Я  думаю,  Витькин
синяк вызвал у наших соседей самые мрачные подозрения. Концерт запаздывал,
а время как-то надо было убить.
   Впереди меня сидела женщина с голой до  пояса  спиной:  она,  наверное,
хотела, чтобы все видели, какой у нее ровный, коричневого  оттенка  загар.
Она могла морочить голову кому угодно, только не  нам;  мы-то  знали:  все
дело в ореховом масле. К плечу женщины прижимался мужчина. Его волосы были
гладко зачесаны и глянцево блестели. Он мазал их бриллиантином,  чтобы  не
раздувал ветер. Значит, под волосами была лысина. Небольшая, но лысина.
   - Вы сегодня божественны. Ваша спина может с ума свести, - говорил он.
   - Только сегодня? - спросила женщина и чуть отвела в сторону голову.
   - Не ловите меня на слове...
   По-моему, от такого  разговора  нормального  человека  может  стошнить.
Меня, например, тошнило. А когда Витька по  простоте  душевной  признался:
"Правый  туфель  жмет,  терпенья  нет",  мужчина   оглянулся   и   сказал:
"Безобразие!" Тогда Сашка посоветовал:
   - Сними туфель. Носки, я надеюсь, у тебя чистые?
   Сашка нарочно это сказал. Теперь мужчина уставился на него. Но Сашка не
Витька - на Сашку он мог смотреть сколько угодно. Сашка тоже мог  смотреть
не мигая, и получилось так, что они молча и долго смотрели друг на  друга.
Первым отвернулся мужчина: наверно, шея заболела.
   - Безобразие, - снова повторил он.
   - Ужасно богатый запас слов, - сказал Сашка.
   А я тут же добавил:
   - Тоже мне логика. О  голой  спине  говорить  не  безобразие,  а  когда
человеку жмет туфель, он должен молчать.
   - Это вам урок, - сказала женщина с голой спиной. -  Не  надо  говорить
пошлостей.
   Вот это правильно. Весь конфликт  на  этом  бы  кончился:  первыми,  во
всяком случае, мы никого не задевали. Но кому-то в третьем ряду  пришла  в
голову подлая мысль:
   - Надо позвать билетершу и вывести их.
   Скромное желание, ничего не скажешь. Я  повернулся,  чтобы  посмотреть,
кто это такой умный. Мужчина оказался самой обыкновенной внешности.  Такой
обыкновенной, что я ее даже не  запомнил.  Я  только  запомнил  соломенную
шляпу: во всем курзале он один был в шляпе. Она была  ровно  надвинута  на
уши на манер  "здравствуй  и  прощай".  Я  даже  рта  не  раскрыл,  только
посмотрел на него. Но и это привело его  в  ярость.  Он  встал  со  своего
места.
   - Билетерша! - громко позвал он. (Наивный человек, он  думал,  что  так
легко дозваться билетершу.)
   Женя сказала:
   - Я ухожу.
   Витька стал ее уговаривать.  Он  смотрел  на  нас  молящими  глазами  и
уговаривал.
   - В чем дело? - сказал Сашка. - Мы сидим на своих законных местах.
   Кто-то сказал:
   - Сами виноваты. Распустили.
   - Начинается самокритика, - сказал я. - Все в порядке.
   - Оставьте ребят в покое!
   Я сразу узнал голос - сдавленный и тонкий. Игорь сидел в третьем  ряду,
ближе к проходу. Когда я оглянулся, он помахал мне рукой и сказал:
   - Добрый вечер, Володя. - Зоя тоже подняла  руку.  Она  была  не  такая
грустная и очень красивая.
   - Как Сынишка? - спросил я.
   - Спасибо, Володя, сегодня лучше, - ответил Игорь.
   - Через две недели обещают снять корсет. - Я не знал, хорошо или плохо,
когда снимают корсет. Но Зоя улыбалась, и я понял: хорошо.
   - Поздравляю, - сказал я.
   На своих соседей мы больше не обращали  внимания.  По-моему,  все  дело
было в том, что мы сели не на свои места. Хуже нет, когда человек  садится
не на свое место.
   - Это тот самый Игорь? - спросила Инка. - Он же очень молодой.  -  Инка
сидела положив ногу на ногу, локтем она упиралась в колено, а  подбородком
на руку. Носок ее туфли  почти  касался  широкого  зада  сидящего  впереди
мужчины. Один раз даже коснулся, потому что мужчина повернулся и уставился
на Инку.
   - Простите, пожалуйста, - сказала Инка.
   Мужчина улыбнулся и закивал головой. И конечно,  не  потому,  что  Инка
вежливо извинилась. Смотрела она при этом совсем не вежливо.  Я-то  Инкины
глаза хорошо изучил. Глазами  Инка  говорила:  я  могу  не  только  туфлей
задеть, но и плюнуть - вы все равно будете улыбаться.  Просто  Инка  знала
себе цену. Мужчина стал часто оглядываться, но делал вид, что  смотрит  не
на Инку. Я взял Инкину ногу и опустил на землю.  Лодыжка  была  теплая,  я
чувствовал тепло сквозь носок.
   - Но мне так удобней, - сказала Инка.
   - А мне нет.
   Во время концерта мужчина несколько раз оглядывался. Мы не обращали  на
него внимания. Мы смотрели, как иллюзионист Жак показывал фокусы. Он ловил
в воздухе шарик от пинг-понга, вставлял его  в  одно  ухо,  а  вынимал  из
другого, брал в рот зажженную папиросу горящим  концом  и  пускал  дым  из
ушей. Показывал он много разных фокусов, но почему-то больше всего работал
ушами. Мне он понравился. Он вышел на  сцену  и  сразу  предупредил:  буду
обманывать, а как - попробуйте догадаться. Но никто особенно не  пробовал:
большинство зрителей пришло на концерт послушать Джона Данкера.
   Из-за боковой кулисы конферансье вынес стул. Он поставил его и вышел на
авансцену. Он долго всматривался в зрителей: наверное, собирался сострить.
   - Джон Данкер! - громко и торжественно выкрикнул конферансье и отступил
к боковой кулисе.
   Так и надо  оповещать  о  выходе  королей.  У  меня  по  ногам  мурашки
забегали. Погас верхний свет. На сцене остался одинокий  стул,  освещенный
коротким и сильным светом рампы.  Казалось,  и  сцена  и  стул  повисли  в
воздухе. Сцену окружала теплая ночь. Слышен был ночной шум моря - не очень
сильно,  но  слышно,  если  прислушиваться.  Постукивали  твердые,   точно
вырезанные из жести, листья пальм. Набегал волнами резкий запах маттиол  и
левкоев: наверное, в парке недавно полили цветы. Такой  бархатной  ночи  я
давно не помнил в нашем городе. У меня за спиной нетерпеливо  покашливали,
под ногами поскрипывал песок. В задних рядах  раздавались  редкие  хлопки:
нервы не выдерживали. Было бы  кого  ждать!  Я  нарочно  представлял  себе
короля таким, как видел на пляже, - в одних трусах, пусть в трикотажных  с
белым поясом, но все равно в трусах. А то, что он улыбался Инке?  За  одно
это я на него плевать хотел.
   Я прозевал появление  короля.  Воздух  вздрогнул  от  аплодисментов.  В
черной глубине сцены закрылся прямоугольник света. Рядом со  стулом  стоял
король в черном фраке и в белоснежной манишке. Он  держал  в  правой  руке
черную, отделанную перламутром гитару, а левую положил на спинку стула. Он
едва заметно кланялся, оставаясь подчеркнуто строгим, и со  сцены  казался
очень молодым и красивым. Я-то знал: и тот на пляже, и  этот  на  сцене  -
одно лицо. Но ничего не мог с собой  сделать:  я  тоже  аплодировал,  и  с
каждой секундой сильнее; Я объяснял это стадным чувством.
   Я по-прежнему пребывал в восторге, который почему-то называют  телячий.
Джон Данкер сел, и к нему тотчас  же  подошел  конферансье:  наверное,  он
только и ждал за кулисами этой торжественной минуты.
   - Инка, это же он! А я сразу не  узнала.  -  Чтобы  это  сказать,  Кате
пришлось перегнуться через Сашины колени.
   - Кто он? - спросил я у Инки.
   - Конферансье. Он  на  пляже  поругался  с  Джоном  Данкером.  Даже  не
поругался. Просто Джон Данкер ему что-то сказал, а конферансье тоже сказал
и пошел к морю.
   Сашку тоже заинтересовало происшествие на пляже, но по другому  поводу.
Он допрашивал Катю, что сказал Джон Данкер и что ответил конферансье.
   - Выразился? А как он выразился? Мне ты не можешь сказать?
   На сцене конферансье стоял боком, изогнувшись в полупоклоне, и о чем-то
шептался  с  Джоном  Данкером.  Конферансье  выпрямился  и  повернулся   к
зрителям.
   - Гавайский вальс! - провозгласил он и почтительно удалился.
   Снова ночь дрогнула от  аплодисментов.  Чего  было  аплодировать:  Джон
Данкер только еще укладывал на колени гитару.  Он  положил  ее  на  колени
плашмя - уже интересно: как можно играть на гитаре, когда она плашмя лежит
на коленях? Потом он  полез  левой  рукой  в  карман  брюк  и,  вынув  ее,
приподнял на мгновение вверх: он показывал всем, что в руке у  него  белая
металлическая  пластинка,  очень  похожая  на  те,  которыми  врачи  лазят
человеку в горло. Он обхватил гриф  рукой  так,  что  пластанка  и  четыре
пальца легли поверх струн, а большой - придерживал гриф снизу. Правая рука
свешивалась вдоль стула. Джон  Данкер  поднял  голову  и  некоторое  время
смотрел перед собой, и под его взглядом стихли аплодисменты.  Стал  слышен
шум моря и легкое постукивание листьев пальм. Джон Данкер быстро поднял  и
опустил над струнами правую руку. В ночь проник странный щемящий и  чистый
звук. Мне показалось, что где-то мяукал котенок. Правая рука Джона Данкера
обрела неожиданную легкость и энергичную силу движений. Она поднималась  и
падала, как будто клевала струны. Теперь не котенок, а здоровенный кот  на
самых высоких кошачьих нотах  предупреждал  своего  соперника  о  жестоких
законах любви. Никогда не думал,  что  у  кошек  такие  богатые  голосовые
данные. Просто они не умеют  использовать  свои  возможности.  Из  обычных
кошачьих верхних нот под руками Джона  Данкера  складывалась  экзотическая
мелодия. Она складывалась в воздухе из отдельных звуков где-то над  нашими
головами.
   - Как это он делает? Ну скажи, как он это делает, - приставала Инка.
   А я откуда знал как? Я  сам  удивлялся.  Теперь-то  я  знаю:  подражать
гавайской гитаре может каждый. Для этого надо зажать нос и  мяукать  любую
мелодию. Но узнал я это потом:  подражать  гавайской  гитаре  меня  научил
Сашка.
   - Это обыкновенная гитара, - сказал мужчина, маскирующий лысину, и  для
этого повернулся. Очень любезно, - значит, он еще не терял надежды.  -  На
ней подняты струны, - говорил он, глядя на Инку...
   Инка мельком взглянула на мужчину, тут же про него  забыла:  ее  меньше
всего интересовала технология, Последние фразы мужчина выговорил, глядя на
меня. Я великодушно его выслушал. Мне ничего не стоило быть  великодушным,
раз Инка не обращала на него внимания. Я  даже  готов  был  доставить  ему
удовольствие и поговорить о погоде на Гавайских островах. Но он  почему-то
поспешил отвернуться. Я думал, меня подвели  глаза.  По  моим  глазам  он,
наверно, догадался, что я о нем думаю.
   Не помню, с какого момента у меня  начало  портиться  настроение.  Всем
было весело. По-настоящему скучал только Витька. Он то поджимал  ногу,  то
опускал. Снять туфель он так и  не  решился:  врожденная  деликатность  не
позволяла. Я ему показывал знаками, чтобы он снял туфель, но  он  в  ответ
только страдальчески улыбался и качал головой.
   Конферансье выходил на сцену, как только замирал последний  аккорд.  Он
стоял  и  ждал,  пока  стихнут  аплодисменты.  На  сцену  кидали  записки,
выкрикивали названия песенок. Женщина с  голой  спиной  знала  слова  всех
песенок, мелодии которых наигрывал Джон Данкер. Она не очень  громко  -  в
первом ряду не к чему было кричать - назвала несколько песенок. Но  только
раз название совпало с тем, что объявил конферансье.
   - "Восточное танго"! - крикнул он, и женщина первая зааплодировала.
   Я узнал мелодию. Правда, не сразу. Эту песенку вчера напевал мне Сашка,
когда мы шли к Витьке. Но сейчас мелодия складывалась из необычных звуков,
и песенка нравилась мне больше. Она чем-то очень подходила к облику нашего
города.

   И люди там застенчивы и мудры.
   И небо там как синее стекло.

   Наверно, со стороны выглядишь очень глупо, когда иронически улыбаешься,
а слушаешь очень внимательно. Но я со стороны на себя не смотрел.
   Инка весь концерт вела себя вполне  прилично.  Она  по-прежнему  сидела
положив ногу на ногу. Я только следил, чтобы носок  ее  туфли  не  касался
широкого зада мужчины.
   Во время исполнения "Восточного танго" я не смотрел на Инку. В  воздухе
погас протяжный и печальный, как отдаленный стон, звук.  Инка  вскочила  и
захлопала. Она хлопала и кричала:
   - "Над розовым морем"! - Она перегнулась через спинку передней  скамьи,
почти касаясь грудью плеча мужчины, и кричала: - "Над розовым морем"!
   Может быть, мужчине приятно было чувствовать плечом  Инкину  грудь,  но
такого я допустить не мог. Я приподнялся.
   - Извините, - сказал я мужчине, перегибаясь через его спину, взял  Инку
за руку выше локтя и усадил на место. Все, что произошло дальше, возможно,
было простым совпадением: исполнить песенку просили многие.
   Конферансье объявил:
   - "Над розовым морем"! - И когда он объявлял,  Джон  Данкер  смотрел  в
нашу сторону. На кого он мог смотреть - не на меня же!
   Настроение у меня к этому времени  было  уже  испорчено,  а  когда  оно
испортилось, я так и не помню. Я уже ничего не слышал: я смотрел на  Инку.
Она сидела совершенно спокойно, опираясь подбородком на руку. А  носок  ее
туфли покачивался в такт мелодии. Мне было все равно, касался он  или  нет
широкого  зада  мужчины.  Мне  не  было  никакого  дела  до  этого   густо
напомаженного пижона. Для меня его просто не существовало.
   Джон Данкер  выходил  на  сцену,  играл,  снова  уходил,  и  снова  его
вызывали. А он, немного  утомленный  и  очень  красивый,  устало  разводил
руками и покачивал головой. Конферансье уже  стоял  у  авансцены,  готовый
объявить конец.
   - "Рощу"! - крикнула Инка, и голос ее звенел от волнения.
   Никаких сомнений не оставалось: среди  множества  голосов  Джон  Данкер
услышал Инкин голос. Он посмотрел в нашу сторону, улыбнулся.  Он  даже  не
подозвал конферансье. Просто сел и  начал  играть.  Женщина  оглянулась  и
очень внимательно посмотрела на Инку, потом мельком глянула на меня,  и  я
заметил слабую улыбку в уголках ее  губ.  Инка  ничего  не  заметила.  Она
напевала:

   Боязно чутка к каждому звуку
   Роща в июльском сие.
   С тихою шуткой нежную руку
   Ты протянула мне.

   Но тот дурман ночи знойной
   И стан детский, стройный,
   Я знаю, забыть нельзя...

   Вряд  ли  Инка  придавала  словам  этой  пошленькой  песенки   какое-то
значение: даже я не обратил на них внимание.  А  что  думал  Джон  Данкер,
наигрывая мелодию, мне тогда не дано было  знать.  Снова  аплодировали,  и
снова Джон Данкер кланялся и устало разводил руками, и прядка черных волос
косо упала на его матово-смуглый лоб.
   Я не знал, какой я - хороший или плохой. Мне говорили, что хороший, и я
в это верил. Но когда я видел людей ярких и по-особому одаренных,  начинал
подозревать, что все во мне ошибаются и только я  один  понимаю,  какой  я
обыкновенный. Ну за что Инка могла меня любить, когда видела  таких  ярких
людей, как, например, Джон Данкер? Я не вникал в подробности:  подлинность
таланта Джона Данкера подтверждал его успех.
   Из задних рядов бежали по проходу к сцене. Раньше мы  тоже  бегали,  но
сейчас бежать было некуда:  в  первых  рядах  аплодировали  сидя.  Нарядно
одетые, чисто вымытые мужчины и женщины в первых рядах  знали  себе  цену.
Что-то говорили Катя, Сашка  -  я  не  слышал.  Они  стоя  аплодировали  и
кричали, и на них оглядывались. Женя  и  Витька  тоже  стояли,  хотя  Женя
сказала, что ей не нравятся легкомысленные зрелища.  Только  Инка  сидела.
Сидела, аплодировала и смотрела на сцену. Потом она встала. Я положил руку
на ее плечо. Инка оглянулась. Она как будто меня не видела, а потом  вдруг
увидела. Глаза ее стали  как  бывают  у  провинившихся  собак.  Я  не  мог
смотреть в ее глаза. Я вспотел, и шелковая рубашка  прилипла  к  лопаткам.
Наверное, на рубашке проступили влажные пятна. Я не знал, что делать и как
себя вести. Когда Сашка сказал: "Что  ни  говорите,  а  он  король!"  -  я
крикнул: "А ты идиот!" А когда мужчина в третьем ряду, тот,  что  сидел  в
соломенной шляпе, сказал: "Кошачий концерт", я стал бешено аплодировать.



8

   Когда мы вышли в парк. Катя и Женя  побежали  за  сцену  смотреть,  как
будут уходить артисты. Они звали Инку, но она не пошла. Инка стояла  рядом
со мной. Мы оба стояли в полумраке неподалеку от перекрестка двух аллей. Я
прислонился спиной к старой акации и закурил. Когда я зажег  спичку.  Инка
сказала:
   - Дай мне на минуточку. - Она зажгла сразу две  спички.  Когда  они  до
половины сгорели. Инка лизнула пальцы и взялась ими за  обгоревшие  концы.
Теперь догорала другая половина спичек. Инка смотрела, как они догорали, и
огоньки отражались в ее глазах. - Видишь, мы всегда будем вместе,  видишь?
- сказала Инка.
   Она подняла к моему лицу спички - они обуглились  и  переплелись.  Инка
бросила спички и засмеялась.
   - Пойдем посмотрим артистов. Пойдем? - сказала она.
   На аллее Сашка и Витька  разговаривали  с  Павлом  Баулиным.  Мимо  нас
выходили с эстрады и шли к перекрестку аллей. Какая-то женщина говорила:
   - Но он просто красавец. У него античный профиль.
   Инка чуть повернула голову. Потом посмотрела на меня.
   - Очень противно курить? - спросила она. - Когда пойдем домой, дашь мне
попробовать.
   К перекрестку аллей подошли Катя и Женя.
   - Витя, где Инка? - крикнула Женя.
   Витька оглянулся, но со света не увидел нас в темноте.
   - Она где-то здесь была с Володей, - сказал он.
   - Пойду к ним. Неудобно... - сказал я и перешел аллею.
   - Где Инка? Женя ее ищет, - сказал Витька.
   - Вот идет. - Инка, проходя мимо нас, пристально посмотрела на Павла.
   - Совсем запутался. Давайте, профессора, разберемся, - сказал Павел.  -
Те две - Сашкина и Витькина. А это твоя?
   - Дальше что?
   - Ничего девочки. Не трогали? Эту рыжую нельзя нетронутой  оставлять  -
по глазам видно. Блондиночку тоже. Блондинки все податливы.  А  черная  на
любителя: плоская, как доска.
   - Паша, о своей сестре ты бы такое сказал? - спросил Сашка,  и  у  него
стал расти нос.
   - Обиделся. Я же вам, как своим кровным корешам, советую.
   - Возьми свои слова обратно, - сказал Витька.
   - Смотри, и тебя повело. Давай разберемся, какие слова обратно брать. Я
тут с вами много слов наговорил. Если про корешей, - беру обратно.
   - До трех считаю. Раз!.. - сказал Витька.
   Павел отступил  к  подстриженным  кустам  граната.  Руки  его  медленно
согнулись в локтях, а голова стала уходить в плечи.
   - Полундра, профессора, - сказал Павел.
   Те, кто выходил с эстрады или прогуливался  по  парку,  проходили  мимо
нас,  замолкали  и  оглядывались.  Павел  стоял  спиной  к  кустам,  а  мы
полукругом перед ним.
   - Два! - сказал Витька.
   Павел отступил на полшага к кустам, остро  и  цепко  оглядывая  нас.  Я
посмотрел на его кулаки, и у меня в глазах  потемнело.  Меня  слова  Павла
почему-то не оскорбили. Мне совсем не хотелось с  ним  драться.  Но  драка
была неизбежна, и лучше было не смотреть на его кулаки. Я знал  по  опыту:
перед дракой нельзя думать о последствиях.
   - Бить вас неохота. Беру слова обратно.  А  какие,  сами  выбирайте,  -
сказал Павел.
   Витька упорно смотрел на Павла. По-моему, его больше всего  задело  то,
что Павел назвал Женю плоской, как доска. А  тут  еще  туфля.  Когда  жмет
туфля, много не надо, чтобы завестись.
   На всякий случай я обнял Витьку за плечи и показал Сашке  головой,  что
пора уходить.
   - Паша, о женщинах надо говорить чисто. Это не мои слова  -  это  слова
Горького, - сказал Сашка.
   Мы уходили по аллее, когда к Павлу подошли двое незнакомых нам  парней.
Один спросил:
   - Ты где пропал?
   - Знакомых ребят встретил. Поговорили...
   - Тех, что ли? Гнал бы их в шею.
   Витька оглянулся.
   - На шею хозяин есть! - крикнул он.
   - Нет, вы видели, он учит нас жить! - сказал Сашка.
   Девочек мы нашли у выхода из парка; они разговаривали с Игорем и  Зоей.
Женя увидела нас, сказала:
   - Наконец-то наговорились.
   Витька  нагнулся  и  отряхивал  совершенно  чистые  брюки:  он   всегда
стеснялся малознакомых людей. Игорь сказал мне:
   - Счастливое совпадение: встретились в вашем городе,  а  жить  будем  в
моем. Первое время Ленинград покажется сумрачным.  А  меня  утомляет  ваше
солнце.
   Так. Наверное, про Ленинград наболтала  им  Инка.  Хорошо  бы  все-