вносилось никаких новых формальных
перемен; разные  образы продолжали сосуществовать  друг подле друга,  причем
древний образ, возникший  до плена, оставался господствующим,  но  с чертами
другого,  возникшего  в период после  плена, все-таки вошедшими в него. Этот
первый, древний образ Мессии можно назвать  образом царя, исполняющего  свое
предназначение(70). Он  возник  не  из мифа,  а  из  созерцания исторической
реальности в  пророческой  перспективе.  Мессия, Христос, Помазанник YHWH  -
этими именами в Израиле называли царя  как восприемника священного помазания
елеем во имя Бога.  В понимании пророков, благодаря помазанию, в согласии со
смыслом,  который  вкладывался  в  него, царю  дается особое  поручение,  он
получает  повеление  небес,  что  позволяет пророкам  на законном  основании
всякий раз ставить царя  перед сегодняшним требованием Бога; они ставят царя
перед лицом особого требования,  обращенного к нему,  установить  в  Израиле
справедливость.
     Исторически-конкретной  несостоятельности  царей  в  отношении  задачи,
порученной им, пророки  отвечают предсказанием об  Исполняющем помазание.  С
падением царства в Иудее древняя мессианская  надежда пошатнулась. Это ее не
уничтожило - ведь  благодаря уже первому  движению за возвращение  на родину
она  испытала  новый  взлет.  Тем  временем  на  горизонте  появился  новый,
неслыханно  новый образ Мессии,  провозвестник  которого обращался  с  былым
мессианским образом как  с исторически изжитым. Мессианское предназначение в
эпоху страданий в изгнании было разделено относительно его реализации на две
части: начальное деяние, выведение Израиля из плена в свою землю, поручается
теперь  чужому  властелину,  Киру,  как  помазаннику  YHWH  (Ис.  45:1).  Но
подлинная задача помазанника и тем самым исполнение "нового" предсказания (в
отличие  от "первого")  -  об  учреждении  праведного сообщества Израиля как
центра освобожденных  народов  мира,  - выпадает на долю нового человека  из
Израиля - "Раба YHWH". Миссия его включает в себя два рода деятельности, две
фазы, распределенные среди  разных людей,  которые суть только формы явления
одной и той же мессианской фигуры, что  становится нам  все понятнее по мере
следования от одной из четырех песен Раба к другой (42:1-9; 49:1-9а; 50:4-9;
52:13-53:12); вот так  же, вероятно, и пророку,  благодаря его постижениям и
разочарованиям,  удавалось  приходить  ко   все   большей  ясности.  Первая,
приготовительная  функция  Мессии  -  страдание: "Раб"  времен  страдания  в
теперешней  своей  жизни,  которую  он  проводит   в  состоянии  пророческой
потаенности,  принимает на  себя бремя грехов  "многих"  среди народов всего
мира.  Он, свободный  от вины,  снимает  вину со многих  и тем самым  делает
возможным скорый прорыв избавления  в  мир (если  масоретское  чтение "в его
смертях"  считать подлинным,  то уже  более ранние страдающие пророки  могут
рассматриваться как  формы  явления "Раба YHWH").  Вторая  функция,  функция
мессианского  свершения,  сохраняется за другим, открытым явлением "Раба"  -
лишь тогда народы  мира  с Израилем  узнают,  как и  через кого  происходило
приготовление.   Важно   для  понимания  мессианского  образа   то,  что   и
предназначенный  к открытому  служению остается до поры в "колчане", пока не
будет  извлечен   оттуда.  Иначе  говоря,  он  может  догадываться  о  своем
мессианском призвании, но ничего определенного о нем не знает.
     Однако  оба мессианских образа, о  которых  мы  говорим, -  образ  царя
допленной эпохи и пророческий образ "Раба" периода плена, -  имеют то общее,
что Мессия здесь поднимает


     70 Ср. главы "Gottlicher und menschlicher Konig"  и "Die theopolitische
Stunde" в моей книге "Der Glaube der Propheten" (Werke. Bd. 2).

     ся, а  не  спускается, восходит от  людей, а не  нисходит от  Бога.  Он
выступает вперед из человеческой толпы и "избирается" Богом (Втор 17:15; Ис.
42:1), что,  разумеется, может означать разное: для царя - начало испытания,
для  "Раба" - подтверждение его мессианского достоинства. Поручение, которое
получает Мессия, дается ему  на земле, он не посылается  с  ним с  небес  на
землю.
     И для пророка тоже имеется особая традиция,  согласно которой он узнает
о своем посланничестве во время призвания, и  даже если  он считает, что еще
прежде рождения он был "известен" Богу и освящен Им (Иер. 1:5), то и тогда в
его   душе  не   возникает  никаких   помышлений   о   собственном  небесном
предсуществовании.  И  Второисаия,  конечно,  не  думает  об  окончательном,
решающем явлении Раба  Бога как о ниспослании с  небес  на землю.  Положение
изменяется  с  наступлением  второго, сирийского  кризиса  и эпохи  народных
страданий.  Народ  теперь был  не только близок к  утрате  всяких надежд  на
спасительное деяние царской власти, но и к утрате веры в спасительное деяние
земного  человека  вообще.  Землю уже нельзя  избавить, находясь  на  земле.
Теперь  перемена  отношения  к образу  Мессии  выражается в  книге  Даниила.
"Подобный человеку"  эсхатологический  представитель  Израиля приносится  на
"облаках небесных" к  престолу Бога. В книге Еноха этот неопределенный образ
приобретает форму небесного предсуществования Мессии,  пусть даже  сначала и
весьма схематичную; его избрание  свершилось еще до создания  мира (48:6), а
его местопребывание навеки "под крылами  Бога духов" (39:7). Теперь, однако,
и "Раб" Второисаии  вбирается  этим  образом Мессии, являющимся для великого
свершения:  небесный  "Сын  Человеческий",  "изначально  потаенный"  (62:7),
сойдет  с небес и будет  "светом народов"(71) (48:4). Поэтому  тот, на  кого
безымянный пророк взирает как на свое будущее, тот, кто  удален с земли и на
нее  возвращается,  становится  из  существа  земного-  небесным.  Однако  в
существенных чертах  он  остается  подобным  образу Еноха, взятому из земной
жизни в небесную: предсуществующий кажется чем-то вроде сосуда, вмещающего в
себя человека. Предсуществует не личность, но форма(72). Здесь, в дальнейшем
развитии   концепции   Второисаии,  восходящий   и   нисходящий  сплетены  в
небесно-земной двоякости  жизни. Эту концепцию Иисус  находит уже  в готовом
виде  в  народных  представлениях(73),  и  таким  образом,  по-видимому,  он
постигает в  своем  личном кризисе  свои собственные  настоящее  и  будущее,
служение страдания приготовления и служение славы свершения.
     Если это так, то апокалиптически видоизмененный образ "Раба"(74) •здесь
снова  соединился с фактической  историей  жизни  одного человека и,  обретя
биографический  характер,  повлиял  на последующее  толкование  этой  жизни.
Здесь, кажется, началось  обожествление  Иисуса,  в  особенности у Павла,  а
позднее  у Иоанна. В ходе этого  обожествления титул "Сын Человеческий" либо
полностью устраняется (так у Павла), либо  сохраняется только в устах самого
Иисуса (так у Иоанна там, где он следует  синоптикам).  Первой  предпосылкой
этого  процесса обожествления  было то обстоятельство, что удаление с земли,
ассоциирующееся  с чисто человеческой жизнью (без  предсуществования),  было
полностью  заменено  не  имеющим  аналогий  воскресением;   след  "удаления"
сохранился   лишь  в  повествованиях   о   вознесении   Воскресшего.  Вторая
предпосылка  -   предсуществование,   которым,   в  отличие   от   еврейской
апокалиптики, наделяется отдельная личность.  Так  что облик Мессии, на всех
прежних этапах  сохранявший  чисто человеческий характер, облик того Мессии,
который выходит из  среды людей  и получает от Бога свои полномочия,  теперь
был вытеснен  существенно другим обликом: теперь это было небесное существо,
которое ниспосылается в мир, задерживается в нем, оставляет его,  возносится
на небеса и вступает во владение изначально принадлежавшим ему миром. Отныне
возвещается:  "Никто не восходил  на небо, кроме спустившегося с  небес Сына
Человеческого" (Ин. 3:13). Отсюда до обожествления оставался последний шаг.

     11

     Известный разговор с  богачом,  которому  Иисус  советует отказаться от
всего и последовать за  ним (Мк. 10:17 пар.), открывается вопросом: "Учитель
благой!  Что мне  делать, чтобы получить долю  в  вечной жизни?", а ответ на
него начинается со слов: "Почему ты называешь меня благим? Благ только Бог".
Вслед  за тем  Иисус говорит: "Ты же  знаешь заповеди..." Если эти две фразы
Иисуса действительно связаны между собой, то "благой" не следует понимать ни
в  смысле  нравственного  совершенства,  ни  в  смысле  доброты;  при  таком
понимании получилось бы, что начало ответа Иисуса вообще  не  связано с тем,
что  он говорит  дальше.  Иное  дело, если  человек,  обратившийся к Иисусу,
употребляет  слово  "благой"  в  значении  "подходящий, достойный"  и  таким
образом желает сказать, что обращается со своим Важным  вопросом к тому, кто
в  соответствии  с   высотой  своего   учительства   призван  дать  на  него
удовлетворительный ответ. Именно это и отвергает Иисус. Здесь, как и во всем
остальном, один лишь Бог "благ", лишь Он один - Учитель благой, лишь


     71  Предпринятое недавно снова Сьебергом  разделение внутри песен  раба
Бога   (Sjoberg.   Der  Menschensohn  im  athiopischen   Henochbuch.   1946)
неосновательно, как  я показываю в  главе "Das  Mysterium"  моей  книги "Der
Glaube der Propheten" (Werke. Bd. 2).
     72 Я не привлекаю 70-ю  и  71-ю главы эфиопской  книги Еноха, в которых
Енох сам  становится  "Сыном  Человеческим", ибо вынужден  присоединиться  к
общему  мнению,   говорящему  об  их  сомнительности.  Толкование  Р.  Отто,
опирающееся  на  них  в   главных  своих  чертах  (Ор.  cit.  S.I  64  ff.),
представляется мне, как и Бультману, неубедительным.
     73 Я, однако, именно это только и имею в виду, а не то, что Иисус будто
бы жил  "в представлениях, почерпнутых из традиции Еноха" (Otto. Op. cit. S.
176).
     74  Так  называется  Мессия  в  апокалипсисе  Эзры  13:32,  37,52  и  в
апокалипсисе Баруха 70:9: "Моего раба, Мессии".

     Он один дает правильный  ответ на вопрос о  жизни  вечной. И Он его уже
дал - в своем "учении", в Торе, из которой Иисус и приводит теперь некоторые
заповеди. Только когда собеседник Иисуса  заявляет, что все это он соблюдает
с юношеских лет, Иисус смотрит на него с любовью и прибавляет: "Одного  тебе
недостает", чем только подтверждает в этом человеке чувство, приведшее его к
Иисусу,  скрытое  проявление  которого  возбудило  любовь  Иисуса. И  теперь
следует глубоко  личностный  совет Иисуса: откажись  же тогда от  всего, что
привязывает  тебя,  и  следуй   за  мной(75)   ("сокровище  на   небесах"  -
неакцентируемая  вставка  в смысле  привычного  учения о воздаянии,  которое
Иисус не стремится подвергать  сомнению,  но  и  не считает  самым  важным).
Наставление Иисуса не имеет целью дополнить  божественное наставление: этого
нет  и в помине, нужно только  понять заповеди Бога в их первозамысле, а что
этот замысел  заключает в  себе,  ты постигнешь  в достаточной  мере,  когда
пойдешь за мной. Бог всех учит своему учению, но избранным он открывает свой
путь  непосредственно;  тот,  кто  получил его в откровении и идет  по нему,
переносит  тем самым учение в конкретную реальность своей жизни и тем  самым
учит  "пути Бога" (Мк.  12:14),  как то  пристало  человеку.  Поэтому  Иисус
сознает себя подходящим средством учения для учащей воли благого Наставника,
сам же называться благим не желает: благ только Бог.
     Никакая   теологическая   интерпретация   не   в   состоянии   ослабить
непосредственную силу этого высказывания. Оно  не  просто продолжает великую
линию  ветхозаветной  вести  о  не-человечности  Бога   и  не-божественности
человека  особым  образом,  выделяющимся благодаря  личностному  началу,  от
которого  отправляется  понимание  Иисусом  этой  вести,  и  личностному  же
отношению к ней:  оно противопоставляет также  и тенденциям  обожествления в
раннеимперской ойкумене,  ее жажде обожения и  боготворения, то, что человек
остается человеком. Историческую глубину момента, когда было произнесено это
слово  Иисуса,  можно  постичь,  исходя  из обожествления,  которое  ожидало
произнесшего  это  слово после  его смерти.  Это значит, что  Иисус  как  бы
отклонял  это  обожествление,  как  бы  отстранял  веру в  самого себя  ради
непосредственности  веры в Бога, в которой он укоренен и в которой стремится
содействовать людям. Речь здесь идет, конечно, об эмуне.
     Какой путь мог привести от этого изречения Иисуса к его  обожествлению,
- изречения, сохраненного вопреки противостоящей ему христологии, а потому в
подлинности  которого вряд ли можно  сомневаться? Узенер в книге "Рождество"
(1888 ), еще не утратившей своего значения, пишет: "Богосыновство было дано,
и  вера  неудержимо  должна  была  склоняться  к  выработке представления  о
божественности  Иисуса".  Под "данностью" сыновства здесь надо  понимать то,
что в древнейшей традиции об очищении Иисуса в Иордане сообщается, как голос
с небес избрал и возвысил Иисуса в достоинство Сына Божьего. Теперь  принято
считать,  что изначально  именно  воскресение рассматривалось как  момент, с
которого  начинается это  избранничество, и лишь  позднее в качестве  такого
момента  стало  рассматриваться  очищение(76). Если это  так, то  рассказ об
очищении, который Марк помещает в начале своего повествования  о Мессии  как
рассказ о "божественном рождении"(77)  Иисуса,  вряд ли  может  восходить  к
сообщению Иисуса  о своем личном  опыте  во время очищения, и  не существует
никакого  перехода  от его  самопонимания  к процессу  обожествления.  Иначе
обстоит  дело,  если  ядро  традиции,  повествующей  об очищении в  Иордане,
подлинно(78)  -  что по-прежнему представляется мне справедливым - и если  в
центре традиции находится какое-то высказывание Иисуса(79).  В синоптических
евангелиях такое высказывание  не сохранилось,  вероятно  из-за дистанции во
времени между ним и  воспринятым евангелиями  сообщением  устной традиции об
очищении   Иисуса  в   Иордане.   Мне,  однако,  кажется,  что  след  такого
высказывания Иисуса  сохранился там, где его ищут  меньше всего. И это также
важно для нашей задачи.
     Мне  кажется,  что  ко все  еще  недостаточно  исследованной  подлинной
традиции (в окружении  недостоверных  элементов) в Евангелии Иоанна, которая
обнаруживает свой настоящий смысл  только при обратном переводе с греческого
на арамейский или еврейский, должно принадлежать  начало перикопы о Никодиме
(Ин.  3:1-8)  -  в  сокращенной  редакции,  которую  в  общих  чертах  можно
восстановить из редакции, доступной нам.
     Никодим  -  фарисей  и   член  городского  совета,  которого  отдельные
экзегеты(80)  стремятся  отождествить с тем  самым  богачом,  который  искал
доступа  к  жизни  вечной, приходит ночью к Иисусу - не  украдкой,  конечно,
однако приход  его  окутан атмосферой тайны. Он обращается к Иисусу, "исходя
из  надежной основы учителя Закона ("мы  знаем",  Ин. 3:2),  и признает  его
имеющим  равные  права  с  собою  (обращение "рабби"), узаконенным  от  Бога
учителем"(81). Знаки, говорит Никодим, которые


     75 Матфей затемняет этот смысл словами: "если хочешь быть совершенным",
которые переносят  идею  о совершенстве из  5:48 и ставят  ее  в контекст, с
которым она не вяжется: ведь собеседник Иисуса озабочен вовсе не достижением
совершенства, а стремлением к вечной жизни.
     76 Ср. обобщающее изложение этой проблемы у Дибелиуса в Die Religion in
Geschichte und Gegenwart2. I. S. 1559.
     77 Usener. Das Weihnachtsfest (1911). S. 49.
     78 Ср.: Windisch. Jesus und der Geist  nach synoptischer  Uberlieferung
(Studies in Early Christianity, 1928).  S. 223: "Повествование  выдержано  в
мифическом  стиле и определяется ветхозаветным персонажем  помазанного Духом
раба  Бога.  Однако весьма  вероятно,  что  в основе  его лежит историческое
ядро".
     79 Ср. среди прочих:  Burkitt. The  Baptism of Jesus (Expository Times.
38 (1926). P.201.
     80 Bacon. The Fourth Gospel in Research and Debate (1910). P. 382. Ср.:
Он же. The Gospel of the Hellenists (1933). P. 413.
     81 Бультман в письменном сообщении, адресованном мне (задолго до выхода
в свет его комментария на Евангелие Иоанна).

     показывает  Иисус, свидетельствуют о том, что он "пришел от Бога" и что
"Бог с  ним".  Слова эти "по  форме  -  простое  обращение,  но  по смыслу -
вопрос"(82),  на  который  Иисус  и  дает ответ (3:3). О  чем  же спрашивает
Никодим? Бультман полагает,  что этот вопрос не следует "специализировать" -
расчленять на элементы; мне  же кажется, к этому вынуждает  сам текст; нужно
только следить за  тем, чтобы ничего  не вчитывать в него. Ночной посетитель
констатирует дарованные Иисусу свыше полномочия в его слове (ст. 2а) и в его
деянии (ст.  26),  а потом  умолкает.  В его  молчании  заключается  вопрос:
Никодим не понимает этого полномочия. Молчанием спрашивает он: Как случилось
это с тобой? Откуда  у тебя  это?  Чем ты это  заслужил?  Иисус, у  которого
спрашивают  о  нем самом, сообщает о самом себе сведения, но таким  образом,
что именно благодаря этому Никодим постигает невозможность дать какие  бы то
ни было сведения. Однако спрашивающий все-таки получил потом сведения  кое о
чем,  о  чем  спрашивать  не собирался,  или,  во  всяком случае,  собирался
спросить не сейчас, и что знать ему было необходимо.
     Как такое  бывает, что человек, как выражается  Никодим: "пришедший  от
Бога",  обретает эту милость с небес без усилий и труда? Иисус отвечает (ст.
З): то  особое учение и действование, полномочия для которых даруются Богом,
проистекают от того,  что человек видит приблизившееся Царство  Бога; видеть
же его он может, только если - здесь текст становится двусмысленным(83) - он
"рожден свыше" или "рожден заново".
     Начало проповеди  Иисуса  у синоптиков  - возвещение "Царства  Бога"  -
встречается у  Иоанна только в этом  разделе, принятом  им в свое евангелие.
Кто ныне,  говорит Иисус,  в  час наибольшей  близости Царства Бога к земле,
видит и возвещает его - ибо возвещать  его и  есть мое учение, о  котором ты
говоришь, - тот и приходит от Бога. Для этого, однако, он должен быть прежде
"рожден свыше".
     Теперь  Иисус  на вопрос,  заданный  как  бы  между  прочим,  случайно,
звучащий скорее  диалектично, нежели наивно (изначально только ст. 4а), дает
более глубокий и точный ответ, ведущий к тому, что он подразумевает: увидеть
Владычество Бога и войти в  него  (а это две фазы  одного и того же события)
может только  тот,  кто рожден водой  и  Духом.  "Вода  и Дух"  в  еврейском
смысловом  мире  указывают  (это  понял  уже  Климент   Александрийский)  на
происходившее при  сотворении  мира:  на дуновение  силы свыше,  вносящее  в
тварный мир  возможность жизни и влекущее его к  бытию(84).  Однако творение
Богом мира на языке эллинистического еврейства - как  мы знаем  из некоторых
характерных  мест  Филона - называлось произведением потомства, порождением,
причем,   по-видимому,   можно  проследить   это  по  раннему   израильскому
словоупотреблению, родственному северосирийскому(85); то  же справедливо и в
отношении  Адама  как   "порожденного"   Богом,   на   что,  кроме   Филона,
знаменательным образом указывает  заключение  генеалогии  Иосифа у Луки (Лк.
3:38).
     Итак,  можно допустить, что в древнейшем предании, сохранившем разговор
Иисуса с Никодимом(86), Иисус говорил о новом  творении человека от  воды  и
Духа   (образ  воды,   впоследствии  исчезающий,  хотя  и  взят  Иисусом  из
воспоминания о своем опыте при очищении в Иордане, но указывает на созданный
мир, отданный действию  творящего Духа), и при  передаче по-гречески на этом
месте  оказалось  "новое  порождение";  как  "новое   рождение"   оно   было
истолковано, вероятно,  только  тогда,  когда  прибавилась  вторая  половина
промежуточного вопроса и  стих 7,  нарушающий  единство вопроса  и