щения освобождается от
заклятия класса; который посредством возвращения возмущает, обновляет и
преображает надежные исторические образования. Догма о неотвратимости
происходящего оставляет тебе в своей игре лишь такой выбор: соблюдать
правила либо выйти из игры; но тот, кто совершил возвращение, опрокидывает
фигуры. Эта догма всегда позволит тебе осуществлять своей жизнью
обусловленность, а в душе "оставаться свободным"; но возвращающийся считает
такую свободу позорнейшим рабством.

Единственное, что может стать для человека роком, - это вера в рок: она
подавляет движение возвращения.

Вера в рок изначально есть лжеверие. Всякое воззрение, исходящее из
представления о неотвратимости происходящего, являет собой лишь
упорядочение того, что есть не что иное, как прошедшее, упорядочение
изолированных мировых событий, объектности как истории; присутствие Ты в
настоящем, становление, берущее начало во всеобщей связности, ему
недоступно. Такое воззрение не знает действительности духа, и для духа
схема этого воззрения не имеет силы. Пророчество, основанное на
объектности, имеет силу лишь для того, кто не знает действительности
протекания Настоящего. Порабощенный миром Оно должен видеть в догме о
неотвратимости происходящего истину, которая расчищает пространство среди
буйной растительности; поистине же эта догма лишь ставит его в еще более
полную зависимость от мира Оно. Но мир Ты не заперт. Тот, кто всем своим
существом, собранным воедино, с возрожденной силой отношения выйдет
навстречу миру Ты, тот узрит свободу. И освободиться от веры в несвободу
означает стать свободным.

                                   * * *

Подобно тому как над злым духом можно приобрести власть, если окликнуть
его, назвав его действительное имя, - так и мир Оно, который только что
зловещей громадой высился над малой человеческой силой, должен сдаться
тому. кто его познает в его сущности: как отмежевание и отчуждение именно
того, из приливающей ближе полноты которого выступает навстречу каждому
земное Ты; того, что порой является человеку величественным и устрашающим,
словно богиня-мать, однако же всегда по-матерински.

- Но тому, у кого во внутреннем его угнездился призрак - лишенное
действительности Я, - как собраться ему с силами для того, чтобы окликнуть
по имени злого духа? Как может в существе, в котором ежечасно попирает
ногами руины могучий призрак, возродиться погребенная под обломками сила
отношения? Как собрать себя воедино существу, беспрестанно гонимому по
пустому кругу безудержной жаждой обособленного Я? Как может узреть свободу
тот, кто живет по своему произволу?

- Подобно тому как друг с другом сопряжены свобода и судьба, так связаны
произвол и рок. Но свобода и судьба вверены друг другу и объемлют друг
друга, образуя Смысл; тогда как произвол и рок - призрак, прижившийся в
душе, как домовой и кошмар, удушающий мир, терпят друг друга, обитая в
Бессмысленном один близ другого и избегая друг друга, не имея меж собой
связи и трений, - до тех пор, пока в какой-то миг взгляд, блуждая, не
столкнется со взглядом и признание в неизбавленности не вырвется у них.
Сколько сегодня затрачивают многоречивой и искусной духовности, дабы
предотвратить это происшествие или хотя бы скрыть его!

В волении свободного человека нет произвола. Он верит в действительность;
это значит: он верит в реальную связь реальной двойственности Я и Ты. Он
верит в предназначение и в то, что оно нуждается в нем: предназначение не
водит его на помочах, оно ожидает его, он должен прийти к нему и все же не
знает, где оно; он должен выйти навстречу всем своим существом, это ему
ведомо. Будет не так, как это подразумевает его решение; но то, что
сбудется, произойдет лишь в том случае, если он решится на то, что может
хотеть. Свою малую волю, несвободную, подвластную вещам и влечениям, он
должен пожертвовать своей великой, которая уходит от предопределенности и
приходит к предопределению. Тогда он уже не вмешивается, и при этом все же
не дает просто случаться тому, что случается. Он прислушивается к тому, что
возникает из себя самого, к пути сущего в мире; не ради того, чтобы оно
носило его, но ради того, чтобы самому претворить его в действительность
так, как оно, в нем нуждающееся, этого хочет - духом и деянием человека,
человеческой жизнью и смертью. Он верит, сказал я; но этим сказано: он
встречает.

Своевольный человек не верит и не встречает. Связь ему неведома, он знает
лишь охваченный лихорадочной суетой мир, который там, снаружи, и свою
лихорадочную страсть - использовать этот мир; надо лишь дать использованию
древнее имя, и оно будет ходить среди богов. Когда своевольный говорит
"Ты", он подразумевает: "Ты моя возможность использования"; а то, что он
именует своим предназначением, есть лишь оснащение и узаконивание его
возможности использования. Поистине у него нет предопределения, а есть лишь
предопределенность, т. е. обусловленность вещами и влечениями, которую он
исполняет, ощущая себя самовластным, т. е. по своему произволу. У него нет
великой воли; лишь произвол, который он выдает за волю. Он совершенно
неспособен на жертву, хотя и неустанно утверждает обратное; ты распознаешь
его по тому, что он никогда не бывает конкретным. Он беспрестанно
вмешивается, причем с той целью, чтобы "дать этому случиться". Как же не
помочь предназначению, говорит он, как же не привлечь доступные средства,
потребные для такой цели? Подобным образом видит он того, кто свободен; он
не может видеть его иначе. Но у того, кто свободен, нет такого, чтобы здесь
у него была цель, а там - он бы изыскивал для нее средства; есть у него
лишь одно: снова и снова лишь его решение - прийти к своему предназначению.
Он принял это решение, он будет - время от времени - на каждом перепутье
его обновлять; но скорее он может поверить тому, что он не живет, нежели в
то, что решения великой воли недостаточно и оно нуждается в поддержке
средствами. Он верит; он встречает. Но отвергающий веру мозг своевольного
не может воспринять ничего иного, кроме неверия и произвола, установления
целей и измышления средств. Без жертвы и без милости, без встречи и без
настоящего, обусловленный целями и опосредствованный мир - вот его мир; и
иным он быть не может; а это и зовется роком. Так он во всем его
самовластии неисходно запутан в недействительном; и всякий раз, когда он,
опомнившись, приходит в себя, он знает это - поэтому наилучшую часть своей
духовности он направляет на то, чтобы предотвратить или хотя бы сокрыть это
памятование.

Однако если этому памятованию об отпадении, о лишенном действительности и о
действительном Я, дать погрузиться до самого корня в ту глубину, которую
человек называет отчаянием и из которой вырастает самоуничтожение и
возрождение, то это памятование будет началом возвращения.

                                   * * *

Как повествует брахмана Ста Путей,* был некогда спор между богами и демонами.
И демоны сказали: "Кому нам принести наши жертвоприношения?" Они положили
все приношения себе в рот. Боги же положили приношения друг другу в рот. И
тогда Праджапати, изначальный дух, предался богам.

                                   * * *
---------------------------------------------------------------------------

* Шатапатха Брахмана - прим. пер.

- То, что мир Оно, предоставленный себе самому, т. е. не затронутый и не
расплавленный явившимся Ты, становится отчужденным, превращаясь в удушающий
кошмар, - это можно понять; но как получается, что Я человека, как ты
утверждаешь, утрачивает действительность? Живет ли оно в отношении или вне
его, Я остается гарантированным себе в своем самосознании, в этой прочной
золотой нити, на которую нанизываются меняющиеся состояния. Скажу ли я
фразу: "Я вижу тебя", - или же: "Я вижу дерево", мое видение, возможно, не
одинаково действительно в обоих случаях, но Я в обоих случаях одинаково
действительно.

- Проверим же, проверим себя, так ли это. Словесно-речевая форма ничего не
доказывает; ведь многократно сказанное Ты подразумевает по сути Оно,
которому лишь по привычке и по недомыслию говорят Ты. а многократно
сказанное Оно по сути подразумевает Ты, чье присутствие человек, как бы
находясь в отдалении, вспоминает всем своим существом: так, неисчислимое Я
есть лишь местоимение, без которого не обойтись, лишь необходимое
сокращение фразы "находящийся здесь, который говорит". А самосознание? Если
в одном высказывании истинно подразумевается Ты отношения, а в другом - Оно
опыта и если, таким образом, в обоих истинно подразумевается Я, есть ли это
одно и то же Я, из чьего самосознания изрекаются оба высказывания?

Я основного слова Я-Ты другое, нежели Я основного слова Я-Оно.

Я основного слова Я-Оно проявляется как довлеющее себе особенное
(Eigenwesen) и сознает себя как субъект (приобретения опыта и
использования).

Я основного слова Я-Ты проявляется как личность и сознает себя как
субъективность (без косвенного дополнения).

Довлеющее себе особенное проявляется, отделяясь от других довлеющих себе
особей.

Личность проявляется, вступая в отношение с другими личностями.

Одно есть духовный образ природной отделенности, другое - духовный образ
природной связи.

Цель отделенности есть приобретение опыта и использование, цель же этих
последних - "жизнь", т. е. продолжающееся в течение всей человеческой жизни
умирание.

Цель отношения есть его собственная сущность, то есть прикосновение Ты. Ибо
через прикосновение каждого Ты нас касается дуновение вечной жизни.

Тот, кто со-стоит в отношении, участвует в действительности. то есть в
бытии, которое не просто в нем и не просто вне его. Всякая действительность
есть действие, в котором я принимаю участие, но не могу присвоить. Там, где
нет участия, нет действительности. Там, где есть присвоение, нет
действительности. Участие тем полнее, чем непосредственнее прикосновение
Ты.

Я действительно через его участие в действительности. Оно тем
действительнее, чем полнее участие.

Но Я, выходящее из события-отношения в обособленность и его самосознание,
не теряет своей действительности. Участие остается вложенным в него и
сохраняет свою жизненность: говоря иными словами - пусть они были сказаны о
высочайшем отношении, то же самое по праву может быть сказано обо всех
отношениях, - "в нем остается семя". Это область субъективности, в которой
Я замечает свою связь и свою обособленность. Подлинная субъективность может
быть понята лишь динамически, как веяние Я в его одинокой истине. Здесь
также то место, где образуется и крепнет стремление ко все более высокому,
безусловному отношению, к полному участию в бытии. В субъективности
созревает духовная субстанция личности.

Личность сознает себя как участвующую в бытии, сознает свое со-участие как
со-бытие и тем самым как сущую в бытии. Довлеющее себе особенное сознает
себя самое как Так-и-не-иначесуществующее. Личность говорит: "Я есмь",
довлеющее себе особенное говорит: "Я такое". "Познай самого себя" означает
для личности "познай себя как сущее в бытии", для довлеющего себе
особенного - "познай свое определенное бытие". Когда довлеющее себе особенное
отделяет себя от других, оно отдаляется от бытия.

Это не подразумевает, что личность как бы "отказывается" от своей особости
(Sondersein), от своей инакости (Andarssein); для нее ее центр внимания не
только в ней, лишь там же, лишь именно необходимое и полное смысла
постижение бытия. Довлеющее себе особенное, напротив, упивается своей
особостью; или, скорее, фикцией своей особости, которую само себе изобрело.
Ибо для него познать себя чаще всего по сути означает создать обладающее
значимой силой и способное все более основательно вводить в заблуждение
самое себя мнимое явление своей самости, и в созерцании и почитании этой
мнимости приобрести видимость познания собственного определенного бытия
(Sosein), действительное познание которого привело бы довлеющее себе
особенное к самоуничтожению - или к возрождению.

Личность созерцает свою самость, довлеющее себе особенное занимается своим
Мое: мой род, моя раса, мое творчество, мой гений.

Довлеющее себе особенное не принимает участия в действительности и не
обретает ее. Оно отделяет себя от Другого и ищет через приобретение опыта и
использование получить во владение так много, как оно может. Это его
динамика: отрешение и завладение, поднаторевшие в Оно, в недействительном.
Сколь много ни присвоит себе субъект - а довлеющее себе особенное осознает
себя как субъект, - из этого не выйдет субстанции, довлеющее себе особенное
остается подобным точке, функциональным, приобретающим опыт, использующим,
и не более. Все его расширившееся и многообразное определенное бытие, вся
его рачительная "индивидуальность" не смогут ему помочь обрести
субстанцию.

Нет двух родов человека: но есть два полюса человечества.

Ни один человек не есть чистая личность, ни один человек не есть чистое
себе довлеющее особенное; ни один человек не есть всецело действительный,
ни один - всецело недействительный. Каждый живет в двойственном Я. Но есть
люди, которые так определены своим личностным началом, что их можно назвать
личностью, и есть такие, которые так определены своим особенным, что их
можно назвать самодовлеющим и обособленным в своей особенности существом.
Между теми и другими разыгрывается подлинная история.

Чем больше над человеком, чем больше над человечеством господствует
довлеющее себе особенное, тем глубже Я впадает в недействительность. В
такие времена личность ведет в человеке и в человечестве подземное,
потаенное, как бы не имеющее законной силы существование - до тех пор, пока
она не будет призвана.

                                   * * *

Человек тем в большей степени личность, чем сильнее в человеческой
двойственности его Я - Я основного слова Я-Ты.

Соответственно его изречению Я - соответственно тому, что он подразумевает,
когда говорит Я, - решается, к какому полюсу человечества он принадлежит и
куда направляется. Слово "Я" есть истинный шибболет человечества.

Внемлите ему!

Как фальшиво звучит Я человека, замкнувшегося в границах своего особенного!
Оно может побудить к сильному состраданию, когда оно вырывается из уст,
трагически сомкнутых, пытающихся умолчать о противоречии с самим собой. Оно
может вызвать ужас, когда исходит из уст того, кто одержим внутренним
хаосом и яростно, слепо и беспечно демонстрирует это противоречие. Когда же
его произносят уста льстивые и тщеславные, оно отвратительно и терзает
слух.

Тот, кто изрекает изолированное Я с заглавной буквы, открывает срамоту
мирового духа, униженного до духовности.

Но как прекрасно и правомочно звучит столь живое, столь убедительное Я
Сократа! Это - Я нескончаемой беседы, и ее атмосфера его овевает на всех
путях его, даже перед судьями, даже в заточении, в его последний час. Это Я
жило в отношении к человеку, которое воплотилось в беседе. Это Я верило в
человеческую действительность и выходило навстречу людям. Это Я пребывало
вместе с ними в действительности, и действительность больше не оставляла
его. И его одиночество никогда не могло стать оставленностью, и когда мир
людей умолкал для него, это Я слышало даймониона, говорившего Ты.

Как прекрасно и правомочно звучит наполненное Я Гете! Это Я чистого общения
с природой; она предается ему и беспрестанно говорит с ним, она дарует ему
откровения своих тайн, однако же не выдает своей Тайны. Это Я верит в нее и
обращается к розе: "Так это Ты", и вот это Я пребывает с ней в Одной
Действительности. Поэтому, когда это Я возвращается к себе, дух
Действительного остается с ним, созерцаемое солнце льнет к благословенному
оку, вспоминающему о своем родстве солнцу, и дружество стихий провожает
человека в тишину смерти и становления.

Так "достигающее, истинное и чистое" изречение Я пребывающих в обоюдной
связи личностей, сократовской и гетевской, звучит сквозь времена.

И сразу же из царства безусловного отношения вынесем сюда образ: сколь
сильно, вплоть до пересиливания изречение Я Иисуса, и сколь правомочно,
вплоть до само собой разумеющегося! Ибо это есть Я безусловного отношения,
в котором человек свое Ты называет Отцом так, что сам он - только Сын, и
более не кто иной, как Сын. Когда бы он ни сказал Я, он может подразумевать
лишь Я священного основного слова, которое возвышается в сферу
безусловного. Если коснется его обособленность, связь - сильнее; и только
из нее говорит он с другими. Напрасно ищете вы ограничить это Я, умалив его
до обладающего могуществом в себе, или ограничить это Ты, умалив его до
обитающего в нас и вновь лишить действительности Действительное,
присутствующее в настоящем отношение: Я и Ты остаются, каждый может сказать
"Ты" - и есть тогда Я, каждый может сказать "Отец" - и есть тогда Сын,
действительность остается.

                                   * * *

- Но что, если само поручение, возложенное на того, кто послан, требует от
него, чтобы знал он лишь связанность со своим Делом и, таким образом,
больше не знал никакого действительного отношения к Ты, не знал
осуществления в настоящем присутствия Ты; чтобы все вокруг него становилось
Оно, причем Оно, служащим его Делу? Что можно сказать об изречении Я
Наполеона? Правомочно оно или нет? Этот феномен приобретения опыта и
использования - личность?

- На самом деле владыка века, видимо, не знал измерения Ты. Это отметили
верно: всякое существо было для него valore.* Он, который своих
приверженцев, отрекшихся от него после его низвержения, прибегая к мягкому
сравнению, уподоблял Петру, сам не имел никого, от кого он мог бы отречься:
ибо он никого не признавал как существо. Он был демоническим Ты миллионов,
не отвечающим Ты, отвечающим на "Ты", - Оно, мнимо отвечающим в личном, -
отвечающим лишь в своей сфере, сфере своего Дела, и только своими деяниями.
Это - принципиальная историческая граница, где основное слово связи
утрачивает свою реальность, свой характер взаимодействия: демоническое Ты,
для которого никто не может стать Ты. Этот третий, в добавление к личности
и довлеющему себе особенному, в добавление к свободному и своевольному
человеку, но не между ними, этот третий существует, возвеличиваясь по
велению судьбы в эпохи, отмеченные ее печатью: все для него объято пламенем
и сам он охвачен холодным огнем; к нему ведут тысячи отношений, от него -
ни одно; он не участвует в действительности, но в нем как в
действительности принимают необъятное участие.

---------------------------------------------------------------------------

* Величина, ценность (ит.). - Примеч. пер.

На существа, его окружающие, он смотрит как на машины, способные выполнять
различные операции, которые должны быть рассчитаны и применены к Делу. Но
так же он смотрит и на себя самого (только свою продуктивную силу он всякий
раз вынужден обнаруживать заново посредством эксперимента, и все же ему не
удается узнать из опыта ее границы). С самим собой он также обходится как с
Оно.

Вот почему в его изречении Я нет живой убедительности, нет наполненности;
но его изречение Я (в отличие от довлеющего себе особенного современности)
отнюдь не пытается сделать вид, будто все это есть. Он совсем не говорит о
себе, он говорит только "от себя". Я, которое он произносит и пишет, есть
необходимый субъект его постановлений и приказаний, не больше и не меньше;
у него нет субъективности, но нет также самосознания, занятого определенным
бытием, и тем более нет никакой иллюзии по поводу себя как явления. "Я -
часы, которые есть и не знают сами себя", - так сам он выразил свою
судьбоносность, действительность этого феномена и недействительность этого
Я, выразил в то время, когда был исторгнут из своего Дела и лишь теперь мог
и должен был размышлять и говорить о себе, лишь теперь мог и должен был
вспомнить о своем Я, которое проявилось только теперь. Это проявившееся
есть не просто субъект, но и к субъективности оно не пришл