рука задернула на окне занавеску.
   - А-ле-ша! - хором крикнули мы.
   Патефон снова зашипел, но тут же смолк. На терраску вышел  Алеша,  и  у
висков его белели остатки мыльной пены... наверное, брился.
   - Привет, - сказал он.
   - Алеша, ты знаешь, почему мы тебя вызвали, - сказал я.
   Алеша обеими руками убрал со лба волосы и ушел в дом. Вернулся он через
минуту, и в руках у него были  пластинки.  На  терраску  выбежала  Нюра  в
коротком платье, из которого она давно выросла, и в волосах у нее  торчали
жгуты бумаги. Алеша поднял над головой пластинки и с силой  бросил  их  на
крыльцо. Нюра взвизгнула и  убежала  в  комнату.  Алеша  сел  на  крыльцо,
закурил, и руки у него дрожали.
   - Липкие, как зараза, - сказал он. - Откуда она  их  только  натаскала.
Вот  ведь  как  бывает,  профессора.  -  Алеша  говорил  так,  как   будто
оправдывался  перед  нами.  И  я  подумал:   "Нюра   доставала   пластинки
Вертинского с его согласия". Но что-то помешало мне сказать об этом Алеше.
Сам не знаю, что...

   Потом опустели террасы,
   И с пляжей кабинки снесли.
   И даже рыбачьи баркасы
   В да-а-алекое море ушли, -

   ныл Сашка и поглядывал на меня. Я иронически улыбался, и в то же  время
мимолетная грусть легонько сжимала сердце.
   - Почему мы решили, что Вертинский разлагает? -  спросил  Сашка.  -  Во
всяком случае, на меня он не действует.
   - Тебе кажется, что не действует. На  самом  деле  очень  действует,  -
сказал я. У меня таких дежурных фраз было сколько угодно в запасе. Когда я
их произносил, то не придавал словам никакого значения.
   Мы вышли на Витькину улицу.  Море  выглядело  удивительно  пустынным  и
плоским. Дядя Петя рыхлил у ограды землю под помидорами. Когда  он  увидел
нас, то пошел между грядок в другой конец огорода.
   - Настя! Вынеси пятнадцать рублей,  -  громко  сказал  он.  Тетя  Настя
подвязывала помидорные кусты. Она выпрямилась, увидела нас.
   - А-а-а, сейчас, - сказала она и пошла в дом.
   Витька таскал ведрами воду из бочки и поливал  прополотые  грядки.  Нас
он, конечно, заметил, но не подавал вида. Тетя Настя подошла к  калитке  и
сунула в мой карман деньги.
   - Идите на берег, - быстро сказала она. - Витя туда придет.
   Мы сидели на теплом еще песке и смотрели, как рыбаки готовились отплыть
в море. Они снимали с кольев  просохшие  сети  и  на  плечах  несли  их  в
шаланды. На двух шаландах уже поставили косые паруса, и  они,  кренясь  на
правый борт, пошли к горизонту.
   - Не надо было брать деньги, - сказал я.
   - Почему? Одно другого не касается.
   - Пусть бы дядя Петя почувствовал.
   - Пока что чувствуем мы.
   Подошел Витька и молча сел рядом с нами. Сашка достал пачку  "Казбека".
Наверно, купил ее по дороге на Пересыпь. Лично мне курить не  хотелось:  у
меня и без того было горько во рту. Витька тоже не хотел. Но Сашка сказал:
   - Пижоны. Если хотите научиться курить, курите через  силу.  Привыкнете
потом.
   Мы закурили.
   - Отец молчит. Мать плачет тайком. Может, мне в самом деле не  ехать  в
училище? - сказал Витька.
   - Очень умно. Тогда зачем тебе нужен был синяк?
   - Витя, я тебя понимаю; дядя Петя - это не Сашкина мама...
   - Здравствуйте... При чем тут моя мама?
   - Помолчи, Сашка. Понимаешь, Витя, мне тоже не по себе. Но ты подумай -
это же начало собственной биографии. Нам просто повезло. Подумай, Витя.
   - А я не думаю? Так думаю, аж голова трещит.
   - Не обращай внимания. Голова трещит от папирос. У меня тоже трещит,  -
сказал Сашка.
   По песчаному откосу взбирался, подняв  к  нам  лицо.  Мишка  Шкура.  За
четыре года он сильно вырос, но остался таким же придурковатым.
   - Дали бы курнуть, - сказал он, запыхавшись. Сашка открыл коробку.
   - Ты смотри, "Казбек"! С какого достатку?  -  Шкура  сгреб  сразу  пять
папирос. Одну тут же закурил, четыре зажал в кулаке. - Рыбачков  угостить,
- пояснил он.
   Мы молча ждали, когда он уйдет. А он не уходил. Стоял боком  к  нам,  и
ноги его по щиколотку ушли в песок.
   - Вчера на Майнаках дамочку одну попутали. Ничего дамочка, - сказал он,
улыбнулся и старательно сдул с папиросы пепел.
   - Прикурил и проваливай, - я носком туфли бросил в Мишку песок.  Он  на
ногах съехал вниз, поднимая пыль. У подножия откоса остановился.
   - Витек, скажи своим фраерам: по новой бить будем. - Шкура захохотал  и
пошел к берегу. Потом остановился. - Слыхали, Степик вернулся. Поимейте  в
виду.
   Витька встал. Я поймал его за руку и снова усадил:
   - Нечего с дерьмом связываться.
   - Интересно, неужели этот недоумок на самом деле  в  шайке?  -  спросил
Сашка.
   - Цену себе набивает, - ответил Витька. - Зря  ты  меня  удержал,  надо
было бы ему на всякий случай по морде съездить.
   - Степик что-то скоро вернулся. Наверно, сбежал, - сказал Сашка.
   - Не думаю. Шкура хоть и дурак, но об этом трепать бы не стал.
   По городу ходили глухие слухи, что по ночам на курорте  какая-то  шайка
ловит и насилует одиноких женщин.  Мишка  Шкура,  встречая  нас,  говорил:
"Вчера  одну  блондиночку  того..."  Женщин  Шкура  определял  по  мастям.
Изредка, для разнообразия, называл их дамочками.  Мы  ему  не  верили.  Он
давно уже пытался нам внушить, что связан с воровским миром.  Другое  дело
Степик. Он вошел в нашу жизнь совершенно случайно. Этот двадцатипятилетний
зеленоглазый  грек  с  фигуркой  подростка  был  окружен  какой-то  жгучей
таинственностью. Мы изредка встречали его на улице, в курзале. Он  шикарно
одевался. В широких брюках и коротеньком пиджачке  "чарльстон",  щуплый  и
маленький, он всюду появлялся в сопровождении двух верзил. И где бы он  ни
появлялся, находились люди, которые его узнавали и говорили за его спиной:
"Степик"...
   Как-то раз мы были свидетелями его  встречи  с  начальником  городского
отделения милиции.
   - А, Степан, - сказал начальник, - все еще на свободе? -  Он  остановил
Степика на углу недалеко от погребка Попандопуло.
   - Меня зовут не Степан, а Степик. Если бы мы поменялись местами, вы  бы
на свободе давно не были, - голос у Степика был по-мальчишески звонкий.
   - Куражишься?  Ничего,  авось  скоро  попадешься,  -  сказал  начальник
милиции и похлопал Степика по плечу. Степик достал из  нагрудного  кармана
пиджака белоснежный платочек и обмахнул им плечо.
   - Не надо фамильярности, гражданин начальник, - сказал Степик  и  пошел
по улице, скучающий и пресыщенный, с двумя верзилами по бокам.
   Мы к  тому  времени  прочли  "Одесские  рассказы"  Бабеля  и,  конечно,
понимали: Степик - не Король. И нам было  очень  обидно  за  представителя
власти, над которым Степик так открыто издевался.
   Зимой мы были в кино. Не помню, какую смотрели картину. После сеанса мы
гуськом пробирались к выходу. Впереди шел какой-то торговый моряк. Вдруг в
толпе произошло движение, нас оттиснули к стене. Мимо меня прошел Степик и
на какое-то мгновение прижался к моряку.  Тот  вскрикнул  и  схватился  за
живот. Толпа  вынесла  его  на  улицу.  Моряк  упал  на  тротуар  и  лежал
скорчившись, прижимая ладони к животу. Все произошло так быстро, что никто
ничего не заметил и не понял. Я тоже не сразу  сообразил,  что  произошло.
Женщина в теплом платке сказала удивленно и испуганно:
   - Зарезали!..
   Ко мне нагнулся какой-то  парень  в  кепке,  надвинутой  до  бровей,  с
поднятым воротником осеннего пальто.
   - Между прочим, этого фраера завалили за длинный язык, -  сказал  он  и
пошел по тротуару. На углу под фонарем я увидел  Степика.  Он  уходил  как
всегда неторопливо, и рядом с ним шли его неизменные телохранители.
   - Что он тебе сказал? - приставал ко мне Сашка. А я стоял  и  не  знал,
что делать. Моряк лежал и тихо, сквозь стиснутые в оскале зубы, стонал.  К
нему нагибались, что-то говорили,  потом  подняли  на  руки  и  понесли  в
больницу.
   - Пошли в милицию, - сказал я.
   - Ты видел? Ты что-нибудь видел? - приставал Сашка.
   По дороге в милицию я рассказал все, что видел. Витька и Сашка заявили,
что пойдут вместе со мной.
   - Никуда вы не пойдете: видел все я, а не вы.
   - Тогда и ты не пойдешь, - сказал Витька и загородил дверь.
   - Балда, ведь все равно ваши показания с моих слов недействительны.
   Сашка  и  Витька  решили,  что  в  милицию  мы  войдем  все  вместе,  а
рассказывать буду  я  один.  Девочки,  и  особенно  Инка,  их  поддержали.
Дежурный милиционер с усами под Чапаева уже знал о происшествии. Он  долго
и подробно выспрашивал меня о деталях.
   - Значит, ножа не видел, только  видел,  как  Степик  прижался  к  тому
моряку? - спросил он. - А кто толпу сдерживал? Не заметил? Ну, так.  Давай
теперь все по порядку запишем.
   Писал он долго, изредка о чем-нибудь меня переспрашивал. Потом сказал:
   - Уехать тебе недели на две некуда?
   - А хоть бы и было, я бы все равно не уехал.
   - Значит, не боишься?
   - Не боюсь.
   - Смелость, она, понимаешь, не в том, чтобы головой в петлю  лезть.  Ты
пока  поостерегись  один  по  вечерам  ходить.  И  вообще  чаще  на  улице
оглядывайся.
   В ту же ночь на Пересыпи, в Старом городе и  в  порту  провели  облаву.
Степика тоже арестовали. Я, Витька и Сашка раздобыли финские  ножи.  Зачем
нам были ножи, не знаю. Уверен, что ни при каких обстоятельствах мы бы  не
решились пустить их в ход. Но ножи мы  носили.  И,  наверное,  поэтому  мы
уходили в самые глухие места города, наслаждаясь жгучим чувством  ожидания
опасности. Девочек на такие прогулки мы, конечно, не брали.
   Через месяц состоялся  суд.  Следователь  не  допустил  меня  выступать
свидетелем. Начальник милиции и Алеша, которым я заявил самый  решительный
протест, ответили мне, что без меня обойдется. Но на суд я все  же  пошел.
Трое подсудимых сказали, что удар финкой нанесли  они.  Степик  признался,
что действительно прошел мимо моряка, но до этого в глаза его не  видел  и
не имел никакой надобности сводить с ним счеты.  Все  подсудимые  заявили,
что не знакомы друг  с  другом.  Моряк  умер.  По  медицинскому  протоколу
значилась одна ножевая рана в печень. Две недели суд пытался выяснить, кто
из подсудимых ее нанес. Выяснить это так и не удалось. Трое, утверждавшие,
что удар ножом нанесли они, получили по пять лет за соучастие в  убийстве.
Степика оправдали за отсутствием  улик,  но  на  основании  многочисленных
приводов суд вынес частное определение, в  котором  приговорил  Степика  к
трем годам ссылки. Среди подсудимых был и тот парень, который предупреждал
меня, чтобы я не болтал. Он меня узнал и, когда  мы  встретились  глазами,
чуть улыбнулся.
   После суда прошло всего четыре месяца.
   - Надо проверить, может быть. Шкура врет, - сказал Витька.
   -  Наплевать  на  Степика.  Ты  лучше  подумай,  как  тебе   поступить.
Хорошенько подумай: с биографией в наше время надо  считаться.  -  Сам  не
знаю, откуда я был таким умным. Просто я не хотел разлучаться с Витькой.
   - Жили три товарища в курортном городке,  -  как-то  неожиданно  сказал
Сашка.
   - Почему жили? Живем и будем жить, а где - не так  уж  важно,  -  бодро
сказал я. Но все равно было грустно. Наверное, потому, что Сашка сказал  о
нас в прошедшей форме - "жили" и этим напомнил, что в жизни  бывают  такие
неизбежные неприятности, как расставания.
   Я встал и отряхнул от песка брюки. День, который начался так  радостно,
кончался грустно. С этого вечера и все то время, что мы  прожили  в  нашем
городе, радость и грусть шли рядом.



5

   Черная тень деревьев обрывалась у  гранитной  кромки  тротуара.  А  над
мостовой, над пляжами и над морем растекался раскаленный добела зной. Было
не больше десяти часов утра. С пляжа наносило гул, похожий на далекий  шум
растревоженной толпы. На улицу выходили в  купальных  костюмах  мужчины  и
женщины, пили газированную  воду  под  круглыми  большими  зонтами.  Я  не
торопился, но все равно подошел к "Дюльберу"  первым.  В  открытых  дверях
ресторана стояли два стула спинками на улицу.
   - А я что говорил? Он уже тут, - сказал Сашка.
   - Где Инка? Сдала экзамен? - спросила, подходя, Женя.
   Удивительно глупые вопросы. Если бы Инка  сдала  экзамен,  где  бы  она
могла быть, как не здесь, со мной? Я и не подумал отвечать Жене. На голове
у нее была новая соломенная шляпа с широкими полями,  и  Женя  воображала,
что выглядит в ней чрезвычайно элегантной. Я повернулся к  Жене  спиной  и
спросил Витьку:
   - Что нового?
   - Ничего.
   - Так ты едешь?
   - Поеду, если в Ленинград.
   - Мы же  ясно  написали  в  заявлении:  военно-морское  училище,  город
Ленинград, - сказал Сашка.
   - Не знаю, что писали вы, а я завтра посылаю документы в  Ленинградскую
консерваторию.
   Женя демонстрировала свой твердый  характер.  Нашла  чем  удивить.  Как
будто мы не знали, что она может ездить на Витьке верхом.
   Сашка сказал:
   - Все понятно. Нет, вы видели, чтобы на пляже в такую рань было столько
народу? Пошли. Иначе вам придется лезть на крышу навеса.
   - Мне надо зайти в школу за Инкой.
   - Начинается, - сказал Сашка. - Чтобы через час был на пляже. Мы  будем
там под третьим навесом. Имей в виду, через час тебя будет ждать партнер.
   Они вышли на  мостовую  и  сразу  посветлели:  на  солнце  все  кажется
светлее. Они перешли мостовую  и  противоположный  тротуар.  Катя  и  Женя
присели на низкую и широкую каменную ограду, отделявшую пляж от  улицы,  и
стали снимать туфли.  Витька  нагнулся  и  развязывал  шнурки  на  Жениных
туфлях.  Сашка  стоял  и  смотрел,  как  Катя,  положив  ногу  на  колено,
расстегивала перепонки. Я  тоже  смотрел.  После  вчерашнего  разговора  с
Сашкой я улавливал каждую мелочь, которая могла подтвердить мои догадки. Я
больше не мог смотреть на Катю и Женю просто как на подруг.  Катю  в  моих
глазах окружала волнующая таинственность. А  Женя  мне  не  нравилась  как
девчонка, и мне становилось неприятно, когда я думал, что у нее с  Витькой
могут быть такие же отношения, как у меня с Инкой.
   Катя перекинула через ограду ноги, спрыгнула на пляжный песок и пошла к
морю. Сашка положил руку на ее плечо и что-то ей говорил. Катя поднимала к
нему лицо и смеялась. Ноги у нее заплетались,  потому  что  неудобно  было
идти по сыпучему песку с поднятым вверх лицом.
   Я достал папиросы. И прежде чем закурить, почувствовал во рту  горький,
шершавый дым. Но я все равно закурил и неторопливо пошел по улице. Потом я
сидел в холодке в  углу  школьного  двора  и  ждал  Инку.  Ждать  пришлось
недолго. Надо было бы, конечно, сейчас закурить, но от одной мысли об этом
меня затошнило.
   - Инка! - крикнул я, когда она вышла во двор.
   Инка не пошла ко мне, а ждала, пока я подойду. Поэтому я  сразу  понял:
что-то случилось.
   - Провалилась?
   - Ничего не провалилась.
   Во двор вышли несколько мальчиков и девочек из  Инкиного  класса.  Инка
громко сказала:
   - Идем отсюда.
   Я подумал, что Инка схватила "уд" и, как  обычно,  решила,  что  с  ней
поступили несправедливо. Мы вышли на улицу и пошли направо,  вдоль  ограды
порта, - так было ближе на пляж.
   - Пусть что хотят делают, а я не поеду, - сказала Инка.
   - Куда не поедешь?
   - Не знаешь куда? Не знаешь? На прополку овощей, вот куда.
   - Когда надо ехать?
   - В "молнии" написано - через неделю.
   - Говорила с ребятами?
   - Со всеми говорила, всем объясняла. Никто ничего не хочет  слушать.  У
всех, говорят, найдутся уважительные причины.  Ну,  какие  причины?  Какие
причины?
   На что я надеялся? Зачем задавал  вопросы?  Как  только  Инка  сказала,
зачем и куда она должна ехать, я понял: деваться некуда - Инка  уедет.  Но
мне самому надо было привыкнуть к мысли, что через семь дней ее не  будет.
К этому невозможно было привыкнуть. Еще вчера  неизбежность  разлуки  была
такой неопределенной: когда-то, через какое-то время должен был уехать  я.
Но представить себя в нашем городе без Инки я не мог.
   - Поговори с Юркой.
   Мы прошли сквер. Молодые  деревья  совсем  не  давали  тени,  и  пустые
скамейки жарились на солнце. Я шел молча. А что я мог  говорить?  Я  знал,
что не буду просить Юрку разрешить Инке остаться в городе. Не буду потому,
что сам бы никому не разрешил  остаться,  если  бы  весь  класс  уезжал  в
подшефный колхоз. Но сказать это Инке прямо я почему-то не решался.
   - Поговоришь с Юркой? - Инка подняла ко мне лицо. В глазах  ее,  полных
слез, блеснули радужные искры. Лучше было не смотреть в Инкины глаза.
   - Не могу, - сказал я и сам не узнал  своего  голоса.  У  меня  во  рту
пересохло, и голос был хриплым. Я повторил про себя: "Не могу".  Где-то  я
уже слышал это слово. Совсем недавно слышал и старался припомнить: где? Ну
конечно, когда я просил маму  не  говорить  с  Алешей  Переверзевым,  она,
кажется, ответила: "Должна поговорить, но не  могу".  А  почему  "должна"?
Может быть, и я должен поговорить с Юркой? У меня голова пошла  кругом.  А
Инка шла и молчала и  сосредоточенно  смотрела  себе  под  ноги.  -  Инка,
посоветуемся с нашими. Может быть, Сашка что-нибудь придумает.
   - Хорошо, посоветуемся, - сказала Инка.  Мне  показалось,  что  она  за
что-то меня осуждает. Такого я не мог вытерпеть.
   - Вообще не вижу никакой трагедии;  если  мы  задержимся  в  городе,  я
приеду к тебе. Слышишь?
   Инка молчала.
   - Слышишь?
   - Я же не глухая.
   Я не понимал тогда то, что понял теперь: прав был не я, а Инка. Она  не
могла согласиться на преждевременную разлуку. А я не  смог  пойти  к  Юрке
Городецкому и объяснить ему, что Инка имела на это право.  Может  быть,  я
просто испугался за свою репутацию комсомольского вожака? Наверно,  и  это
было. Но даже наедине с собой я не позволял себе думать, что Инка права. И
злился. Не на себя, а на Инку, за то, что она заставляла меня  чувствовать
мое бессилие...
   Если бы я сумел тогда взглянуть на все это человеческими глазами...
   Мы повернули за угол и, не доходя "Дюльбера",  перешли  мостовую.  Инка
села на каменную ограду, сбросила с ног лодочки  и  стала  снимать  носки.
Носки она оставила на ограде и спрыгнула на песок.  Инка  шла  к  морю  не
оглядываясь. Я нагнулся и поднял ее лодочки -  они  хранили  чуть  влажное
тепло Инкиных ног, - вложил в них носки и пошел вслед за  Инкой.  Я  и  не
думал ее догонять. Я шел за ней и нес ее туфли. Как она могла  догадаться,
что я понесу ее туфли? Никогда раньше я этого не делал. Она  лишь  мельком
взглянула на меня, прежде чем спрыгнуть на песок, а  теперь  шла  впереди,
так и не посмотрев, взял ли я туфли.
   - Почему я должен носить твои туфли?
   - Не носи. - Инка даже головы не повернула.
   - Имей в виду, я сейчас брошу их на песок.
   - Бросай.
   Я и не думал бросать. Мне было приятно нести Инкины туфли. Просто  меня
злила ее самоуверенность. Мы нашли Катю. Она сидела одна недалеко от воды.
   - Как сдала? - спросила Катя.
   - Представь себе, на "отлично".
   - Где все? - спросил я.
   - Витя и Женя купаются. А Сашка где-то носится. Прибегал два раза, тебя
спрашивал.
   Катя сидела лицом к морю. Ее вытянутые ноги были засыпаны  песком.  Она
смотрела на нас, повернув голову и откинув ее назад. Глаза  у  Кати  были,
как у Нюры, Алешкиной сестры, переменчивы,  как  цвет  моря.  Такие  глаза
часто бывают у морских девчонок; голубизна их глаз то сгущается до синевы,
то бледнеет, становясь почти прозрачной. Море и Катины глаза  были  одного
цвета.
   - Такая жара, а ты не купаешься. - Инка расстегнула крючки на  юбке,  и
она скользнула вниз по ее ногам.
   Инка переступила через нее и села и, сидя, стала снимать  через  голову
кофту.
   - Сашка запретил. Велел вас ждать.
   Инка нагнулась к Кате, что-то быстро сказала ей на ухо,  засмеялась,  и
ее верхние зубы чуть прижимали нижнюю губу. По воде шла Женя. Она обходила
купающихся, но на берег не вышла, а осталась  стоять  по  колено  в  воде,
отжимая шаровары. У Жени были очень худые ноги выше колен,  и,  чтобы  это
скрыть, она носила пышные шаровары.  Шаровары  намокли  и  липли  к  телу,
поэтому Женя их отжимала. По-