.
   - А говоришь, кажется. Зачем все время дразнить маму?
   - Чудак ты, Володька.  Ведь  она  мне  теща.  Может  быть,  у  китайцев
по-другому. А на Руси испокон веку теща с зятем живут как собака с кошкой.
   Сережа выбросил окурок и встал.
   - Нет, постой, - сказал я.
   - Спать, спать, братишка, пора...
   Отношения между Сережей и мамой совсем испортились. По-моему, они стали
хуже, чем были, когда Сережа и Нина  только  поженились.  Мама  с  Сережей
почти не разговаривала. А если им случалось о чем-нибудь перемолвиться  за
столом, я сразу настораживался. Я боялся, что они поругаются, и тогда  мне
придется выбирать, на чьей я стороне. А я сам этого не знал.
   Сережа и сестры прожили у нас до августа. Мы по-прежнему собирались все
вместе только за ужином. И то короткое время, когда мы сидели  за  столом,
казалось мне мучительно длинным.
   Однажды Лена рассказывала, как Сережа  отбивался  от  предложенной  ему
работы секретаря горкома партии нового заполярного города. Кто ее об  этом
просил, не знаю. Лене всегда больше всех было  нужно.  Она  хотела,  чтобы
мама поняла, как Сережу уважают на работе. Но мама  поняла  все  наоборот.
Перед нею стоял до половины выпитый стакан чая.  Она  больше  не  пила,  а
внимательно  слушала.  Мама  прикрыла  глаза,  и  это  больше  всего  меня
тревожило: по глазам я бы сразу мог узнать ее настроение.
   - Этого я даже от вас не ожидала, - сказала мама и отодвинула стакан.
   - Что поделаешь, Надежда Александровна, я геолог. И люблю свое дело.
   - Допустим. Но партия считала нужным использовать вас на другой работе.
Какое право вы имели отказаться?
   - Товарищи из крайкома ошибались. Секретарем  горкома  выбрали  другого
инженера. Я с  ним  учился  в  Промакадемии.  Инженер  он  неважный.  Зато
организатор, каких поискать. При нем за год сделали столько, что  за  пять
лет не сделать.
   -  Я  не  сомневаюсь,  что  коммунисты  нашли  достойную  замену  вашей
кандидатуре, - сказала мама. Она встала из-за стола. Глаза ее блестели,  а
губы улыбались - хуже нет, когда у мамы было такое лицо. Мама  что-то  еще
хотела сказать, но посмотрела на меня и ушла в свою комнату.
   Вслед за Сережей я вышел на крыльцо. Сережа курил.
   - Опять не угодил, а ты говоришь, - сказал Сережа. Меня не так поразили
его слова, как голос - усталый и мрачноватый. Я сел  рядом  с  ним,  и  он
положил руку на мое плечо.
   - Ты не любишь маму, почему? - спросил я.
   - Стоит ли об этом?
   - Стоит. Ведь я ее сын.
   - Ты прав. Пожалуй, стоит. "Не люблю" не те, Володька, слова.  Вот  ты,
Нина, Лена - вы для меня родные, а она нет. И тут ничего не поделаешь.
   - Наверно, мама тоже так чувствует...
   - Наверно...
   - Жалко. Вы оба коммунисты. Оба воевали за советскую власть.
   - Это, Володька, другое. Мы и теперь будем вместе.  Только  я  не  могу
стать другим, и Надежда Александровна не может. Такое, братишка,  в  жизни
бывает. Ты не расстраивайся.
   Сережина рука крепче сжала мое плечо. Я прижался спиной к его  груди  и
затих.
   То, что он и мама - люди разные, я без него видел. Мне  это  не  мешало
любить обоих, а им почему-то мешало. Я мог бы спросить Сережу  почему,  но
не спросил. Я догадывался: он бы все равно не сумел мне ответить.
   От нас Сережа и сестры уезжали в Москву, оттуда в  Ленинград,  а  потом
собирались заехать в Оренбург, к Сережиным родным.
   Накануне отъезда они ушли в город  за  покупками  и  обещали  вернуться
через час.  Я  прождал  два  часа.  Мне,  конечно,  ничего  не  стоило  их
разыскать. Но зачем? Я нарочно ушел  на  дикие  пляжи,  чтобы  с  ними  не
встретиться.
   Домой я прибежал к ужину. Все уже сидели за столом и молча ели. Никогда
у нас не было так тоскливо, как в тот вечер.
   Мама ушла в свою комнату. Сестры сидели за неприбранным  столом  и  без
конца повторяли, что хотят спать,  но  спать  не  ложились.  Когда  я  был
меньше, а им нужно было о чем-то поговорить с мамой,  они  силой  загоняли
меня в постель. Попробовали бы теперь. Я злорадно  на  них  поглядывал,  а
потом сообразил: лечь спать -  лучший  способ  узнать,  о  чем  они  хотят
говорить с мамой.
   В комнате потушили свет. Сестры ходили, прислушиваясь к моему  дыханию,
и в темноте белели их платья.
   - По-моему, не спит, - шепотом сказала Нина.  -  Совершенно  не  слышно
дыхания.
   - Наоборот, - ответила Лена, - когда он спит, то очень тихо дышит.
   Они не торопились отойти от моей кровати. Ничего, легкие  у  меня  были
достаточно вместительные. Потом Нина  тихо  позвала  Сергея.  Они  ушли  в
мамину комнату и закрыли дверь. Пожалуйста. И при  закрытой  двери  я  все
прекрасно слышал. Надо было только лечь на спину.
   - Мама, разреши Володе поехать с нами, - это сказала Нина.
   - Очень хорошо,  -  сказала  мама.  -  Я  уже  начала  думать,  что  вы
совершенно очерствели. Пусть Володя едет, но домой он должен вернуться  за
неделю до начала занятий.
   - Мама, мы хотим, чтобы Володя совсем уехал с нами, жил у нас...
   - Вы сошли с ума. Нет, вы совсем сошли с ума.
   - Мама, послушай, Володе у нас будет лучше. Ну что он здесь видит? А  у
нас строится новый город, огромный комбинат, работает столько интересных и
разных людей...
   - Уверена, эта блестящая идея принадлежит Сергею Николаевичу.
   - Ошиблись, Надежда Александровна. Не мне - Лене. Правда,  я  давно  об
этом думал, но первым говорить не решался. А думал давно. Парню  предстоит
выбирать свой путь в жизни, а что он о жизни знает?
   - Он уже выбрал свой путь не без вашей помощи. Он решил стать геологом.
Я согласилась. Что вам еще надо? Кроме  больших  дел  в  жизни  существуют
мелочи. Их тоже кто-то должен делать. Они не менее нужны и требуют  отдачи
всех сил. Вы за размах, я тоже. Но пусть мой сын поймет и научится уважать
людей, которые повседневно, из года в год выполняют  незаметную,  черновую
работу - и выполняют так, как  будто  она  первостепенной  государственной
важности.
   - И никому не нужную ерунду можно делать с размахом, - сказал Сережа. -
Дело не в размахе, а в пользе... Может быть, это действительно я вбил  ему
в голову стать геологом. Пусть теперь с другими людьми  познакомится.  Чем
больше знаешь, тем легче выбрать то, что по душе.
   - Мама, в тебе говорит личная обида. Так нельзя. -  Это  сказала  Лена.
Пока она молчала,  все  говорили  спокойно.  Удивительное  существо  Лена:
стоило ей сказать несколько слов, и сразу поднималась буря. Мне больше  не
надо было напрягать слух: я слышал все так, как  будто  говорили  рядом  с
моей кроватью.
   - Обида? Какая обида? - спросила мама. - Неужели  ты  думаешь,  я  могу
обижаться на то, что Дом может кому-то показаться бесполезной затеей?
   - Мама, не притворяйся. - Это тоже сказала Лена.
   - Вот что, мои милые дочери, идите спать. Я устала.
   - Мама, ты неправа. Нельзя думать только о себе и  считаться  только  с
собой, - сказала Нина. - Ты не хочешь жить с нами  -  это  твое  дело.  Но
Володя должен поехать. Он растет, ему нужно хорошо и вовремя питаться.
   - Ах как трогательно, - сказала  мама.  -  Вас  я  вырастила,  одевала,
кормила, учила. А для Володи я уже не гожусь. Прекратим этот  разговор.  Я
нужна Володе, и Володя нужен мне...
   - Не надо иронии. Ты прекрасно понимаешь, о чем говорила Нина.  Вспомни
папу. - Это опять сказала Лена.
   В комнату вошел Сережа. Из неплотно прикрытой двери  пробивалась  узкая
полоска света. Она отсекала окно, у которого он стоял. Я его не видел,  но
слышал в его руке коробку спичек.
   - Ну, вспомнила, - говорила мама, и в приоткрытую  дверь  я  слышал  ее
дыхание. - О чем я должна вспомнить? О его  пьяных  сценах  ревности?  Ну,
говори, что я должна вспомнить?
   - Ты помнишь то, что тебе выгодно помнить.
   - Перестань, Лена, - сказала Нина. - Мама, ты тоже  неправа.  Папа  был
очень талантливый и мягкий человек. Разве можно его винить за то,  что  он
тебя очень любил? Он любил всех нас, но тебя больше.  Он  бросил  клинику,
друзей, отказался от будущего, взял меня  и  Лену  и  поехал  за  тобой  в
ссылку. А там? Ведь вся тяжесть была на нем: он должен был зарабатывать на
жизнь, нянчить нас, постоянно оберегать тебя от опасности.  Ты  не  должна
его винить за то, что он не выдержал и начал пить. Он был  слишком  мягким
для борьбы, но тебе был всегда хорошим и верным товарищем, а нам отцом. Но
о нем ты часто забывала. Впрочем, мы отвлеклись; не надо сейчас говорить о
папе.
   - Нет, надо. Я была плохая мать. Я забывала детей, мужа, себя.  Казните
меня за это. Но прежде ответьте, во имя чего я все это делала?
   Сережа прошел в полосе света и плотно закрыл дверь. В  комнате  у  мамы
замолчали. Я сдерживал дыхание, чтобы лучше  слышать.  Но  оттого,  что  я
долго не дышал, у меня начало шуметь в ушах.
   - Володька, ты спишь? - спросил Сережа.
   - Сплю, - зло ответил я. - Тоже мне придумали!  Никуда  я  от  мамы  не
поеду.



5

   Я подумал: хорошо бы написать  Сереже  и  сестрам  о  перемене  в  моей
судьбе. Но мне не хотелось вставать, и я продолжал сидеть верхом на  стуле
у открытого окна. Брюки и рубаха были все еще влажными, и меня знобило, но
я все равно сидел.
   Закат потух, и воздух  на  улице  стал  сумеречно  серым.  Только  небо
голубело над крышами домов, клетки на шахматной доске слились  в  сплошное
темное пятно, и уже нельзя было различить цвета фигур. А я и не пытался. Я
прислушивался к шагам редких теперь прохожих.

   Утомленное солнце
   Нежно с морем прощалось, -

   напевала женщина. Голос ее приближался. Женщина поравнялась  с  крайним
открытым окном, и  слова  песни  гулко  ворвались  в  комнату.  Потом  они
зазвучали приглушенно - женщина проходила простенок.

   ...В этот час ты призналась, -

   напевала она.
   Рядом с женщиной шел мужчина и обнимал ее плечи. Им было хорошо вдвоем,
и они никуда не спешили. Женщина посмотрела на меня и нараспев сказала:
   - ...что нет любви... - Мне было неловко от ее взгляда, а  по  веселому
блеску глаз я понял, что она не верит словам песенки.
   В комнате у меня за спиной зажегся свет.
   - Как ты сдал экзамен? - спросила мама. Я не слышал, когда она вошла.
   - Отлично...
   - Было трудно?
   - Не очень.
   Мама положила на стол свертки и вышла на кухню.
   - Смотри-ка, он  перемыл  всю  посуду!  Ты  просто  умница  и  заслужил
роскошный ужин, - говорила мама  в  кухне.  -  Я  пожарю  тебе  яичницу  с
колбасой.
   Мама запела. Это случалось очень редко. В последний раз  она  пела  год
назад, когда мы получили телеграмму, что Нина родила дочь и ее  назвали  в
честь мамы Надей.
   Я обошел стол и остановился против открытой в коридор двери.

   Жалобно стонет ветер осенний,
   Листья кружатся поблекшие, -

   пела мама и накачивала примус.  У  нее  был  цыганский  голос:  немного
гортанный, с надрывом. Когда мама пела, мне очень легко  было  представить
ее молодой, такой, как на фотографии.
   - Мама, комсомол призывает меня в военное училище, - громко сказал я.
   Я смотрел в темный коридор  и  прислушивался.  На  кухне  громко  шумел
примус. Мама больше не пела. Она прошла мимо меня  в  комнату  и  села  на
диван. Слышала она меня или нет?
   Мама снимала туфли. Черные туфли с перепонкой, на низком  каблуке.  Она
носила тридцать седьмой размер, такой же, как Инка, но ноги мамы  казались
намного больше Инкиных.
   - Ты что-то сказал? - спросила мама.
   - Сегодня меня вызывали  в  горком.  Город  должен  послать  в  военное
училище четырех лучших комсомольцев.
   - Нет, Володя, это невозможно. Я не могу. Твои сестры мне этого никогда
не простят.
   - Не ты же посылаешь меня в училище.
   - Это все равно. Они ничего не захотят признавать. Завтра я поговорю  с
Переверзевым.
   Мама говорила как-то неуверенно.
   - Я, пожалуй, лягу, - сказала она.
   В носках канареечного  цвета  с  голубой  каемкой  мама  пошла  в  свою
комнату.
   - Мама, ты обещала яичницу с колбасой, - сказал я.  Сердце  мое  билось
так, что отдавало в ушах.
   - Пожарь сам, сынок. Я что-то устала...
   Никогда я не видел ее такой растерянной и вдруг заподозрил, что дело не
в сестрах. Мама сама почему-то  не  хочет,  чтобы  я  поступил  в  военное
училище. Это меня напугало: переубедить маму, если она чего-то не  хотела,
было трудно. Все рушилось. Я представил, какими глазами посмотрю завтра на
Инку, но это не помешало мне думать о яичнице с колбасой.
   Я вышел на кухню, распустил на сковороде масло и, когда  оно  закипело,
положил  толсто  нарезанные   кружки   колбасы.   Я   смотрел,   как   они
поджаривались, и ругал себя за легкомыслие. Потом я вылил на сковороду три
яйца, подумал и вылил еще два. Пока я жарил и ел  яичницу,  я  страдал  от
сознания, что ни на что серьезное, вероятно, не годен.
   В комнате у мамы горел свет. Я подошел к двери и остановился на пороге.
Мама сидела на кровати, и ноги ее в  носках  нелепого  цвета  не  касались
пола.
   Она опиралась спиной о стену, губы ее  были  плотно  сжаты,  и  верхняя
прикрывала нижнюю. От  этого  заметней  стали  морщины  вокруг  рта  и  на
подбородке. Неужели маму мог кто-нибудь любить так, как я любил мою  Инку?
Мне стало стыдно, и до сих пор стыдно за то, что я мог так подумать.  Маме
было сорок девять лет. На мой взгляд, не так уж мало. Но я знал:  взрослых
этого возраста называют еще не старыми.
   - Мама, - сказал  я.  -  Первый  раз  в  жизни  я  по-настоящему  нужен
комсомолу. Неужели я должен отказаться? Ты бы отказалась?
   Мама смотрела на меня так, как будто в первый раз видела.
   - Володя, ты когда-нибудь брился?
   Положим, я еще никогда не брился. И это  очень  хорошо  было  видно  по
шелковистым косичкам на моих щеках и по темному пушку над  верхней  губой.
Но какое это имело отношение к тому, о чем я говорил?
   - Ты очень вырос,  -  сказала  мама.  -  Тебя  трудно  узнать,  так  ты
вытянулся за этот год.
   Другого времени, чтобы меня разглядывать, у мамы, конечно, не  было.  Я
начал злиться.
   - Ты не пойдешь завтра к Переверзеву, - сказал я.
   - Пожалуй, не пойду... Не могу пойти. Но ты должен понять -  это  очень
серьезно. Гораздо серьезней, чем ты думаешь. Надеюсь,  ты  понимаешь,  что
происходит в мире? - мамины запавшие глаза блестели в черных глазницах.
   - Конечно, понимаю. Я же сам делаю в школе политинформации, - сказал я.
Но судьбы мира в эту минуту меньше всего меня волновали.  Я  лягнул  сзади
себя пустоту, повернулся и пошел по комнате на  цыпочках  в  лезгинке.  Со
стороны это, наверно, выглядело не очень серьезно.  Но  я  не  думал,  как
выгляжу со стороны.
   Я постелил постель, и, когда закрыл окна и потушил свет, мама спросила:
   - Ты еще не лег? Дай мне сегодняшние газеты...
   Потом я лежал и смотрел в потолок,  радуясь  своей  победе  над  мамой,
одержанной неожиданно легко. Интересно, что  в  это  время  происходило  у
Сашки и Витьки? Сашкина мать, конечно, плачет, и веки у нее уже красные  и
набухшие, как перед ячменем. Но слезы  ее  совсем  не  признак  покорности
судьбе: ее слезы - грозное оружие против Сашки и его отца. Сашкина мама не
только плачет  -  она  при  этом  кричит,  призывая  богов  и  всех  своих
родственников в свидетели своей погубленной жизни.
   Витькин отец не кричит и, понятно, не плачет. Но Витьке,  должно  быть,
от этого не легче. Его отец выучился  грамоте  взрослым,  считал  учителей
самыми значительными людьми на земле и жил мечтой увидеть сына учителем.
   Каждую субботу Витькин отец в  праздничном  костюме  являлся  в  школу.
Гремя подковами ботинок, он проходил по коридору  в  учительскую.  Там  он
долго и обстоятельно разговаривал с учителями. А  Витька,  по  заведенному
порядку, обязан был стоять в коридоре под дверью -  это  на  случай,  если
отзывы учителей потребуют немедленного возмездия. Но отзывы о Витьке  были
всегда самые хорошие. Мы подозревали, что его отец просто не мог  отказать
себе в удовольствии выслушивать похвалы сыну. Он уходил из школы довольный
и строгий, грозил Витьке изъеденным солью пальцем и говорил:
   - Смотри!..
   Трудно было даже представить себе, как Витькин  отец  принял  возможную
перемену в Витькиной судьбе. А может быть, у Витьки и Сашки все  оказалось
проще? Думал же я, что мама будет  гордиться  оказанным  мне  доверием.  С
родителями всегда так: никогда нельзя знать заранее, как  обернется  дело.
Только завтра могло все прояснить. А до завтра была еще целая ночь. Я знал
по опыту: если заснуть, то время пролетит легко и быстро.  Но  заснуть  я,
как назло, не мог. На бульваре я не сумел ответить Инке, каким представляю
себе наше будущее. А вот сейчас бы сумел. Когда я бывал один и  не  боялся
казаться наивным, я мог  представить  себе  все,  что  угодно,  и  так  же
интересно, как в книгах.
   На улице снова  появились  прохожие,  -  значит,  кончился  концерт.  В
курзале выступал Джон Данкер - король гавайской  гитары.  Мы  его  еще  не
видели. Мы перевидали многих знаменитых артистов, а вот  королей  нам  еще
видеть не довелось.



6

   Утром меня разбудил Витька. Расспрашивать его о разговоре  с  отцом  не
было никакой нужды: под правым Витькиным глазом будущий синяк еще сохранял
первозданную лиловатость.
   Я натянул бумажные брюки мышиного цвета с широкой светло-серой полоской
- "под шевиот". На Витькино лицо я старался не  смотреть.  Левая  половина
лица была Витькина - худощавая, с широкой  выпуклой  скулой,  а  правая  -
чужая, одутловатая, с заплывшим и зловеще сверкающим глазом.
   - Заметно? - спросил Витька.
   Наивный человек, он надеялся, что синяк незаметен.
   - Вполне, - сказал я и пошел умываться.
   Витька виновато улыбнулся и провел  кончиками  пальцев  по  синяку.  Он
стоял у меня за спиной и говорил:
   - Мать меня подвела. Я ей доверился, а она подвела.
   Он думал, я буду его расспрашивать. Зачем? Захочет, сам расскажет. Куда
важнее было придумать, как уговорить его отца. Я вытирался и придумывал, а
Витька рассказывал:
   -  Понимаешь,  я  сначала  все  матери  рассказал,   чтобы   она   отца
подготовила. Мать ничего, выслушала.  Обедом  накормила.  Потом  попросила
огород полить, а сама ушла. Я думал, к соседке. Поливаю огород.  Вижу,  от
калитки идет отец. Мать все хотела вперед  забежать,  а  он  ее  рукой  не
пускает. Подошел ко мне, спрашивает: "Правда?" Говорю:  "Правда".  Тут  он
мне и въехал...
   - Ничего себе въехал!..
   - Мать подвела...
   - Я уже слышал. Переживешь.
   Мы вернулись в комнату. На столе лежала  записка.  Мама  написала,  что
ушла на базар и чтобы я подождал, пока она вернется и приготовит завтрак.
   - Видал, какие бывают мамы? - спросил я. Но ждать маму не стал.
   Мы доели вчерашнюю колбасу и запили ее холодным чаем. Сахар  в  нем  не
растаял, и мы выскребли его из стаканов ложками. Витька сказал:
   - Отец пообещал пойти в горком и вынуть у Переверзева душу.
   Я поперхнулся. Витькин отец не  бросал  слов  на  ветер  -  можно  было
считать, что душа Алеши Переверзева уже вынута.
   - Очень хорошо, - сказал я. -  В  горкоме  идет  скандал,  а  я  слушаю
трогательный рассказ о том, как тебя подвела мама.
   - Нет еще скандала. На промыслах сегодня погрузка. Отец пойдет в горком
после работы.
   - Надо предупредить Алешу.
   На обороте маминой записки я написал, что ухожу заниматься. Я уже давно
перестал посвящать маму в свои дела, если они не требовали непременного ее
участия. Так было спокойней и мне и ей. Например, легко  представить,  как
поступила бы мама, если бы я проявил наивность и рассказал ей о  вчерашнем
разговоре с Инкой. А по-моему, мои  отношения  с  Инкой  и  многие  другие
поступки, о которых я не рассказывал маме, никому и ничему не мешали, и  я
со спокойной совестью скрывал их. Наверное,  в  этом  сказывалось  влияние
Сережи, но тогда его влияния я не осознавал.
   Мы редко пользовались парадным  входом,  но,  чтобы  не  встретиться  с
мамой, вышли через парадное.
   - Может, лучше подождать тетю Надю? - спросил Вить