качиваться на задних ножках.
   В  школе  мы  не  успели  пройти  проект  новой  Конституции,  но   нас
предупредили, что на экзаменах будут спрашивать. Поэтому, пока мы были  на
промыслах. Женя и Катя все проработали, и теперь Катя пересказывала своими
словами особенности будущей Конституции. Она  очень  старалась,  но  я  не
слушал. Вернее, слушал, но плохо: мешала Инка.  Я  бы  никогда  в  этом  и
никому не признался, но я подглядывал за ней.
   Инка сидела за кустом сирени. Я видел ее голову, склоненную над книгой,
и сдвинутые вместе ноги. Когда мы занимались,  то  сажали  Инку  отдельно,
чтобы ей не мешать. Инке, конечно, бывало скучно, но что поделаешь?  Когда
ей становилось невмоготу, она подсаживалась к нам. Повод для этого  всегда
находился. А сегодня она не сдвинулась с места, даже  когда  мы  пришли  с
промыслов.
   Я смотрел на  Инкины  колени  и  думал,  что  когда-нибудь  обязательно
дотронусь до них рукой. Но и без этого я видел:  колени  у  нее  мягкие  и
теплые. Подол голубого платья в черный горошек так обтягивал Инкины  ноги,
что просто удивительно, как это не лопалась материя? Сколько раз  я  видел
Инку на пляже вовсе без платья, в одном купальнике, и ничего. А  вчера  на
Приморском бульваре все перевернулось. Я думал, это пройдет. Но как только
увидел Инку, понял: ничего не прошло. Со вчерашнего  дня  моя  власть  над
Инкой сильно пошатнулась. И  наоборот,  ее  власть  надо  мной  неизмеримо
выросла. Инка это тоже чувствовала. Такое она  всегда  чувствовала  раньше
меня. Инка делала вид, что поглощена чтением. Локти ее упирались в колени,
а пальцы она запустила в волосы. На нее падала тень листьев,  а  там,  где
солнце касалось Инкиных волос, они отливали медью.
   За кустом сирени была врыта в землю скамья. Чтобы Инку видно было  так,
как ее было  видно,  ей,  наверно,  пришлось  подвинуться  на  самый  край
скамейки. Воображаю, как ей было удобно сидеть. Но  она  сидела.  Когда  я
взглядывал на нее, то видел, как между пальцев поблескивал ее глаз.
   - Наша Конституция будет  самой  демократической,  -  говорила  Катя  и
спрашивала: - Почему? - такая  у  нее  была  манера  самой  себе  задавать
вопросы. - Потому, что все граждане в нашей стране, достигшие восемнадцати
лет, смогут выбирать и быть избранными. У нас больше не будет лишенцев.
   Катя  была  очень  обстоятельная  девочка.  Любая  другая,   такая   же
обстоятельная девочка могла уморить. Но что-что, а назвать Катю скучной  -
никому не могло прийти в голову. Серые глаза Кати всегда сияли,  на  щеках
были ямочки от постоянной улыбки. Теперь-то Катиным ямочкам завидовали все
девчонки, а три года назад ее дразнили "булочка".
   - Выходит, поп или нэпман может попасть в правительство? Я не согласен,
- изрек Витька. Он лежал на деревянном топчане, под головой  у  него  была
подушка. Женя уложила его, как только мы  пришли  с  промыслов.  Ему  было
неловко, но он лежал. Сопротивляться Жене было бесполезно - это мы  хорошо
знали. Особенно не по себе Витьке становилось, когда на  террасу  выходила
Женина мать и смотрела на нас. Витька краснел и глупо ухмылялся.
   Катя молчала. Ей так нравилось объяснять, она  так  радовалась,  и  вот
пожалуйста! Катя просто растерялась  от  Витькиного  вопроса.  Она  всегда
терялась, когда ее сбивали с мысли. Катя смотрела на Сашку. А на кого  еще
она могла смотреть? Сашка в таких случаях немедленно  приходил  к  ней  на
помощь. Так было и на этот раз.
   - Видали, он не согласен, - сказал Сашка. - Ему не нравится поп.
   - А тебе нравится?
   - Мне тоже не нравится... Теоретически его можно выбрать, а практически
- кто будет его выбирать? Надеюсь, не ты?
   - Все ведь так просто, - сказала  Катя.  Она  очень  не  любила,  когда
спорили.
   - Понимаешь, Витя, - сказала Женя. - Для того чтобы тебя выбрали,  надо
же,  чтобы  кто-то  выдвинул  твою  кандидатуру.  Кто,  например,   станет
выдвигать Жестянщика? А ведь Жестянщик даже не лишенец. Понял?
   Никогда не думал, что Женя может так ласково разговаривать  с  Витькой.
Она всегда обращалась с ним как со своей  движимой  собственностью  и  при
этом покрикивала. Женя вообще была злая. Чтобы это понять, достаточно было
посмотреть  на  ее  тонкие  губы.  У  Жени  было  продолговатое   лицо   с
бархатистой, будто припудренной кожей и черные, как ночь, глаза. Когда мои
сестры впервые увидели Женю, они  сказали,  что  со  временем  она  станет
красавицей. Не знаю. Времени прошло достаточно. По-моему, даже  Катя  была
красивее Жени, а об Инке говорить нечего. Мы говорили Жене, что она  злая,
но Женя не соглашалась.
   - Просто у меня твердый характер, - отвечала она.
   Она считала, что твердый характер ей необходим,  чтобы  стать  певицей.
Ерунда! Твердость характера тут ни при чем. Главное -  голос.  А  голос  у
Жени был. В этом никто не сомневался.
   Женя склонилась над Витькой и говорила с ним так, будто никого  из  нас
близко не было. Что она хотела этим выразить - непонятно.

   От черного хлеба и верной жены
   Мы бледною немочью заражены, -

   сказал Сашка.
   - Не твое дело! - ответила Женя.
   Витька сказал:
   - А я все равно не  согласен.  Раз  нельзя  практически  выбрать,  и  в
Конституции нечего об этом писать.
   Вот к чему приводит снисходительность.  В  другое  время  Витька  бы  и
пикнуть не смел против Жени.
   - Нет, вы только подумайте, - сказала Катя. - Володя, чего ты молчишь?
   Обойтись без меня она не могла. А я, как назло, только что оглянулся на
Инку. И хотя теперь смотрел на Катю, но ничего толком  не  понимал.  Сашка
засмеялся. Он сидел слева от меня, смотрел мне в лицо и смеялся.
   - Сократ говорил: никогда не видел  такого  тупого  выражения  лица,  -
сказал Сашка.
   - Тогда тебя еще не было...
   - Съел? - спросила Женя.
   - Мы же ничего не успеем повторить. - Это, конечно, сказала Катя.
   - О серьезном давайте говорить серьезно, - сказал я. -  Все  ясно,  как
дважды два - четыре. Социализм - полная свобода для всех. Каждый  получает
одинаковые права строить коммунистическое общество...
   - Интересно, как это попы будут строить коммунизм?
   С Витькой всегда так. Можно было подумать, что он каждый день имел дело
с попами. Во всем нашем городе был единственный поп в греческой церкви. Да
и тот ходил по улицам, как все люди: в обыкновенном костюме и даже  волосы
прятал под шляпой - летом под соломенной, зимой под фетровой.
   - Поп - это частности!  -  сказал  я.  -  Церковь  у  нас  отделена  от
государства. Как же можно выбирать попа в органы государственной власти?
   - Ладно, черт с ним, с попом. А Жестянщика могут выбрать?
   - Вот что, Витька, -  сказал  я.  -  Как  по-твоему,  можно  выбрать  в
Верховный Совет твоего отца?
   - Он не согласится...
   - Как это не согласится?
   - Он скажет, грамотности маловато.
   - Ерунда! Каждая кухарка должна уметь  управлять  государством.  Твоего
отца нельзя выбрать по другой причине.  Выбирать  в  органы  власти  будут
самых сознательных.
   - Договорился. Мой отец и Жестянщик...
   Я бы скорей язык проглотил, чем приравнял Витькиного отца к Жестянщику.
   - Не перебивай, - сказал я. У меня в голове так все хорошо сложилось, а
теперь Витька все перепутал. - Я взял твоего отца  как  пример,  чтобы  ты
понял: не всех будут выбирать. Право избирать и быть  избранными  будет  у
всех одинаковое. Но  выбирать  будут  только  тех,  кто  заслужил  доверие
народа.
   - Вопросы есть? - спросил Сашка. - Логика! Я всегда говорил: Володька -
это голова.
   Тоже открытие!  Наша  учительница  по  истории  еще  в  седьмом  классе
сказала, что я удивительно тонко чувствую и понимаю эпоху.  Она,  конечно,
ставила это в заслугу моей маме. Чепуха! Мама тут была ни при чем.  Просто
я сам все хорошо понимал.
   Я оглянулся. Инка смотрела на меня. Она улыбнулась  и  наклонилась  над
книгой.
   - Таких, как Жестянщик, надо в море топить, а не  права  им  давать,  -
сказал Витька.
   Сначала поп, теперь Жестянщик. Но я по Витькиному лицу понял: он сказал
это так, лишь  бы  что-то  сказать.  Ведь  никому  неохота  признать  себя
побежденным.
   - Не надо его топить; он сам умрет, - сказал я.
   - Вот и хорошо, вот и договорились, -  сказала  Катя.  -  Идем  дальше.
Дальше, мальчики, про вас. Наша Конституция  будет  самой  демократической
еще и потому, что в голосовании  будут  участвовать  военнослужащие.  А  в
капиталистических странах армия в выборах  не  участвует.  Там  армия  вне
политики. - Катя говорила, как будто читала. Если  она  и  взглядывала  на
кого-нибудь из нас, то все равно не замечала. Это видно было по ее глазам.
У Кати  была  удивительная  память.  Стоило  ей  разойтись,  и  она  могла
пересказать подряд целые страницы. Не надо было только сбивать ее с мысли.
   Я косился на Сашку. Он сидел с закрытыми глазами.  Глаза  у  него  были
особенные - выпуклые, с короткими веками. Даже когда Сашка спал, глаза его
плотно не закрывались. Со стороны казалось,  он  за  кем-то  подглядывает.
Сашка притворился, будто дремлет. Но я видел его насквозь: он  не  простил
мне Сократа, наверняка приготовил какую-то остроту и только ждал, когда  я
оглянусь на Инку. Нашел дурака.  Я  и  не  думал  оглядываться.  Зачем?  Я
представлял себе Инку и думал о том, что она тоже обо мне думает.
   Соседка Жени поливала за забором сад. Шипела  вода.  Женщина  монотонно
покрикивала:
   - Шурка, не трогай кран...
   Крана Шурка не трогал, и женщина покрикивала так, ради профилактики.  Я
знал этого шкодливого пацана: раз женщина покрикивала, значит, он появился
где-то близко.
   Сашка открыл один глаз, потом второй. Но смотрел он не на меня.  Сашкин
нос повернулся к террасе Жениного дома. Нос у Сашки  был  тоже  особенный:
большой и тонкий, он мог поворачиваться, как лодочный руль. Когда мы  были
меньше, то так и называли Сашку - Руль. Сашка  обижался.  Со  временем  мы
оставили его нос в покое.
   - Пончики! - сказал Сашка. - Сегодня нас будут кормить пончиками.
   Как я ни принюхивался, но ничего, кроме запаха сирени и влажной  земли,
не уловил. А вот Сашка уловил...
   - Опять перебили, - сказала Катя.
   - Продолжай, продолжай. - Сашка посмотрел на меня выпуклыми глазами: мы
хорошо понимали друг друга.
   - Продолжай, продолжай, - сказал я ему.
   Сашка улыбнулся уголками губ и снова прикрыл глаза. Он воображал, что я
не выдержу и рано или поздно оглянусь на Инку. Интересно, что он придумал,
но  рисковать  не  стоило.  Теперь  я  тоже  уловил  легкий  чад  горелого
оливкового масла. Сашкиному нюху можно было позавидовать. Все дело в  том,
что Сашка очень любил поесть. На переменках Сашка не выходил из класса. Он
неторопливо обнюхивал портфели девочек, определяя,  что  они  принесли  на
завтрак. При этом Сашка был щепетилен: он брал не подряд, а с  выбором,  и
не все, а только половину. Когда однажды у  одной  девочки  кто-то  утащил
весь завтрак, больше всех возмущался Сашка.
   Дружба с Катей началась у Сашки тоже на почве  завтраков.  Сашка  очень
любил французскую булку со  сливочным  маслом  и  ливерной  колбасой.  Как
только Катя это заметила, в ее  портфеле  Сашка  стал  находить  отдельный
сверток для себя. Надо было  быть  черствым  эгоистом,  чтобы  не  оценить
Катиной души. Сашка оценил. Одного мы не понимали: куда девалось все,  что
Сашка пожирал? Он был на полголовы выше меня и Витьки. Но ходить с  Сашкой
на пляж было просто стыдно: таким он был тощим. Витька объяснял это  малым
коэффициентом полезного действия. Витька редко  удачно  острил  и  поэтому
удачные  остроты  часто  повторял.  Сашка  злился.  Но  поскольку  другого
объяснения не давал, Витькино оставалось в силе.
   Соседский Шурка наконец добрался до  крана.  Шипение  воды  за  забором
оборвалось, и женщина закричала истошным голосом:
   - Шурка! Ухи оборву!



10

   В калитку вошел Женин отец. Но прежде я увидел за дощатым  забором  его
форменную фуражку. У Жениного отца была удивительная походка:  сначала  он
отрывал от земли пятку, потом носок и делал это так стремительно,  что  со
стороны казалось, будто он подпрыгивает. Фуражка так  и  подскакивала  над
забором.
   Женин  отец  пробежал  от  калитки  по  инерции   несколько   шагов   и
остановился.
   Отношения с Жениным отцом у нас были очень сложные. Он работал  агентом
квартирного бюро. Утром к приходу поезда он отправлялся на  вокзал,  бегал
по перрону и кричал:
   - Лучшие комнаты в городе! На любой вкус и любой карман!
   Конечно, бегал не он один, бегало еще человек десять агентов. Но  Женин
отец был проворней. В пухлой записной книжке у него были  вписаны  адреса.
Комнаты сдавал он, а адреса узнавали мы. Мы тоже  бегали.  Мы  бескорыстно
носились по всему городу, узнавали, где сдаются удобные квартиры. В  особо
удачные дни Женин отец выдавал нам деньги на мороженое.
   В полдень агенты собирались в погребке у Попандопуло. У  винной  стойки
они выглядели закадычными друзьями, которые сошлись выпить по  стаканчику.
Но мы видели их не только у Попандопуло, мы встречали их во время "работы"
на вокзале и поэтому знали: друзьями они не были. С  нашей  помощью  Женин
отец зарабатывал больше всех. Он часто угощал агентов, и они как-то с  ним
мирились. Зато нас агенты ненавидели. Но нам было на это  наплевать.  Если
смотреть на дело с государственной точки зрения, то какая  разница,  какой
агент  сколько  сдаст  комнат?  Главное,  чтобы  были  обеспечены   жильем
курортники. Мы смотрели с государственной точки зрения, и поэтому  совесть
наша была спокойна.
   Пока мы были меньше, мы хорошо ладили с Жениным отцом. Но с тех пор как
он догадался о дружбе Жени с Витькой, все  переменилось.  Витька,  по  его
мнению, был недостаточно культурен. В прошлом Женин  отец  был  комическим
актером. Неудачники вообще тяжелые люди. Но неудачники актеры или писатели
просто невыносимы. Прямо Женин  отец  ничего  против  Витьки  не  говорил:
боялся Жени. Но мы ясно видели: Витьку он терпеть не мог.  Как  только  мы
это поняли, так сразу же перестали помогать Жениному отцу. Витька пробовал
втайне от нас  узнавать  для  него  адреса,  но  мы  не  потерпели  такого
холуйства. Женин отец злился на всех нас. Его дело! Мы  понимали:  дети  -
одно, родители - другое. Это хорошо доказал своим подвигом Павлик Морозов.
   Женин отец стоял на дорожке и смотрел. Под высокой фуражкой  с  широким
верхом из бумажного коверкота его узкое лицо казалось совсем  маленьким  и
все  было  в  густых  и  глубоких  морщинах.  Как  он  умудрялся  бриться,
непонятно. Он попеременно осмотрел всех нас, потом  уставился  на  Витьку.
Витька спустил с топчана ноги, но Женя удержала его за плечи и не дала ему
встать. Она вся повернулась к отцу и  загородила  Витьку  спиной.  Картина
была как в "Ревизоре" - все замерло! Одна Катя  ничего  не  заметила.  Она
сидела спиной к калитке и говорила:
   - Верховный Совет СССР разделен на две  палаты:  Совет  Союза  и  Совет
Национальностей...
   Она увидела Жениного отца, когда он уже вбегал на террасу.
   - Мы же еще не кончили, - сказала Катя.
   Сашка ее успокоил:
   - Мы же все знаем.
   Мы правда хорошо знали проект Конституции. Но такое у нас было правило:
повторять перед каждым экзаменам. Обычно  мы  занимались  до  шести  часов
вечера и все успевали. После шести часов никто из нас не имел  права  даже
вспоминать об экзаменах. Все смотрели на меня.
   - Денек, - сказал я. - Сплошная родительская демонстрация.
   Женя встала и побежала в дом.


   Сашка сказал:
   -  Хорошую  моду  взяли   некоторые   папы:   они   даже   не   говорят
"здравствуйте".
   - Замолчи. - Витька сидел на топчане, повернув голову к дому. Витька не
переносил, когда задевали Женю. Тут он становился по-настоящему опасен.  В
доме все было тихо. Только один раз мы услышали, как Женя сказала:
   - Не имеешь права!
   Мы примерно догадывались, какой разговор идет в доме. Но мы были людьми
деликатными, а высшее проявление деликатности - не замечать того, что  вас
не касается.
   Я положил руки на подлокотники кресла и поднялся.  Пока  я  подходил  к
Инке, она смотрела на меня и улыбалась. Я тоже улыбался, а чему - не знаю.
На душе у меня было так, как будто я с Инкой еще никогда не  разговаривал.
Такое у меня было, когда я ответил на ее записку, а потом пришел к ней  на
день рождения. Но и  тогда  было  не  так.  Правда,  я  и  тогда  улыбался
неизвестно чему. Но тогда я волновался как-то по-другому.
   Инка села поглубже на скамью. Я смотрел на раскрытый учебник у  нее  на
коленях. Когда мы пришли с промыслов, он был раскрыт на этой же странице -
я хорошо помнил.
   - Ветер, - сказала Инка. - Ветер перевернул обратно страницы.
   В соседнем саду шипела вода. У забора ревел Шурка.
   - В голове у тебя ветер. - Мне не хотелось ругать Инку, и это я  сказал
так, по привычке.
   - Правда, правда. Знаешь, сколько я прочла? Вот сколько. -  Врать  Инка
совсем не умела. Она быстро-быстро  листала  страницы,  потом  накрыла  их
рукой и засмеялась. - У меня еще завтра целый день, - сказала она. - Ты же
сам сказал: такой сегодня денек.
   Шурка больше не ревел; наверно, подслушивал.
   Инка встала, и книга по ее ногам скользнула на землю. Она и не подумала
ее поднять. Инка смотрела на меня и  улыбалась.  По-моему,  она-то  знала,
чему улыбается. Инка закинула руки  за  шею  и  потянулась.  Я  присел  на
корточки и лицом уловил тепло ее ног. Я не спешил поднять книгу. Но нельзя
же было вечно сидеть на корточках. Я и так не знал, сколько уже  просидел.
В такие минуты никогда не знаешь, сколько прошло времени.
   Я оглянулся. Женина мама несла блюдо  с  золотистыми  пончиками.  Сашка
торопливо хватал со стола книги и, не глядя, совал  их  Кате.  Сашка,  как
Цезарь, умел делать сразу  несколько  дел.  Но  одновременно  смотреть  на
пончики и на меня он не мог. Сашка смотрел на пончики... Я поднялся.
   - Спасибо, - тихо  сказала  Инка,  но  книгу  у  меня  не  взяла.  Инка
повернулась и пошла к столу.
   Я шел за ней и, как последний дурак, нес книгу.
   - Где я сяду? - спросила Инка и побежала на террасу. - Тетя Вера, можно
взять стул? - кричала она. Инка везде чувствовала себя как дома.



11

   - Кушайте, кушайте на здоровье, - говорила тетя Вера.  -  На  работе  у
него неприятности. - Она поглаживала клеенку пухлой рукой.  -  А  вы  себе
кушайте, не обращайте внимания.
   - Мы кушаем, тетя Вера, не беспокойтесь, - сказал Сашка.
   - Ничего особенного, на работе всякое бывает. - Это сказал Витька.
   - Вот и хорошо. Повидло не кислое?
   - Что вы, тетя Вера, очень вкусные  пончики.  Так  и  тают  во  рту,  -
сказала Катя.
   Пончики действительно "таяли". Наши руки  со  всех  сторон  тянулись  к
блюду. Сашка слизывал стекающее с пончика повидло и противно чавкал.
   - Сашка, не чавкай, - сказал я.
   - Я всю жизнь чавкаю. От рождения.
   Женя сидела между Витькой и матерью. Она поставила локоть  на  клеенку,
положила щеку на ладонь и смотрела в одну точку. Когда Женя так  смотрела,
лучше было ее не трогать. Тетя Вера знала это не хуже нас. Но так, видимо,
устроено большинство мам: они не могут оставить своих детей в покое.
   - Доченька, почему не ешь? На-ка пончик. Смотри, какой поджаристый!
   - Неужели наступит счастливый день и  я  наконец  уеду?  -  трагическим
голосом спросила Женя. - Поймите, я не маленькая. Понимаете, не маленькая!
- Женя даже, взвизгнула.
   Терпеть не могу бури в стакане воды. Надо было вмешаться, но  я  ничего
не мог придумать. Я как-то вдруг поглупел. И  все  потому,  что  Инка  под
столом нашла мою руку и потихоньку перебирала пальцы. Даже я  не  заметил,
как она это сделала. Она опустила руки под стол и, чтобы никто  ничего  не
заметил, прилегла на край стола грудью. На меня она не смотрела. Я тоже на
нее не смотрел.
   - Маленькие дети - маленькое горе.  Большие  дети  -  большое  горе,  -
сказал Сашка и отправил в рот остаток пончика.
   - Истина, - сказала тетя Вера.
   -