь, если бы  очень  этого
захотел. Но я не хотел: мне и на земле было хорошо.
   - Здорово тебе отец подвесил, - сказал Павел.
   Витька уставился на него зловеще блеснувшим глазом.
   - Откуда ты знаешь, что отец?
   - Алеша рассказал, - Павел вертел на стойке пустой стакан. - Не  пойму,
чего вас несет в военное училище?
   - А тебя? - Это спросил Сашка.
   - У меня свои планы. Мне из морского училища Фрунзе персональный  вызов
прислали.  Я  уже  в  состав  училищной  команды  включен   на   армейские
соревнования.
   Это была для нас новость. И она как бы отодвигала нас на  второй  план.
Мне даже обидно стало.
   - На одних кулаках далеко не уедешь, - сказал я.
   - Я и не собираюсь. Мне бы свободы побольше да денег.  Надоело  буксиры
чалить. Выпьем?
   - Можно, - сказал я и достал из кармана деньги.
   - Спрячь. Пьем по-морскому.
   - Как это по-морскому?
   - Кто приглашает, тот и платит.
   К стойке подошли два матроса с каботажных баркасов. Один из них сказал:
   - Подожди, вместе дернем.
   Мы ждали, пока Попандопуло наливал всем  вино.  Матрос  поднял  стакан,
сказал:
   - Чтоб они сдохли! - и чокнулся сначала с Павлом, потом с нами.
   - Кто чтобы сдох? - спросил Сашка.
   - Откуда ты их выкопал? - Матрос стаканом показал на Сашку.
   Павел сказал:
   - Что же вы, профессора, меня позорите? Выпьем, потом объясню.
   Матрос поставил на стойку стакан, сказал:
   - Нет. Втемную не пью.
   - Каждому кто-то мешает жить, профессора. Ему, например, зануда шкипер,
что плавает на "Посейдоне". Так вот, чтобы не мешали, пускай сдохнут.
   Мы сразу оценили тост. Сашка тут же предложил,  чтобы  сдох  Жестянщик.
Долго обсуждали участь Тартаковского и решили, что он сначала  должен  нас
побрить. Потом, не сговариваясь, все вдруг  уставились  на  Попандопуло  и
захохотали. Попандопуло смотрел  поверх  наших  голов  печальными,  как  у
старого бульдога, глазами.
   - Стакан молодого вина - десять лет жизни! - выкрикнул он.
   - Если надавить на его нос, из него брызнет вино, - сказал Сашка.
   Это показалось нам очень остроумным, и мы снова захохотали.
   К Витьке со стаканом вина подошел Женин отец. Мы не заметили,  когда  у
стойки появились квартирные агенты.
   - Поздравляю, - сказал Женин отец и прикоснулся  к  Витькиному  пустому
стакану.
   Витька, наверно, забыл, что держал в руке  пустой  стакан.  Женин  отец
улыбался. Улыбка у него была неприятная. Когда он улыбался, нам  казалось,
что он хочет кого-то ущипнуть.
   - Позвольте полюбопытствовать, когда и в какой город едете?
   Я что-то не слышал, чтобы раньше Женин отец  называл  Витьку  на  "вы".
Витька растерялся.
   - Мы едем в Ленинград, - сказал Сашка. - Одновременно с Женей. Из  окон
консерватории будет виден двор нашего училища.
   Женин отец оглядел Сашку и вернулся к своей компании  на  другой  конец
стойки.
   - Кто тебя просил врать? Ну скажи, кто тебя просил? - шипел Витька.
   - Ничего себе ты выбрал тестя. Нет, ты видел, какое у него стало  лицо?
Имею предложение: надо выпить, чтобы он сдох.
   - По морде хочешь? - спросил Витька.
   - Нет, ты подумай: стакан вина - и на всю жизнь избавишься  от  крупной
неприятности.
   У Сашки была привычка, разговаривая, размахивать руками. Мы  долго  его
от этого отучали. Наверно, плохо старались;  Сашка  говорил  и  размахивал
руками, как будто мы не вели с ним никакой работы.
   - Сашка! - сказал я и