Я
спросил у Юрки, который час.
   - Около двенадцати. В полпервого будет сигнал на обед.
   - Он сам работает? - спросил я, когда Юрка попрощался со мной и ушел.
   - Первый день работал, - ответила Инка.
   - Сашка бы сказал: хорошенького секретаря я навязал на вашу голову.
   Инка ничего не ответила. Я полол, и у меня дрожали руки: завтра  в  это
время меня уже не будет в городе, а оттуда, где  я  буду,  так  просто  не
придешь к  Инке.  Возле  риги  горнист  протрубил  сигнал.  До  края  поля
оставалось метров пять.
   - Мне пора. Дополешь, когда вернешься, - сказал я.
   - Дополю, - сказала Инка. От ее покорности мне стало не по себе.
   Мы вышли на дорогу к станции. До моря было  километра  два.  Мне  очень
мешало то, что Инка была в трусах и лифчике. По-моему, ей это тоже мешало.
Мы шли посредине дороги и не смотрели друг на друга.
   - Инка, не обращай ни на что внимания. Работай, как я тебе  говорил,  и
все.
   - Я так и делаю.
   - И не надо об этом думать.
   - Я об этом совсем не думаю.
   На косе волны выносило к самой дороге и брызги прибили  дорожную  пыль.
Берег стал плоским и кипел в водовороте пены и волн. Инка сошла с дороги и
села под кустом спиной к песчаной гряде. Я остался на дороге и тоже сел.
   - Они не смогут подойти к берегу, - сказала Инка.
   - Я выплыву к ним.
   Море  ревело.  Ветер  стер  с  неба  белесую  пелену.  Нам  приходилось
напрягать голос, чтобы слышать друг друга.
   - Почему нельзя вернуться вечерним поездом? Ехать же завтра, -  сказала
Инка.
   - Не знаю. Наверно, нельзя. Они бы не пошли в такую погоду на яхте.
   - Ты обо мне думал? - спросила Инка.
   - Все время. Я потому и пришел.
   - Что ты обо мне думал?
   - Не надо. Инка. Об этом все равно не расскажешь. Я тебе напишу.
   Инка обнимала  руками  тесно  сдвинутые  колени,  и  ноги  зарылись  по
щиколотку в песок. Она сидела, подтянув колени к груди, и, положив на  них
голову, смотрела на меня, а я на нее. На таком расстоянии я  мог  смотреть
на нее. Я встал. Зачем? До сих пор не могу этого понять. Встал, не думая.
   - Вон парус, - быстро сказала Инка и протянула  палец.  Там,  куда  она
показывала, никакого паруса не было и не могло быть. При такой волне можно
было идти за ней или против нее, но не бортом к ней. Но это неважно: парус
был. Короткие волны с белыми гривами вспухали до самого горизонта,  и  над
ними взлетал грязно-серый треугольник паруса.
   - Идут, - сказал я и оглянулся. Инка сидела, спрятав лицо в  ладони.  Я
посмотрел на море. Яхта шла по  касательной  к  берегу  под  грот-парусом,
наполненным в четверть ветра. Так и надо было идти. Наверно, на руле сидел
Витька. Через десять минут такого хода надо  было  делать  поворот,  чтобы
яхту не выбросило на берег. Я снял рубаху, и помахал  ею  над  головой,  и
снова ее надел. Потом оглянулся. Инка  не  поднимала  головы.  Я  сошел  с
дороги. Шагах в двух передо мной с грохотом  рассыпалась  волна.  Пенистая
волна, смешанная с песком, захлестнула мои ноги. Вода схлынула, вырывая  у
меня из-под ног песок, и я побежал. Навстречу мне неслась полутораметровая
волна, и на уровне  моих  глаз  просвечивал  на  солнце  ее  мутно-зеленый
гребень. Я упал головой вперед и прижался грудью к мокрому песку,  крестом
распластав руки. Волна прошла надо  мной,  приподняв  меня.  Я  вскочил  и
побежал, и схлынувшая вода ударила меня по ногам, и я снова лег,  и  новая
волна прошла через меня, и я снова,  вскочив,  бежал,  оглохнув  от  рева,
навстречу мутно-зеленой стене. Только раз я не  успел  вовремя  поднырнуть
под волну, но это уже было у самого края берега.  Волна  толкнула  меня  в
грудь, приподняла и опрокинула, и схлынувшей водой меня  вынесло  в  море.
Меня подняло на волну, и, падая вниз, я увидел яхту: Сашка упирался  ногой
в палубу, одной рукой обнимал мачту, а в другой держал канат.  Он  смотрел
на меня, выжидая удобный для  броска  момент.  Я  изо  всех  сил  старался
держаться на одном месте лицом к яхте, чтобы  не  прозевать,  когда  Сашка
бросит мне конец. Он бросил, когда меня подняло на волну. Я поймал  канат,
на какое-то мгновение повиснув в воздухе, потом подтянулся к борту,  волна
приподняла меня, и я свалился на палубу. Сашка нагнулся ко мне, и я близко
увидел его озабоченные глаза.
   Яхта уходила от берега. Инка стояла на берегу. Берег поднялся вместе  с
ней, опал и снова поднялся. Сашка показал на мои ноги:  только  на  правой
была туфля. Я снял ее и бросил в море. Носков на  мне  не  было.  Я  носил
летом носки в особо торжественных случаях.
   Я пробрался на корму и сменил Витьку. Он  помахал  в  воздухе  затекшей
рукой и стал ее растирать. Я поднял грот. Волны били  в  правую  скулу,  и
яхту заливали брызги. Море ревело, и нельзя  было  разговаривать.  Хорошо,
когда брызги падают в лицо. И нельзя разговаривать, потому  что  тогда  не
видно, что человек плачет.
   Мы ушли в открытое море и на траверзе маяка повернули в порт.  Берег  и
город состояли из трех цветов: белого, желтого и зеленого. Я и  Витька  за
три  часа  хода  несколько  раз  менялись  местами,  и  все  равно  у  нас
задеревенела правая рука, которой приходилось выбирать шкот. Сашку в такую
погоду нельзя было пускать на руль, потому что он плохо чувствовал  парус.
Когда открылся порт, я сменил Витьку на руле. Мы пронеслись  сквозь  строй
военных кораблей и только  тогда  поняли,  с  какой  скоростью  шла  яхта.
Сигнальщик на баке  линкора  "Парижская  коммуна"  просемафорил  флажками:
желаю благополучно причалить. Идти к причалам нечего было и  думать.  Даже
баркасы отвели от них, и они дергались на якорях. Я решил  выброситься  на
берег и показал рукой, где буду выбрасываться. Витька сидел рядом со  мной
и на всякий случай держал наготове якорь. Сашка присел в носовой  части  с
буксирным концом. На берегу стоял Павел и с ним человек пять.  Я  разогнал
яхту и перед самым берегом сбил парус. Сашка метнул  канат.  Павел  поймал
его и стал быстро выбирать. Яхта на волне вылетела  на  берег  и  зарылась
килем в сухой песок. Мы сошли на берег. Перед глазами у меня все качалось,
и земля уходила из-под ног. Подошел Павел. Он нагнулся ко мне и прокричал:
   - С вас пол-литра, профессора.
   Меня мутило, и я ушел в кусты. Потом в кусты поочередно ходили Витька и
Сашка.
   - Идиот, несчастный идиот! Почему ты не предупредил нас,  что  идешь  к
Инке? - спросил Сашка, когда мы вышли из порта.
   - Сашка, не приставай, - сказал Витька.
   - Мотайте быстрей в военкомат, - сказал Павел.
   Он вышел из ворот порта вместе с нами, и я только сейчас  заметил,  что
он в своем выходном костюме и слегка пьян.
   Мы  пришли  в  военкомат  с  зелеными  лицами.  Лейтенант  Мирошниченко
посмотрел на часы, сказал:
   - Посадить бы вас суток на десять. Расписывайтесь.
   Я расписался в каких-то двух книгах и сам не знал, за что расписываюсь.
Сашка получил железнодорожный литер, направление и деньги. А  я  и  Витька
только направление.
   - Проездные документы и кормовые у  Переверзева,  -  сказал  лейтенант.
Потом он долго смотрел на нас. - Начальству виднее. Может быть, что-то  из
вас и получится, - сказал он.
   - Можно идти? - спросил я.
   - Идите. На вокзале быть ровно в  десять  ноль-ноль.  Поезд  из-за  вас
задерживать не будут.
   Мы прошли по пустому и гулкому  коридору.  Рабочий  день  в  военкомате
кончился, и никого, кроме дежурного, не было. Он проводил нас  во  двор  и
запер дверь.



14

   Все, что я брал с собой:  пара  белья,  ложка,  кружка,  носки,  -  все
поместилось в старом мамином портфеле.
   - Это несерьезно. Неужели больше ничего не надо брать? - спросила мама.
   - Тут же все сказано. Проверяй: пара нательного белья, верхняя  одежда,
носки (или портянки), кружка, ложка, - читал я. Я сидел на диване и держал
в руках отпечатанную на машинке бумагу. Бумага  называлась  "Предписание".
Мне, Белову Владимиру Алексеевичу,  предлагалось  явиться  в  распоряжение
начальника Краснознаменного училища имени Склянского не  позднее  28  июня
1936 года, по адресу: город Ленинград, улица Третьего июля,  дом  N_21.  А
потом шел перечень вещей, которые я должен был с собой взять.
   - Верхняя одежда - это пальто, - сказала мама. - Я в этом уверена.
   - Кто же носит пальто в июне?
   - Не знаю, не знаю.  Ты  должен  был  уточнить  в  военкомате,  -  мама
смотрела через стол на ворох моих вещей, сброшенных на кровать,  и  нижняя
губа ее прикрывала верхнюю.
   Мама встала и вышла на кухню  вскипятить  чай  и  приготовить  ужин.  Я
подумал, что должен пойти ей помочь, но  у  меня  не  было  сил  встать  с
дивана. Я сел поудобнее и вытянул  ноги.  Примус  то  начинал  шуметь,  то
вспыхивал  и  умолкал:  наверно,  засорилась  головка.  Надо  мной   навис
мутно-зеленый гребень волны. Рядом стояла Инка и советовала:
   "Володя, ударь ее ногой, ударь".
   "В нашем положении самое верное удрать", - ответил я. Инка  засмеялась,
и мы побежали по дороге. Мы бежали и смеялись, а волна гналась за нами,  и
ее мутно-зеленый гребень просвечивал на солнце. Мы бы от нее  убежали.  Но
на дорогу вышел Юрка.
   "Ребята трудятся, а вы развлекаетесь", - сказал он. Волна обрушилась на
Инку, сбила с ног и вместе с песком и пеной понесла в море.
   Я вытер рукой вспотевший лоб. По-моему, я проснулся от страха. А  может
быть, меня разбудила мама. Она стояла около меня и держала в руках  чайник
и сковородку.
   - Маленьким тебя невозможно было уложить спать, - сказала  мама.  -  Ты
кричал,  смеялся,  носился  по  комнатам.  Потом  становилось  тихо.  Тебя
находили спящим под столом, под кроватью, где угодно, только не в постели.
Уложить тебя вовремя в постель удавалось одному папе. Ты, конечно,  ничего
этого не помнишь?
   - Не помню.
   За ужином мама сказала:
   - Ты удивительно становишься похожим на папу. Я рада, что  ты  идешь  в
армию. Тебе не хватает мужественности.
   - Ты осуждаешь папу?
   - Это твои сестры выдумали. Как я могу его осуждать? Ведь он твой отец.
Но мне было с ним тяжело. Володя, ты должен обещать мне не пить.
   - Не беспокойся: пьяницей я не буду.
   - Твой папа очень сильно пил. Иногда это передается по наследству.
   - Мама, кто был мужчина, который жил с нами, и где он?
   - Разве ты его помнишь?
   - Плохо, но помню. Тебе неприятно о нем говорить? Тогда не надо.
   - Нет, почему же. Тот человек был  самой  большой  моей  ошибкой  перед
партией и перед вами. Я никогда не боялась в этом признаться. Но  то  была
моя ошибка. К вам она не имеет никакого отношения. Понимаешь?
   - Кто он такой?
   - Упорный и убежденный троцкист. Когда я это поняла, я его выгнала.
   - А где он сейчас?
   - Неважно. Он не имеет к вам никакого отношения.  У  тебя  был  отец  -
слабый, но честный человек, и есть я. А  тот  не  имеет  к  тебе  никакого
отношения.
   - Ляжем спать? - спросил я. - Я тебе помогу убрать со стола и ляжем.
   - Не надо ничего убирать. Ложись. Завтра все равно нечего будет делать.
   Потом я лежал в кровати, а  мама  на  диване  пришивала  к  поясу  брюк
внутренний карман с деньгами.
   - В кошельке у тебя будет двадцать пять рублей. На дорогу достаточно, -
сказала она. - А эти сто разменяешь в Ленинграде. Не раньше. Еды я тебе не
даю: в поезде есть вагон-ресторан.
   - Нам в военкомате дали кормовые деньги, но я не знаю  сколько.  Они  у
Алеши Переверзева, - сказал я.
   - Тем более эти сто рублей тебе не скоро понадобятся.
   Пока мама была в комнате, я старался не заснуть.
   - Во сколько у тебя завтра бюро?
   - В десять часов.
   - Военные говорят - десять  ноль-ноль.  Нельзя  попросить,  чтобы  твой
вопрос разбирали последним?
   - Я так и сделаю. Договорюсь и приеду на вокзал.  -  Мама  повесила  на
стул брюки, сказала: - Так мы хранили до революции партийные документы.
   - Куда же ты подшивала внутренний карман?
   Мама покраснела и засмеялась.
   - Спи, - сказала она.
   Мама погасила в комнате свет, ушла к себе и там тоже погасила. На улице
шел дождь, окна были закрыты, и стекла тихо звенели под водяными  струями.
Я  подумал,  что  уезжаю  всерьез  и  надолго,  по  существу  навсегда,  и
представил себе нашу квартиру, когда уже меня здесь не будет. Мама  зажгла
у себя свет и вышла из комнаты. Кажется, она стояла возле моей кровати, но
я уже спал.
   Утром за столом с мамой творилось что-то непонятное. Она выпила  чай  и
убрала сахарницу в буфет, когда я еще ел яичницу. Потом вернулась и  взяла
хлебницу.
   - Мама, чай  я  могу  вылить  несладкий,  но  есть  без  хлеба  яичницу
противно, - сострил я.
   - Извини, пожалуйста, - сказала мама и поставила хлебницу на стол. Мама
присела и стала гладить рукой скатерть. - Если здесь  не  решат  вопрос  о
зарплате санитаркам, мне придется поехать в Москву. Сразу же напиши мне из
Ленинграда: я смогу к тебе подъехать.
   - Конечно, напишу.
   Мы молча посидели за столом.
   - Пора, - сказала мама и посмотрела на меня, и я на всю жизнь  запомнил
ее тоскующий взгляд.
   Мама вышла, а я стал  искать  портфель.  На  диване,  где  вчера  лежал
портфель, лежала мамина куртка. Я не сразу догадался ее поднять,  а  когда
поднял, увидел портфель: он лежал под курткой. Вошла мама в своем кепи.
   - Возьми куртку на всякий случай, - сказала она. - Если не понадобится,
выбросишь. - Мама оглядела комнату, как будто уезжала  она,  а  не  я.  Мы
вышли через кухню. Дверь запирал я и, когда запер, протянул маме ключ. Она
посмотрела на ключ, потом на меня.
   - Это же твой ключ, - сказала она. - Нет, нет. Ключ оставь у себя.
   Утро было прохладным и ветреным, с просветами  солнца.  Мама  дошла  со
мной до трамвайной остановки. Я сел в задний вагон и, как только  тронулся
трамвай, зажал между ногами портфель и ногтями  подпорол  нитку  на  поясе
брюк. Я сорвал внутренний карман, переложил деньги  в  кошелек,  а  тряпку
выбросил. Куртку я, конечно, не взял, и мама этого не  заметила.  Я  знал,
что она не заметит. На  перроне  меня  встретил  Алеша  и  повел  в  вагон
показать мое место.
   - Никого еще нет? - спросил я.
   - Витька и Павел здесь.
   На перроне было очень много провожающих: проводы на курорте - тоже один
из видов развлечений. Больше всего людей толпилось возле  двух  московских
вагонов. На второй путь пришел утренний  поезд  из  Симферополя.  Пробежал
Женин отец, выкрикивая:
   - Предлагаю комнаты. Прекрасные комнаты на любой вкус и карман.
   Пришел Сашка с родителями, потом появились Катя и Женя.  Они  вышли  из
зала ожидания: наверно, сидели там, пока не собрались все. Я  старался  не
торчать на глазах и ждал  маму.  К  вагону  подошла  наша  историчка  Вера
Васильевна.
   - Саша, Витя, подойдите ко мне. А где Володя? - спросила она.
   Я подошел. Я совсем забыл, что сегодня в школе  выпускной  вечер.  Вера
Васильевна привезла нам  премии.  Меня  премировали  шахматами,  Витьку  -
романом "Как закалялась сталь", а Сашку -  "Первой  конной"  Бабеля.  Вера
Васильевна вручала нам премии и каждого целовала,  а  по  поводу  Сашкиной
премии произнесла небольшую речь.
   - Саша, - сказала она. - Только понимая, что ты достаточно подготовлен,
чтобы понять пороки этой книги, и что ты очень любишь этого  талантливого,
но  чуждого  нам  по  идеологии  писателя,  я  согласилась,   чтобы   тебя
премировали "Первой конной".
   Сашкина мама прослезилась. Вера Васильевна тоже была очень взволнована.
Она обняла меня за плечи, спросила:
   - Где мама?
   - На бюро. Должна вот-вот подъехать.
   - Какое-то бюро, когда уезжает сын, - сказала Сашкина мама.
   Интересно, для кого она это сказала? Если для меня, то напрасно:  я  не
желал ее слушать.
   - Всегда грустно расставаться с учениками. Но без этих мальчиков  я  не
могу себе представить школу. Наверно, старею и становлюсь сентиментальной,
- сказала Вера Васильевна.
   - Пусть все молодые будут такими молодыми, как вы,  -  сказала  Сашкина
мама.
   Сашкин отец стоял, заложив руки за спину, смотрел на Сашку  и  тихонько
напевал.
   Меня позвал дядя Петя и отвел к окну зала ожидания. Он долго смотрел на
меня, так долго, что мне стало неловко.
   - Скажи. Правду скажи. Витька на меня не обижается? - спросил он.
   - Нет, дядя Петя, не обижается. Никто на вас не обижается.
   - Так... Просьба у меня к тебе. Витька - он как  цыпленок,  догляди  за
ним.
   - Все будет хорошо, дядя Петя. Вот увидите, все будет хорошо.
   - Хорошо, коль увижу. - Дядя Петя взъерошил мне  волосы  и  хлопнул  по
спине. Он вернулся к тете Насте и к Витьке, а я подошел к вагону  и  встал
против входа на перрон, чтобы не прозевать маму.  В  вагонном  окне  стоял
Павел.
   - Чем дольше живу, тем больше радуюсь: хорошо, когда родственников нет,
- сказал он.
   Катя и Женя прогуливались под руку. Иногда подходили к Сашке и  Витьке,
о чем-то переговаривались и снова  прогуливались.  Им  тоже  было  хорошо:
через две недели и они поедут в Ленинград. Женя уже получила  вчера  вызов
из консерватории. Катя и Женя подошли ко мне. Катя сказала:
   - Знаешь, что мы решили? Побудем сегодня на вечере, а завтра  поедем  к
Инке.
   - Правильно решили,  -  сказал  я.  Они  отошли  и,  кажется,  на  меня
обиделись.
   А мамы все не было.
   Пробил третий звонок, и вдруг все вспомнили, что еще не сказали  самого
главного и, по сути, еще не простились. К  вагонной  лесенке  нельзя  было
подойти. Сашкина мама стояла впереди всех, и Сашка из тамбура кричал ей:
   - Что ты меня оплакиваешь? Я же не покойник!
   Вера Васильевна крикнула:
   - Пропустите Володю!
   Она подталкивала меня и говорила:
   - Можешь всегда на меня рассчитывать.
   Пока я пробивался к подножке, меня трогали за плечи, желали счастливого
пути, кто-то поцеловал - кажется, тетя Настя. Вагон вздрогнул, я встал  на
подножку и тогда увидел маму. Она шла  от  головы  поезда.  Она,  наверно,
понимала, что опаздывает, и потому шла от головы, чтобы не пропустить  мой
вагон. Поезд медленно катился, и слышно  было,  как  буксовал  паровоз.  Я
спрыгнул на перрон и побежал навстречу маме. В толпе не так-то легко  было
ее найти. Мы столкнулись неожиданно и обнялись. Мимо  катился  мой  вагон.
Сашка с Витькой кричали и протягивали мне руки. Я встал на подножку.  Мама
шла рядом, подняв ко  мне  лицо.  Из-под  кепи  выбивались  влажные  седые
волосы, и по вискам текли  струйки  пота.  Мама  начала  отставать,  вагон
выкатился из-под вокзального навеса на солнце, мама шла и смотрела на меня
и к концу перрона вышла впереди всех. Я помню маму на конце перрона  в  ее
черных туфлях с перепонками, в канареечного цвета носках и  длинной  юбке.
Ноги у мамы были как мраморные: белые в синих прожилках.
   Больше я маму никогда не видел, даже мертвой...
   На  узловой  станции  московские  вагоны  отцепили  до  прихода  поезда
Симферополь - Москва. Мы уже были на  перроне,  когда  маневровый  паровоз
потащил вагоны на запасный путь. Мы стояли на пустом перроне.  Впервые  за
нашей спиной не было опекающих глаз, и отныне мы были подотчетны  в  своих
поступках только себе. Такое дано испытать раз  в  жизни,  когда  навсегда
покидаешь дом, и если когда-нибудь вернешься в него, то уже гостем.
   - Живешь - до  всего  доживешь,  -  сказал  Сашка.  -  Так  постараемся
подольше не умереть.
   День разгулялся. Сквозь подошву  туфель  чувствовалось  тепло  нагретых
солнцем плит. Мы пошли  в  станционный  буфет  пить  крем-соду.  Она  была
холодной  и  шипучей.  Мы  выпили  столько,  что  трудно  было  дышать,  и
одновременно полезли в карманы, чтобы расплатиться. Я  достал  свой  новый
кошелек - мамин подарок.
   - Покажи сюда, - сказал Сашка. Он вертел  в  руках  кошелек,  и  Витька
заглядывал через его плечо: ни у него, ни у Сашки кошельков не было. Павел
у стойки пил пиво, смотрел на нас и посмеивался.
   - Может, дернем чего-нибудь покрепче? - спросил он.
   - В такую жару сам пей покрепче! Мы на себя не обижены, - сказал Сашка.
   - С тоски подохнешь от таких попутчиков, - сказал Павел.
   Сашка и