ка.
   - Зачем?
   - Посоветоваться.
   - Не надо, Витька, советоваться.
   - Почему не надо?
   - Знаешь, мама подымет шум... Лучше мы сами  попробуем  уговорить  дядю
Петю.
   Витька шел по внутренней стороне тротуара, пряча в  тени  домов  синяк.
Было раннее утро, и на Витькино счастье нам почти не попадались  прохожие.
Мы обгоняли ранних пляжников - мам с  детьми.  Руки  мам  были  напряженно
вытянуты туго набитыми сетками. Три года назад к нам  приезжал  комический
артист Владимир Хенкин. Он назвал такие сетки "авоськами", потому что в то
время их повсюду носили с собой в карманах, портфелях, дамских сумочках  в
надежде, авось где-нибудь что-то "дают". Даже моя мама не  расставалась  с
"авоськой". Я был убежден,  что  Хенкин  придумал  это  название  в  нашем
городе, а курортники развезли его по всей стране.
   Впереди нас  шла  полная  женщина.  Она  быстро  переступала  короткими
ногами. Сетка, которую она несла в руке, чуть не волочилась  по  тротуару.
И, глядя на эту сетку, набитую свертками, я  просто  не  верил,  что  было
время, когда я пил чай без сахара и мама старалась незаметно подсунуть мне
свою порцию хлеба.
   За женщиной шел ее  сын  -  худенький  длинноногий  мальчик  в  красных
трусиках. Почему-то у  толстых  мам  чаще  всего  бывают  худенькие  дети.
Женщина очень  торопилась.  Есть  такие  женщины:  они  всегда  торопятся.
Наверное, боятся что-нибудь упустить. Я был уверен,  что  женщина  впереди
нас, кроме удобного места под навесом, которое могут занять другие, ничего
перед собой не видела. А мальчик никуда не спешил, и я  его  очень  хорошо
понимал. Он ко всему внимательно присматривался, шаг его делался медленным
и настороженным, и на какую-то долю секунды мальчик совсем останавливался.
Он знал то, что знают только дети: самое интересное попадается неожиданно,
и тут главное - не прозевать. Женщина то и дело  оглядывалась  и  окликала
сына. По ее круглому лицу с тройным подбородком стекал пот. Мальчик  бегом
догонял  ее,  но  тут  же  снова  что-то  привлекало  его  внимание  и  он
останавливался.
   Мальчик увидел Витьку, и хотя ноги его продолжали передвигаться,  глаза
неотрывно разглядывали Витькин синяк. Мальчишка наконец нашел то, что  так
долго искал.
   - Мама! - закричал он и побежал.
   Женщина оглянулась, окинула нас  подозрительно-настороженным  взглядом,
но, конечно, не увидела того, что увидел ее сын. Он шел теперь, держась на
всякий случай за петлю "авоськи".
   - Пацан решил, что ты пират, - сказал  я.  -  Он  только  не  придумал,
откуда у тебя взялся синяк.
   Витька улыбнулся и чуть отвернул лицо. Но мальчишка все  равно  смотрел
на Витьку и строил ему рожи.
   Многие, кто не  знал  Витьку,  принимали  его  за  грубого,  недалекого
паренька. На самом же  деле  коренастый,  с  квадратным  лицом  и  тяжелым
подбородком Витька имел нежнейшую, легко уязвимую душу. Из  нас  троих  он
был самым деликатным и  бесхитростно-доверчивым.  Внимание  мальчишки  его
смущало.
   - Я думал, мать мне поможет, а она  подвела,  -  сказал  Витька.  -  Ты
всегда знаешь, что из чего получится. А я  никогда.  Тыкаюсь,  как  слепой
кутенок. Хочу, как лучше, а выходит хуже.
   - Ничего. Поживешь - научишься. Главное - уметь применять  на  практике
диалектический метод.
   Мы завернули за угол и чуть  не  наткнулись  на  мальчишку.  Он  стоял,
поджидая нас, готовый обратиться в бегство, и уже обеспокоенный  тем,  что
мы не появляемся. Мальчишка взвизгнул и побежал догонять мать. На этот раз
он  притворился  испуганным.  Он  бежал,  подскакивая   на   одной   ноге,
оглядывался и смеялся.
   Улица  спускалась  вниз  к  небольшой  площади.  На   солнце   блестели
трамвайные  рельсы.  Возле  остановки  толпились  люди,  ожидая   трамвай.
Знакомый нам дворник-татарин поливал из шланга мостовую. Время от  времени
он поднимал шланг,  и  струя  воды  с  шумом  врывалась  в  густую  листву
деревьев, и сверкающие капли падали с мокрых ветвей. Дворник  улыбнулся  и
пустил нам  под  ноги  тугую  струю.  Мы  высоко  подпрыгнули,  а  дворник
засмеялся и стал смывать с булыжной мостовой подсохшую после дождя грязь.
   Мы подошли к Сашкиному дому на углу Базарной. Сашка жил на втором этаже
над аптекой. Витька сказал:
   - Иди один, - и тут же уткнулся носом в афишную тумбу.
   У трамвайной остановки плотно, в несколько рядов, стояли курортники.  С
крыльца Сашкиного дома я в последний раз увидел мальчишку. Он потерял  нас
из вида, вертел во все стороны головой, а мать тащила его за руку,  огибая
очередь. Я помахал ему рукой и стал подниматься по лестнице.



7

   Дверь  хлопнула,  как  будто  ее  ударило  сквозняком.  Сашка  даже  не
оглянулся. Я остановился на несколько ступеней ниже площадки. Сашка сверху
смотрел на меня ошалелыми глазами.
   - Кошмар! - сказал он и схватился за голову.
   В Сашкиной квартире так кричали, что слышно было на лестнице.
   - Соня, сколько тебе лет? - спрашивал Сашкин отец. Судя по  голосу,  он
стоял у самой двери.
   - Ты что, сошел с ума? Ты не знаешь, сколько  мне  лет?  -  кричала  из
комнаты Сашкина мама.
   - Положим, сколько тебе лет,  я  знаю.  Я  только  не  знаю,  когда  ты
поймешь, в какое время мы живем. Твой сын нужен государству - это же его и
наше счастье.
   - Моим врагам такое счастье! - кричала Сашкина мать. - Пусть себе берет
такое счастье этот бандит и его партийная мама...
   "Бандитом" был, конечно, я, а "партийной мамой" - моя мама.
   - Кошмар! - снова сказал Сашка. Он подталкивал  меня  в  спину.  -  Она
совсем сошла с ума. Этот кошмар продолжается со вчерашнего вечера.
   Я не торопился спускаться по лестнице.
   - Можешь передать своей маме, - сказал я, - пусть она больше не  думает
подсовывать мне свое кисло-сладкое жаркое. И вообще не надейся, что я  еще
хоть раз к вам приду.
   - Здравствуйте! А при чем я?
   На лестнице пахло аптекой. Сашка понюхал свои руки, сказал:
   - Ночью отец будил меня три раза. Он не мог сам дать матери валерьянку.
Я должен был  видеть,  как  моя  мама  страдает.  Меня  тошнит  от  запаха
валерьянки.
   - Ладно, Сашка. Если хочешь знать, моя мама тоже не сразу  согласилась.
А Витьку ты сейчас сам увидишь.
   Мы вышли на крыльцо, но Витьку не увидели. Он стоял за афишной тумбой и
разговаривал с дворником-татарином.
   - Ах, Витька, Витька, - говорил дворник. - Зачем дрался?
   - Я же тебе говорю - не дрался. О борт лодки ударился.
   Наверно, Витька повторял эту версию несколько раз, потому что  голос  у
него был безнадежно усталый.
   - Очень  аккуратно  ударился.  Метко  ударился,  -  говорил  дворник  и
смеялся. - Раз ты не дрался, значит, тебя били. За что  били?  За  девочек
били?
   Витька стоял на мостовой. Дворник свертывал шланг.
   - Вы целый, а друг битый, - сказал он, когда мы подошли, и  белые  зубы
его влажно блеснули. Он  перекинул  шланг  через  плечо  и  пошел,  громко
говоря: - Друг битый, они целый...
   Сашка с преувеличенным вниманием разглядывал Витькин синяк.
   - Война в Крыму. Крым в дыму...
   - Мать меня подвела. Я ей доверился, а она подвела...
   Нежную душу Витьки больше всего потрясло предательство матери.  А  кого
бы это не потрясло? Мы любили  своих  родителей  и  хотели  видеть  в  них
союзников и помощников. Нас огорчало, когда родители нас не понимали. Но о
том, что мы огорчаем родителей, мы  не  думали.  И  не  потому,  что  были
жестокими или невнимательными сыновьями. Мы просто поступали так  же,  как
поступали родители, когда были в нашем возрасте.  В  этом  извечном  споре
отцов и детей,  наверно,  правы  дети,  даже  в  тех  случаях,  когда  они
ошибаются.
   Мы стояли в тени афишной тумбы.
   - Хватит причитать, - сказал я. - Мы достаточно взрослые. От того,  что
ваши родители против, ничего  не  изменится.  Они  же  не  могут  серьезно
помешать поступить в училище. Вы поймите, мы уже взрослые.
   Я сказал то, что зрело в нас со вчерашнего дня. А  может  быть,  еще  и
раньше. У каждого (и, наверно,  по-разному)  наступает  минута,  когда  он
вдруг почувствует себя взрослым. Неважно, что после этого в  нем  остается
еще много детского. Ощущение взрослости, раз осознанное, будет  постепенно
крепнуть. Мы почувствовали себя взрослыми на мостовой у афишной тумбы.
   По лицам своих приятелей я видел: сказанное  мной  им  понравилось.  Но
Сашка не был бы Сашкой, если бы не сказал:
   - Люблю оптимистов. Ему не поставили синяка. Его не  будили  ночью  три
раза. В общем, ему хорошо: он едет в училище с разрешения мамы.
   - Ерунда! Витька, помнишь женщину с мальчишкой?  -  спросил  я.  -  Ту,
которая спешила на пляж? У нее была цель - захватить  место  под  навесом.
Кроме места под навесом, она ничего перед собой не видела. Так вот.  Сашка
похож на эту женщину. Наша цель - училище. Но,  по-моему,  дорога  к  цели
тоже интересная. Мы ее еще будем вспоминать.
   Я не был уверен, что Сашка и Витька по достоинству оценили глубину моей
мысли.
   - Я бы хотел уже ее вспоминать, - сказал Сашка.
   А Витька ни на секунду не забывал  о  своем  синяке  и  поэтому  изучал
афишу. Его повышенный интерес к ней привлек внимание Сашки. На  афише  был
изображен мужчина во  фраке.  Волнистые  волосы  разделял  четкий  пробор.
Огромные красные буквы вещали, что имя этого человека Джон Данкер.  А  для
тех, кто его не знал, чуть пониже сообщалось: "король гавайской гитары".
   - Спорю, - сказал Сашка, - настоящая фамилия этого  короля  Пейсахович,
и, прежде чем на него надели корону, он был приказчиком в  Киеве  у  мадам
Фишер.
   - Откуда ты знаешь про мадам Фишер? - спросил Витька. Наивный  человек:
больше всего его поражали подробности.  Они  мешали  ему  догадаться,  что
Сашка врет.
   - Здравствуйте, - сказал Сашка. - Ты никогда не слышал о  мадам  Фишер?
Ты не знаешь, что у нее был галантерейный магазин на Крещатике?  Ну,  а  о
том, что в Киеве есть улица Крещатик, ты знаешь?
   -  Сашка,  перестань,  -  сказал  я.  Но  остановить  Сашку,  когда  он
разойдется, было невозможно.
   - Воротнички с фирменной маркой мадам Фишер были известны  всему  миру.
Только такой невежда, как ты, может о них ничего не знать.
   Витька  смотрел  на  Сашку  и  недоверчиво  улыбался.  Витьку   смущали
воротнички. Как будто придумать воротнички было труднее,  чем  саму  мадам
Фишер.
   Мостовую  переходил  почтальон.  Сашка  смотрел  на   его   сумку   как
завороженный.
   - Ты видишь? - Сашка хлопнул меня по плечу.
   Я, конечно, видел, но сумка почтальона мне ни о чем не говорила.
   - Хорошенького секретаря комитета мы терпели два года, - сказал  Сашка.
- Представляю, как будут  выглядеть  наши  родители,  когда  завтра  утром
получат газеты и в них будет написано про нас. За Витькиного  отца  ничего
не могу сказать. Но моя мама этого не выдержит. Витька, представляешь, что
будет с твоим отцом?
   Витька пока ничего не представлял.  У  Сашки  всегда  возникал  миллион
идей. Но потом оказывалось, из сотни  одна  заслуживала  внимания.  Витька
смотрел на меня. Я сразу понял, что с газетой Сашка придумал  здорово,  но
не хотел этого сразу показывать.
   - Попробовать можно, - сказал я. - Идем к Переверзеву.
   Мы перешли через мостовую. Трамвайная остановка почти опустела. Мамы  с
детьми были уже на пляже. А те, кто приезжал в наш город  развлечься,  еще
спали.  Их  день  кончался  незадолго  до  рассвета,   когда   закрывались
рестораны, остывал пляжный  песок  и  море  становилось  теплее  холодного
воздуха. А новый день  начинался,  когда  духота  нагретых  солнцем  домов
поднимала их с постели.
   Солнце уже грело, но еще не было жарко. Мы шли в теплой и  мокрой  тени
улицы. Маленькие лужи на политых тротуарах блестели, как осколки стекла.
   Мы снова почувствовали себя взрослыми, шли неторопливо,  хотя  хотелось
бежать. Когда мы пришли в горком, часы в Алешином кабинете пробили девять.
Алеша сам только что пришел и перебирал на столе бумаги.
   - Привет, профессора, - сказал он.
   Профессорами нас прозвал Павел Баулин. Что он  хотел  подчеркнуть  этим
прозвищем, мы не знали и не допытывались.  Нас  вполне  устраивало  прямое
значение этого слова, а к интонации, с которой  оно  произносилось,  можно
было не прислушиваться. Сам Павел с трудом окончил семь классов,  пробовал
учиться в физкультурном техникуме, но бросил. Он объяснял это тем, что  не
мог жить без моря.
   - Вечером на  бюро  утвердили  ваши  рекомендации,  -  сказал  Алеша  и
подвинул на край стола наши личные дела.
   - Алеша, вечером к тебе придет Витькин отец, - сказал я.
   - Зачем?
   - Вынимать душу...
   Алеша поднял со лба пряди  длинных  прямых  волос,  они  сами  по  себе
рассыпались на голове на две равные половины.
   - Сопляки, - сказал он. - Где Аникин?
   Я подозвал Алешу к окну.  Витька  стоял  на  другой  стороне  улицы  и,
конечно, лицом к афише того же Джона Данкера. Этими  афишами  был  обклеен
весь город, и я убежден, что в тот день  Витька  запомнил  портрет  короля
гавайской гитары на всю жизнь.
   - Витька! - крикнул я. Он оглянулся. - Посмотри, - сказал  я  Алеше,  -
любишь громкие слова говорить.
   - Аникин! Иди сюда, - позвал Алеша.
   Витька покачал головой и отвернулся к афише.
   - Не пойдет, - сказал я. - Давай сами решать, как быть.
   - Да-а-а, - сказал Алеша и вернулся к столу.  -  Положение...  Главное,
уже на бюро утвердили и Колесников одобрил... А что Виктор думает? Какое у
него настроение?
   - Думает то, что и думал. Решения пока не меняет.
   - Тогда все в порядке. - Алеша обеими руками поднял  наверх  волосы.  -
Пусть Аникин-старший приходит. Я с ним буду  разговаривать  в  кабинете  у
Колесникова.
   - Погоди, Алеша. Ты  же  знаешь  Витькиного  отца.  Зачем  доводить  до
скандала? Сашка, выкладывай свое предложение.
   Сашка сидел на диване и внимательно изучал кончик собственного носа.  Я
не помнил случая, чтобы Сашку надо  было  тянуть  за  язык.  Такое  с  ним
случилось впервые.
   - Ты слышишь? - сказал я. - Выкладывай свое предложение.
   - Алеша, ты нас знаешь, - сказал Сашка. - Люди мы скромные,  за  славой
не гонимся. Но если мама прочтет завтра утром  в  газете,  что  ее  сын  -
лучший из лучших и без него  не  может  обойтись  армия,  она  успокоится.
Положим, не совсем. Но в доме можно будет жить. Это моя  мама.  А  Витькин
отец...
   Алеше не нужны были подробности. Он был  очень  сообразительный  и  все
понял. Как только он услышал слово "газета", он начал ходить по комнате  и
теперь уже стоял у двери.
   - Молодцы профессора, - сказал он, не дав Сашке  договорить.  -  Можете
считать статью напечатанной. Ждите... Я - наверх.
   - Постой, - сказал я. - Ждать нам некогда. Мы пойдем к Витькиному отцу.
На всякий случай к пяти часам уйди из горкома. На всякий случай...
   На улице было жарко. Я не помнил в конце  мая  такой  жары.  Думать  на
солнце - мало приятного. В  голове  у  меня  шумело,  а  утро  только  еще
начиналось. Сашка сказал:
   - Все в порядке. Алеша пробьет. Я всегда говорил: Алеша - голова.
   - Витька, - сказал я. - Ты доедешь с нами до  Жени.  Скажешь  девочкам,
что мы  задерживаемся.  Потом  приходи  на  промысел.  На  глаза  отцу  не
показывайся, пока не позовем. Понял?
   - К девочкам не пойду, - сказал Витька.
   - Ерунда. Синяки за один день не проходят. Может быть, ты и на  экзамен
завтра не пойдешь?



8

   Витька вышел из трамвая возле Жениного дома, а я  и  Сашка  доехали  до
тупика Старого города. В короткой  тени,  падающей  от  низкой,  без  окон
стены, сидели и стояли люди. Они подняли с земли мешки и корзины и пошли к
трамваю. Они казались мне призрачными и  невесомыми.  Они  проходили  мимо
меня, и я смотрел на них в каком-то странном забытьи. Как  я  сюда  попал?
Зачем я здесь? Завтра последний экзамен. Мы давно  должны  были  сидеть  в
саду у Жени. Вокруг стола, врытого в землю, прохладно.  Там  тонко  пахнет
нагретая солнцем сирень. Когда ветер трогает страницы  книг,  они  шуршат.
Шуршание их сливается с шелестом листьев. Голос  того,  кто  в  это  время
читает, слышен только нам: он не может заполнить всего пространства.
   Сутки, всего только сутки. До этой минуты я тоже так думал.  Но  сейчас
моя вера в незыблемость времени сильно  пошатнулась:  всего  только  сутки
отделяли вчера от сегодня, а все, чем мы жили  до  вызова  нас  в  горком,
стало далеким прошлым.
   За трамвайным  тупиком  начиналась  Пересыпь.  На  широких  улицах  без
мостовых и тротуаров маленькие домики выглядели еще меньше.
   - Чего ты стоишь? Пойдем берегом, - сказал Сашка. Он вообразил,  что  я
стою у трамвайного круга и думаю, какой дорогой идти на промыслы.
   Трамвай ушел, и к блеску солнца прибавился блеск рельсов.
   - Пойдем, - сказал я.
   По узкой тропке, протоптанной между пасленовых кустов, мы спустились  к
берегу. Широкая полоса диких пляжей тянулась до самых промыслов.  Утренний
накат выбросил далеко на песок свежие водоросли. Они высохли  и  побелели.
Двое рыбаков чинили на берегу шаланду. Эхо от ударов топора  было  громче,
самих ударов. В черном ведре над костром кипела смола, и пламя под  ведром
на солнце казалось прозрачным.
   Мы сняли туфли и засунули их в  карманы  брюк.  Горячий  крупный  песок
приятно покалывал ноги: с тех  пор  как  мы  перестали  бегать  по  городу
босиком, наши ноги стали удивительно чувствительными. Мы  шли  по  мокрому
песку, такому плотному, что на нем  не  оставалось  следов.  Теплая  вода,
выплескивая, омывала наши ступни.
   - Сашка, ты все понял? Главное, жалуйся дяде Пете  на  несознательность
своих родителей, - сказал я.
   - И не подумаю, - ответил Сашка. Он еще в трамвае заупрямился. Ругаться
с ним в трамвае было неудобно. Теперь мы были одни, и я мог высказать все,
что о нем думаю.
   - Осел, - сказал я. - Или ты будешь делать то, что  тебе  говорят,  или
иди домой.
   - Отстань! - сказал Сашка.
   Было очень жарко. Сашка шел сзади меня и злился. На здоровье: меня  его
настроение мало трогало. Мы сняли рубашки. Влажную кожу овеяло  свежестью.
Но мы ощущали ее недолго. К середине лета, когда нашу кожу покрывал густой
загар, она становилась совершенно невосприимчивой к  солнцу.  Но  пока  мы
очень чувствовали палящий зной.  Рубахи  мы  заткнули  за  пояс,  а  брюки
подвернули выше колен. В таком виде мы  прошли  под  деревянной  аркой  на
территорию промыслов.
   Соль добывали из воды. Вода текла из  соленого  озера  в  прямоугольные
бассейны, которые почему-то  назывались  картами.  После  того  как  вода,
переливаясь из бассейна в бассейн, испарялась,  соль  выгребали  лопатами.
Бассейны-карты тянулись вдоль берега километров на пять.  В  нашем  городе
Соляные   промыслы    были    единственным    промышленным    предприятием
государственного значения. Наша ослепительно белая и  мелкая,  как  пудра,
соль носила высшую марку столовой соли.
   Мы еще долго шли по территории  промыслов,  мимо  причалов,  у  которых
стояли баркасы. Где-то за буртами соли  духовой  оркестр  играл  краковяк.
Медные звуки, ослабленные зноем, то усиливались, то почти пропадали.
   - Прими-и!
   Я оттащил разомлевшего Сашку в сторону. Толстый  дядька  прокатил  мимо
тачку. Он посмотрел круглыми и злыми глазами.  Трусы  грязно-серого  цвета
сползли у него под круглый живот. Руки его  были  широко  расставлены.  Он
налегал на рукоятки, быстро и мелко переставлял босые ноги, откидывая их в
стороны. Колесо тачки постукивало по доске, и казалось,  дядька  прилагает
все силы, чтобы оно не соскочило в песок.
   Рабочие с тачками бегали по всему берегу от  буртов  соли  к  причалам.
Чтобы никому не мешать, мы пошли по узкому бортику бассейна. Белая соль на
дне его была прикрыта сверху прозрачной пленкой воды, и в  ней  отражались
наши фигуры с раскинутыми для равновесия руками. Чем ближе мы подходили  к
центру промыслов,  тем  лучше  слышен  был  оркестр.  Витькиного  отца  мы
увидели, когда он возвращался от причала с пустой тачкой. Но прежде че